4
- Идем пить пиво, - сказал Панкратов, - угощаю.
- Угощай, черт бы тебя побрал, - сказал Рустем, - угощай! Твои прогнозы не оправдались.
- Твои тоже, - весело сказал Панкратов, - угощай сперва ты, а потом я. А там поглядим.
- Там поглядят дружинники.
Ильдар сказал:
- Пойду с вами.
- Идем, идем. Но почему с нами?
- Георгий Степанович уже ушел.
- Да, но почему… - Рустем помолчал, глядя на братишку и вспоминая девчонку, что кричала "браво!", когда Ильдар забил гол. - Почему не с болельщицей?
- С Ирой? Ее держит возле себя папа, - он кивнул, и Рустем глянул и увидел девчонку с Мусавировым.
- Все ясно.
- Что все? Что все? - взвинтился Ильдар. - Ненавижу, когда людям ничего не ясно, а они говорят - все ясно.
- Ни черта мне не ясно, - сказал Рустем и крепко хлопнул его по плечу.
- Да ладно тебе, - пробормотал Ильдар.
Они подошли к павильону. Там было не пробиться, но буфетчица Циля Овсеевна заметила Панкратова, подала знак полной энергичной рукой.
- Надо с тыла, - сказал Панкратов, и они зашли с тыла и уселись перед дверями на огромных пивных бочках.
- Неплохо, - заметил Рустем. - Ты не смущайся, - сказал он Жанне.
- Конечно, неплохо, - обрадовался Панкратов.
- Я не смущаюсь, - сказала Жанна.
- Я прошу извинить меня, - проговорил Ильдар, глядя на Жанну и краснея.
- Вы хорошо играли, Ильдар.
Тут появился Вита, его пригласили сесть, он сел, выгреб из карманов мелочь и положил на бочку.
- Тут почти рубль.
- Не будь расточительным, - посоветовал Рустем.
- Презираю деньги, - сказал Вита, голос его прозвучал хрипло, устало.
- Я не буду пить, - сказал Ильдар. - Завтра игра.
Остальные выпили, потом Циля Овсеевна еще раз наполнила кружки.
Когда собрались уходить, Панкратов сказал:
- Вы меня не ждите.
- Хватит тебе накачиваться, - сказал Рустем.
Панкратов как-то неопределенно помотал головой и стал собирать кружки.
Потом, когда пошли, Рустем оглянулся и увидел, что из-за стойки вышла Циля Овсеевна и что-то говорила Панкратову, широко улыбаясь, поправляя косынку на голове, и вскинутые полные руки ее слепили даже на расстоянии.
Потом они повернули назад и пошли главной аллеей, пролегшей мимо павильона, и там все еще стояли Циля Овсеевна и Панкратов. Ласково и печально глядела теперь женщина на него. Панкратов отирал платком взмокшее лицо, глаза его часто, трогательно взмигивали и ничего, наверно, не видели, кроме доброго лица женщины, которое, наверно, то возникало четко, то становилось смутным, уходящим.
И он поспешно взял обеими руками ее руку. А потом глянул робко по сторонам.
Глава третья
1
Рустем стоял у окна. У огромного, от пола до потолка, окна, толстые прочные стекла которого были многослойно закопчены вверху и понизу, а там, где он стоял - на уровне лица - натерты до блеска: если глянуть на это натертое место и дать ход воображению, то немудрено было увидеть паренька, энергично водящего округлыми движениями ветошью по стеклу.
Паренька… паренька… да, именно паренек он и был тогда, после школы - с длинными, копнящимися на загривке волосами, худыми, но очень мускулистыми руками - вот тогда после школы, а точнее, после провала на экзаменах в институт, он и начал свою трудовую, так сказать, жизнь с веселой работенки: исполнял, что велят, бежал, куда прикажут. Это ему хорошо помнится.
А еще хорошо помнится, как ехали они в поезде, и была летняя теплая ночь, и окна были растворены, ветер галдел, соединяя в своем шуме паровозные гудки, чьи-то песни то ли в соседних вагонах, то ли где-то на станциях, мимо которых проносились они, не останавливаясь. "Дорога… нас в дальние дали зовет", а их поезд вез в Тихгород, и они сидели втроем - он, Вита и еще один мальчишка из параллельного класса, как-то жалко прижавшись друг к другу. Тот мальчишка и Рустем сдавали на стройфак и получили сразу же по тройке, а Вита в университет, на искусствоведческий, и у него не было ни одной тройки, но и он не прошел, и они, двое, сочувствовали ему…
Язви ее, как несется жизнь, а? И вот уже тебе что-то стало казаться, что прежде, в ваши времена, все было как-то не так… ну, с полной определенностью и не скажешь, как именно, а как-то лучше.
Ты только не печалься, старик, а пройди, пока не принял смену, пройди и глянь по цеху, по участкам и отделениям, пройди, где прошли в общем-то не совсем уж плохо твои десять трудовых годков.
Так… Здесь ты копоть оттирал с окон, оттер и бежал к мастеру - а чо еще, Ван Ваныч? Прежде чем бежать, ты останавливался и глазел ошарашенно на огромную, тянущуюся на сто метров туннельную печь: из каждых двадцати пяти топок выбивается пламя, ну, пламя, огонь - и все, тебе еще и не мерещится то время, когда ты увидишь - это пламя красное, с мутноватым отливом, а это шумное, рвет себя на части, а то голубое, а то чистое-пречистое. И не мерещится то время, когда ты стоишь у крайней, начальной, позиции печи, к тебе подходит знаменитый Галкин и, кивнув на пламя, спрашивает: какая температура? И ты угадываешь, ты, черт возьми, почти наверняка говоришь, какая температура на этой позиции!
А вот формовочный участок, старина, и тебе здесь не хотелось работать, не потому, что здесь и горячо, и пыльно, и тяжко, а хотелось туда, к печи, но Галкин сказал: уважающему себя спецу надо э т о знать. И ты узнавал, почем фунт лиха.
В сушильное отделение ты пошел с охотой, но опять-таки не потому, что на формовке и горячо, и пыльно, и тяжко, а - поближе к печи. Отсюда ты отправлял изоляторы на подвесных вагонетках к глазуровочной машине… Вот это единственное место, где ты не работал, тут женщины - окунают изоляторы в глазурь и ставят на стеллажи. А уж тут, со стеллажей на открытые площадки вагонеток, отправляющихся внутрь туннельной печи, ты ставил, переставил бог весть сколько тысяч изоляторов. Ты был не то чтобы самым отменным ставильщиком, но говорят, потом, когда ты ушел, дела здесь шли чуть хуже, чем при тебе.
…Писклявый решительный голосок:
- Рустем!
- Слушаю, Ольга.
- Мы, знаете, готовим специальный номер стенгазеты… О ветеранах завода. Вы напишите заметку… ну, знаете, в таком духе, чтобы у людей гордость была за свой завод.
- Я ветеран? Но, может, тебе померещилась огромная моя борода?
- Я прошу вас серьезнее отнестись к делу!
- Хорошо, Оленька. Будет заметка.
Хорошо, Оленька. Не знаю, появится ли у людей гордость за свой завод, когда они прочитают мою заметку. Но я знаю, что у меня она должна быть. Конечно, хорошо чувствовать, что ты делаешь очень большие дела, например, летишь в звездолете или играешь за сборную страны, но совсем неплохо знать, что и у тебя есть место и на этом месте ты не баклуши бьешь, ты человек, можешь делать свое дело еще лучше и стараешься, и делаешь. Вот тогда ты приобретаешь то, что называется честностью. И это не просто - не обмануть товарища или женщину или признавать грехи… Когда ты чуть погрустишь, что родился поздновато, чуть побурчишь, что как-то все не так хорошо, как бы хотелось, но вместе с тем имеешь гордость и за свое дело, и за свои дни - значит, ты честен.
…Он все стоял лицом к окну, и теперь, когда он "прошел" по цеху, он увидел, что степь пасмурна, белесые грузновато-пухлые облака уходят далеко к окоёму, все дальше, дальше, пока не опустятся наземь и не сольются с белесым туманом дальних ковылей. В ясный день солнце широко, полно входит в цех. Но сегодня степь была пасмурна, так что отсвет крепкого, налитого силой пламени падал за окно, и там он угадывался довольно явственно, если глянуть не мельком, а пристальней.
- Мастер! - услышал Рустем и оглянулся.
С верхней площадки печи почтительно, но и решительно, призывно махал рукой дежурный слесарь Фокин и показывал на насосы, подкачивающие мазут. Рустем кивнул, давая понять, что можно на полную мощь качать мазут и воздух. И опять повернулся к окну. Там, напротив, остановился грузовик с контейнером в кузове, и Рустем увидел, как в зеркале, себя, рослого, плечистого, в цветастой грубошерстной ковбойке и широкополой, из грубого брезента, шляпе и позади себя, у топок, ребят-обжигальщиков, тоже в цветастых ковбойках и шляпах, а дальше - на верхней площадке - сутулого длиннорукого Фокина, и он был тоже в ковбойке, как мальчишки, и в шляпе.
Он услышал негромкий лязг и повернулся, пошел от окна. На узкоколейке, идущей сюда, к туннельной печи, недвижно стояли вагонетки, но он видел-угадывал их подрагиванье. И лязг, раздавшийся не здесь, а в сушильном отделении, он тоже услышал-угадал. Из топок хлестало пламя, все напряженнее - где ярче, где еще мутноватое, серое - все слышнее становилось его гуденье. И вот состав тронулся, и первая вагонетка, на открытой площадке которой стоят сияющие глазурью изоляторы, вошла в печь, а через двадцать минут войдет вторая, а первая двинется дальше, к следующим позициям, где температура выше и пламя сильнее и чище.
Пламя объяло сырые изоляторы и теперь глохло и меркло, и ребята-обжигальщики у своих топок с тревогой смотрели на него и мельком, украдкой взглядывали на Рустема, старшего обжигальщика, но Рустем был спокоен, и ребята веселей глядели на пламя, на стрелки, показывающие на диаграмме положенные двадцать атмосфер. Довольная ухмылка задевала строго сомкнутые губы, и ребята походили на мальчишек, услышавших похвалу.
Печь загудела ровным спокойным гудом; Рустем отошел к окну, но теперь он глядел не в степь, а на печь - отсюда видать было факелы в каждой из топок.
У окна было прохладней, но пот все еще тек по лицу, шее, спине, и ковбойка облипала тело, и - хорошо бы ее снять, но он не снял ее. А когда он работал на формовочном участке, потом ставильщиком, там он как черт вертелся в одних трусиках и кедах. Там он мог плюхнуться навзничь на прохладный, усыпанный опилками, пол и полежать, а то и припустить через весь заводской двор, через проходную, к реке, и нырнуть с высоты крутого обрыва в отрадный холод воды.
Но тут надо быть начеку - огонь!
А каково сейчас Ильдару, вдруг подумал он, тоже, небось, жарко приходится? За проходной, метрах в двухстах, строится огромный второй цех обжига. "Но это не то, что у вас! - смеется Ильдар. - Это будет во какой цех! Не то, что у вас!"
Что ж, я Магнитку не строил, хвастать мне особенно нечем. Но я кое-что сделал на этом заводе, и я, как-никак, ветеран.
"Это будет во какой цех!" Что-то знакомое в этих словах, что-то похожее слышал Рустем от Галкина; тогда Ильдар еще пешком под стол бегал. Это он умел, Галкин! В самом деле, о Тихгороде и знать не знают где-нибудь на Ангаре или в пустыне Кара-Кум, но те, кто тянет высоковольтные линии, те знают - есть такой Тихгород, в котором действует славный заводец. Галкин видит этот заводец могучим, чуть ли не единственным, успешно снабжающим изоляторами все высоковольтные линии во всех краях государства.
Медленно идет к известности и славе заводец. Но злости и недоверия к Галкину нет, потому что он сам и мечтает и вкалывает не меньше любого парня и, главное, верит, верит!
А ведь когда начинал он, здесь стояли развалюхи-мастерские, а теперь, неразумный братец, конечно же, есть тебе чем хвастать. И ты видишь уже не фарфоровые, а стеклянные, легкие, прочные, красивые изоляторы (над которыми, кстати, бьется всю жизнь Георгий Степанович). Второй цех, поговаривают, станет опытным - там и начнут колдовать над стеклянными изоляторами, и тебе, конечно, грезится-мечтается о том мастерстве-колдовстве…
2
Он заметил, что Оська, стоящий у крайней, начальной, позиции, то и дело взглядывает на него не то испуганно, не то смущенно.
- Что-нибудь случилось? - спросил Рустем, подойдя к нему.
- Да нет, - ответил Оська и кивнул на пламя в окошечке топки. Оно билось чисто, напористо, все было нормально.
- Там человек вас ждет, - сказал Оська, - за проходной. Давно уж стоит.
Рустем не ответил, постоял, глядя на пламя, затем вялым тяжелым шагом двинулся к выходу.
Он сидел за проходной на пыльной гусиной травке, старый родной блудный отец, - положив локоть на скамейку и прямо протянув ноги в ветхих сандалетах. Увидев Рустема, он не поднялся, только чуть подобрал ноги и улыбнулся, тревожно и жалко.
Рустем опустился рядом, вынул сигареты, дал ему, закурили.
- Ты не торопишься? - спросил о н.
- Нет.
- Ты сам себе начальник, конечно. - О н помолчал, скривил серое испитое лицо, глубоко затягиваясь крепким сигаретным дымом. - Ты мне как друг, - улыбнулся о н опять тревожно и жалко.
Да-а, подумал Рустем, мы оба сейчас в таком возрасте, когда могли бы понимать друг друга и быть друзьями.
- Дело-то какое, - заговорил о н опять, - дело-то… Я видел в городе дочь… помнишь, на квартире жили, эвакуированные? Может, конечно, не она, только шибко похожа.
- Да, это Жанна, - сказал Рустем.
О н сильно задымил сигаретой, сигарета кончалась, жгла ему пальцы, он кривил серое испитое лицо.
- Одна? - спросил он хрипло.
- Одна. Капитолина Ивановна умерла. Там, на Украине.
- Слушай, сынок! - воскликнул о н, и Рустем вздрогнул. - Сынок! - И опять он вздрогнул. - Ты скажи мне правду!.. Сделала эта врачиха плохое нашему Шамилю? Брату твоему?
- Нет! - жестко сказал Рустем и поглядел ему в слабые старческие глаза.
- Вредительство ж было.
- Нет! - сказал Рустем. - А где ты был, когда умер Шамиль? - жестко спросил он.
О н закашлялся. О н долго кашлял, жалко сотрясаясь всем телом, легким, старческим, и долго потом тер ладонью глаза, нос, рот, размазывая по лицу слезы и мокроту.
О-о! Какие тяжкие, похожие на пытки, наказания придумывал Рустем этому человеку, когда хоронили брата и ждали отца, а отца не было!
Теперь он не смотрел на него. Он горько сожалел, что не сдержал упрека, позднего, теперь уже ненужного упрека.
- Как ты жил? - спросил он мягко, но в голосе его была только жалость, но не сострадание. - Как, если не понял, что время стало лучше? Стало лучше и кое-что объяснило нам? Как?
- Люди прежними остались.
Винить людей, подумал Рустем, винить людей в своих неудачах и несчастьях, и в собственных подлостях, и в собственном скудоумии - как это удобно!
- Мать стала другой, - сказал он, - и очень уж давно она стала другой, еще когда ты воевал. Она стала другой, лучше, а тебе показалось - хуже, ты ушел от нас. Теперь пришел…
- Я просто вернулся в город! - почти крикнул он. - Мне под шестьдесят, а когда люди стареют, они возвращаются в родные места, чтобы подохнуть!.. Ничего им больше не надо!
А что я могу тебе дать, подумал Рустем, что? Сказать помягче слово? Но тебе нужно то, чего никогда уже не будет - молодости, дружбы и согласия с матерью, старшего сына. Простить тебя? Но кто разрешит м н е простить тебя, если ты обидел нас в с е х?
- Пойду я, - сказал о н очень устало и стал подниматься. - Ты дай мне немного денег. Три рубля. - О н помолчал. - Отдам с получки.
Рустем не глядя протянул ему деньги, он взял не глядя и пошел, не попрощавшись. Рустем смотрел ему вслед, как шел он дорожкой, пролегшей мимо стройучастка, где подымался новый цех и где работала мать… выбрался потом сквозь бурьян к шоссе и поднял руку.
Рустем повернулся и увидел Ильдара. В руке у того была бутылка, бегал к роднику набрать воды.
- Кто это? - спросил Ильдар.
- Дай попью, - сказал он.
- Пустая, не видишь? - удивился Ильдар.
- Жаль, - сказал он.
- Я сейчас сбегаю. А хочешь, сбегаем вместе? Кто это?
- Это? - он задумался. - Знакомый, просто знакомый, и ты не приставай, Ильдарчик. Пойдем попьем.
- Что-то не видел я у тебя таких знакомых.
- Не приставай. - Он обнял братишку за плечи и с мягкой, но неуступчивой силой тронул вниз, в овражек.
- Он был хороший солдат, - говорил Рустем и подталкивал Ильдара вниз. - Три ордена Славы…
- Давно была эта война, - сказал Ильдар, все-таки остановившись.
- Да, - сказал Рустем, - давно.
- Тебе сколько лет было, когда началась война?
- Когда кончилась война, мне было десять лет.
- Ого! - сказал Ильдар. - Это не так уж и мало, если учесть, что тогда я только родился.
- Идем же, попьем! - засмеялся Рустем и схватил его за плечи, притиснул к себе крепко, мягко оттолкнул.
Они скатились в овражек, легли на камни и долго пили студеную чистую воду, они подымали головы и оказывались совсем близко, смеялись и опять склонялись и долго, медленно пили студеную чистую воду…