3
Рустем вышел из проходной.
Степь да степь кругом…
Прямой блещущей линией, перпендикулярно к тропе, утыкающейся одним концом в проходную, летит шоссе.
Путь далек лежит…
К каменному карьеру, откуда возят на строительство второго цеха бутовые камни, к растворному и бетонному заводам, дальше - к поселкам мясокомбината и ГРЭС.
Здесь в степи глухой…
Где вел свои непобедимые орды хромой Тимур, где гулял с вольницей Емельян свет Иваныч и тосковала Гульсаре, и умирал ямщик, и насмерть бились с атаманом Дутовым парни-краснозвездцы - здесь строится второй цех обжига. Вон над дощатой, успевшей побуреть под дождем и солнцем, под студеными и горячими ветрами оградой подымаются фермы, все выше и стены, и - если сдержит свое слово Панкратыч - будущей весной возникнет огромное здание, и оно тоже полыхнет в ночную степь, как полыхает сейчас огнями первый цех. И "ветераны" будут вспоминать, как мальчишками бегали на омут купаться через пустырь с глубокими водомоинами, мшистыми скальными кусками, дремучим бурьяном.
Ну, чем тебе не романтика?
Передай поклон родной матушке…
Родные матушки строителей не за тридевять земель, только перебежать мост, и на тебе - блинчики, пончики, борщи, лапша, охи, вздохи, двор, садик, кошка, собачка. Вот какая житуха у строителей славного завода. Не страна Лимония - ни подъемных, ни вольности общежитий, ни авралов, ни подвигов, ни породистых комаров, ни легендарных морозов, ни статей в газете "Правда".
Рустем прошел немного по тропе, потом свернул на дорожку, ведущую к стройучастку. Он увидел панелевоз, и шофер лежал в стороне на травке, прикрыв лицо кепкой, кран медленно нес над строительным мусором, над штабелями досок, над людьми, над стенами цеха белую посвечивающую на солнце панель.
День был на исходе, и это, видимо, последняя машина, она уедет, как только разгрузится, и на леса влезет сторож с огромной жердиной в руках и станет озирать окрестность, пока светло, и потом задаст храпака там же, на лесах, до утренней ясной зорьки.
Рустем искал взглядом Ильдара. Братишка позвонил днем в цех и сказал, что надо обязательно встретиться и что он будет ждать у проходной. Но у проходной он так и не появился.
Все-таки Рустем отыскал его. Тот стоял за глухой стеной, выходящей на пустырь, и с ним была целая команда, как-то угрюмо сплоченная, точно после крупного проигрыша.
- Привет, орлы, - сказал Рустем, подходя к ребятам.
- Дай закурить, - сказал Ильдар и протянул руку к пачке, и "орлы" протянули руки, Рустем выбросил опорожненную пачку.
- Что-нибудь случилось? - спросил Рустем, видя, с какой жадностью чадит команда.
- Вообще, я звонил Георгию Степановичу, но его не было, - сказал Ильдар.
- И тогда ты позвонил мне?
- Да, - немного смутился Ильдар. - Нам, знаешь, пришла в голову одна мысль. Нам, знаешь, тошно слушать, когда кричат: строительство второго цеха обжига - ударное дело. А какое ударное…
Команда усмехнулась скупой саркастической усмешкой.
- Что-то я не понимаю, - сказал Рустем.
- Да как же вы не понимаете! - горячо и поспешно воскликнул, по-видимому, центрофорвард, один из тех, над кем совершаются всяческие несправедливости на штрафной площадке и возмущения которых не без труда пресекает строгий судья. - Например, нам во как нужен раствор или кирпич… а шоферы разъезжаются на обед, а потом купаются…
Ф о р в а р д. Нам не доверяют монтировать панели.
Ф о р в а р д. Заставляют убирать мусор.
Х а в б е к. Давай, молодежь, давай!
Х а в б е к. Четыре часа, и лавочка закрывается - гуляй до утра.
- Так и состаришься, - мрачно сказал Ильдар, - и завод все будет строиться. Можно же… - Он воодушевился. - Можно же ночевать в палатках, обеды будут сюда возить. У тебя в столовых есть знакомые? А с Жанной ты хорошо дружишь?
- Но она может только играть и петь.
- Вот именно! - закричал центрофорвард. - Она будет петь, как Тамара Ханум! На открытой эстраде, вечером! И будут светить костры!..
- Вы с Петром Панкратычем говорили?
- Да-а, - кисло поморщился, махнул рукой Ильдар. - С ним разве договоришься. Вот если бы ты…
- Я как-нибудь скажу ему.
- Нет, нет, - испугался, заторопился Ильдар, - не как-нибудь, а сейчас. Ты все-таки… - Он помолчал, подбирая, по всей вероятности, лестное словцо, но так и не нашел. - Ты только смелее, чтобы он сразу хвост поджал.
Рустем улыбнулся. Ладно, идем, коль ты так веришь в могущество… ветерана!
Чуть в стороне от строящегося цеха ютилась будка на манер старых водопроводных будок, из кирпича, с дощатой легкой дверцей. Над дверцей висела жестяная табличка с надписью: "Нач. участка № 3".
Рустем вошел первым и услышал ликующий возглас:
- Вспомнил, господи, вспомнил друзей!
Ильдар рывком шагнул вперед и постучал кулаком по столу, как стучат сердитые начальники.
- Поговорим, Петр Панкратыч! В присутствии…
- Ветерана, - подсказал Рустем.
- О том же? - спросил Панкратов.
- О том же, - чрезвычайно сухо ответил Ильдар.
Панкратов сердито ткнул кулак в пухлую небритую щеку, задумался. И - глянул на Рустема.
- Ты в курсе?
- Примерно.
- Кто разрешит так работать? Кто станет обеды возить? Кто будет песенки петь? Кто будет платить за песенки? Но главное - для чего это? Кто нас торопит? Где та необходимость, ради которой стоит затевать сыр-бор?
- На Магнитострое так делали, - хмуро сказал Ильдар, - на мировом гиганте.
- Не знаешь ты, что такое был Магнитострой.
- Не знаю, - усмехнулся Ильдар. - Георгий Степанович - мой друг, и он работал на Магнитострое, и я не знаю… хе!
Панкратов промолчал.
- У нас же, знаете, какой будет мировой гигант! Вы только послушайте, что рассказывает Георгий Степанович!
- Н-ну, - бормотнул Панкратов, - я не мечтатель, рассказывать легенды не умею. А спросить могу: зачем? кому это нужно? Никому это не нужно.
- Кому это никому?
Панкратов хныкающим голосом пожаловался Рустему (и тот кивнул ему слегка):
- Мальчишки, ей-богу!..
Ильдар побледнел, отскочил к двери, крикнул оттуда:
- Не понимаете… не понимаете! Бюрократ… жирный бегемот! Мы все равно…
Панкратов зычно крикнул:
- Стой! Давайте, давайте! Пойте песенки, жгите костры, ночуйте на строительном мусоре!.. Давайте насаждайте романтику… гоните к чертовой матери бюрократов!..
Рустем близко подошел к Ильдару.
- В чем же все-таки смысл всего этого?
- Смысл, - печально сказал Ильдар, - смысл… Состаришься, пока завод построят. Я ведь человек, ведь правда?
- Ну-у, безусловно.
- А никакой ответственности, подбросил сотню кирпичей и домой…
Рустем умудренно улыбнулся:
- Нам в свое время тоже казалось - ничего не успеем, ничего не сделаем…
- Молчи! - крикнул Ильдар. - Молчи!
Рустем увидел пронзительно блестящие черные его глаза.
- Ты не понял, - сказал Ильдар с обидой. - Ты… не понял! Почему ты не понимаешь? Ты старше? Я молокосос? А почему понимает Георгий Степанович? Он строил Магнитку… он понимает…
- Хватит, - с досадой сказал Рустем.
- За что я должен уважать тебя, чему у тебя учиться? И вообще, кто ты?..
- Хватит! - взъярился Рустем.
- Не хватит! Таких в революцию… к стенке ставили!
Он пнул скамейку, и она упала, больно ударив Рустема по ноге, он сжал губы. Ильдар выбежал из будки.
- Каков, а? - пробормотал Рустем, растерянно глядя на Панкратова. - Что с ним прикажете делать?
- Выпороть. По праву старшего брата. Мне, между прочим, двадцать было, а меня пороли.
- Что за молодежь? Отчего они такие?
- Питание хорошее! - решительно сказал Панкратов, и тяжелые щеки его затряслись. - Питание хорошее, вон какие жеребята вымахали…
- Хрыч ты! - расхохотался Рустем. - Хрыч и балясник!
Панкратыч не согласился:
- Я не балясник. А в их годы я был сирота, правонарушитель, вши по мне бегали табунами.
- Как я понимаю, - без смеха сказал Рустем, - те насекомые благотворно на тебя воздействовали?
- Именно! Благотворно!
- Пошел к черту!
- Мы можем поссориться?
- С тобой трудно, почти невозможно поссориться.
Панкратов рассмеялся крепким жизнерадостным смехом.
- Хоп! - воскликнул он внезапно. - Будет им ударная стройка.
4
Рустем шагал дорожкой, ведущей к шоссе. Настроение у него было никудышное.
Жизнь несется сломя голову. И ты несешься сломя голову. Сломя голову, черт возьми! Делаешь то, делаешь се, иногда очень приятные и нужные, иногда просто необходимые дела… И вдруг тебе вопрос: кто ты? Пинков бы надавать этому мальчишке, чтобы знал, кому задавать наглые вопросы!
Ну, сказал бы ты потом, сев с ним рядом и хлопнув его промеж лопаток. Ну, как ты считаешь, можно выпендриваться перед старшим братом? Ах, ты с претензиями? Тебе хочется чувствовать причастность к Магнитке, причастность к космическим подвигам? Но мало ли чего нам хочется?
Дорожка кончилась, и он остановился. Мчались запыленные "МАЗы" и "ЯАЗы", деловитые "газики" беспокойного начальства.
Движение чуть приутихло, и он мог бы перейти на ту сторону шоссе, тронуться к реке тихой подветренной обочиной. Но что-то замедлился, тут "МАЗ" обрушил на него грохот, бензинный угар. В окошке мелькнула ослепительная улыбка шофера, парня, совсем паренечка, ну, никак он не старше Ильдара!
Вот те на, подумал Рустем, когда это вы, пацаны, успели выучиться на шоферов и стали водить "МАЗы", когда это вы успели стать строителями заводов? Ведь совсем вот недавно понурые возвращались мы из институтов, и жизнь впереди казалась неясной и черт знает что выкомаривали мы, восемнадцатилетние балбесы! А потом очухались. И целину поднимали, и электростанции строили, и заводы, и учились…
В общем, начинали жить, учились жить. А сейчас? Что-то не помню я, чтобы сказал себе: все, жизнь начата, и ты, приятель, взял ее в оборот - не помню. И прошагали десять трудовых годков, но все равно - "молодежь", "горячая голова", "не наломай дров, учись". А тут вон еще одна молодежь!
…Так стало быть, тебе хочется чувствовать причастность к Магнитке? Ты хочешь увидеть, ощутить те нити, что связывают тебя с Магниткой? А меня знать не хочешь? Так ты, шантрапа, имей в виду, что я и есть одна из нитей. К войне ты тоже хочешь чувствовать причастность? И опять меня - знать не знаю? Ну, вот что, братец, войну-то я знаю. Пусть ни я, ни ты не слыхали, как рвутся бомбы. Но вот Жанна слышала, и ей, между прочим, как и мне, было десять, когда кончилась война.
А раненых ты видел? Их везли в госпитали тихого нашего города. Отсюда они опять уходили воевать… И есть в городе, жившем далеко от войны, братское кладбище, там похоронены убитые войной парни. Там лежит мой старший брат, он получил осколок в легкие… В сорок пятом. А умер в пятидесятом.
Жизнь несется сломя голову. И натыкаешься вдруг на таких вот братцев. А ну, не мельтеши, прочь с дороги, мелюзга! А мелюзга вдруг ошарашивает тебя: таких, мол, в революцию к стенке ставили!
Ты знаешь, что было в революцию? Знай, полезно. Но знай и то, что старшие братья умели, например, месить и сушить и складывать в сарайчике кизяк. Возили из лесу шишки, вскапывали поле - двадцать соток! - и сажали картошку, а потом, осенью, возили ее на тачках, на горкомхозовских лошадках, на старых коровенках.
Все у нас было. Верили, разочаровывались. То во все лопатки бросались работать, то усаживались размышлять. То горячка, то хандра… Сейчас мы спокойны. Спокойно делаем, что положено, не спеша, с толком размышляем.
Э-э, скажешь ты, прошлые твои заботы…
У меня есть отец.
Глава четвертая
Мальчишки ждали отцов.
Был май, очень жаркое солнце стояло над степью, над Тихгородом, гремел оркестр, мальчишки бежали из всех улочек к центру, где гремели, сияли трубы и торжественно шагали солдаты.
Бежали мальчишки; спешили, задыхаясь, запрокидывая яркие расцветшие лица, девчата; шли женщины, старики, будто на встречу - отцов, женихов, братьев, тех, кто еще ехал поездом через всю Россию, кто служил еще и падал в глухих чужих улочках от выстрелов, кто пал уже, в сорок первом ли, в сорок пятом.
Старший брат Шамиль вышел за ворота, опираясь на палочку, - он и строевому шагу не успел обучиться, и совсем немного стрелял, и может быть, не убил ни одного врага и даже не ранил, а его ранили, и только по тем страданиям, которые он испытывал, он был наравне с теми, кто вдвое, а то и втрое старше его. А так - паренек, почти мальчишка.
- Идем смотреть солдат! - крикнул ему Рустем.
Шамиль повернул к нему истонченное мальчишеское лицо, глянул печальными мудрыми глазами и никак не отозвался…
Отец появился в один из летних дней, неожиданно и буднично. Мать услышала - и все услышали - шаги за дверью, по ступенькам. Он деловито поднимался по ступенькам, задержался перед той, что вышла одной стороной из паза, крякнул с неудовольствием, перешагнул худую ступеньку, перешагнул порог.
Мать протянула навстречу ему руки и приняла вещмешок, положила на лавку и опять протянула навстречу ему руки - сложенные вместе - он пожал обеими руками ее сложенные вместе руки, потом оглядел глазевших на него детей. Жанну, чужую незнакомую девчушку, погладил он по голове, и младшего своего любимца, Рустема; потом прошел в горницу, где лежал Шамиль, и солдаты обнялись, у обоих блеснули и долго не гасли слезы.
Продолжительное время сидели они вдвоем (отец отправил всех в переднюю), слышался тихий говор, сквозь дверные щели просачивался дым махорки, и Рустем помнит до сих пор то нетерпенье, с каким смотрел на дверь, страх, что приезд отца только померещился, и за дверью его нет, а только мерещится этот говор и терпкий махорочный запах.
И позже - Рустем замечал совсем не тайное, а может, и подчеркнутое дружелюбие отца к Шамилю. "Слушайся старшего брата", - как бы мимоходом, но с суровостью, которая застревала в памяти, говорил он. "Плов свари сыну", - приказывал он матери, а было известно, что риса в магазинах нет, и мать отправлялась на базар, послевоенный базар, а там не было только птичьего молока, было бы только чем платить, что дать в обмен.
Старший брат смущался. Вниманием он не был обойден, и суть заключалась не в том - он чувствовал, по-видимому, что его приучают быть мужчиной в доме, как велось в дедовских домах издавна.
А мать, чувствуя свою незащищенность - сын, казалось, уходит от нее, уходит - тянулась, все больше прикипала сердцем к младшему, который ничем не мог ее защитить, но т е п е р ь она не хотела силы, которая обороняла бы ее, но и оскорбляла.
По натуре отец был убежденный работяга, был хозяин семьи, и, как все, кто хорошо знал труд и оставил его на годы, чтобы научиться хорошо убивать врага, - как все, он испечалился по работе, по той, что сладка, а не отвратна душе. В два-три дня он привел в порядок все в доме и во дворе, что требовало починки, переделки. Затем устроился в контору по благоустройству, куда его приняли с большой охотой. Рабочий, умудренный войной человек, чему веским подтвержденьем ордена Славы всех трех степеней. Он оказался очень нужным; впрочем, и всегда человек нужен другому, но тогда, когда много погибло и вернулись те, кто тоже мог погибнуть, с особенной остротой почувствовалось, как человек нужен.
Отец много, не жалея себя, работал.
Не мог он не оценить ту нелегкую непривычную работу, которая выпала на долю жены, пока он воевал. И он сказал ей так:
- Ну, жена, спасибо тебе. Детей вырастила, выкормила, хозяйство сберегла. Не пропали. Спасибо.
Она стояла против него, тихо прикачивала головой и очень хорошо на него смотрела.
- Теперь давай жить, как жили. Хорошо мы жили… Вернулся хозяин.
Она молчала. Он удивленно спросил:
- Ты не радуешься?
Естественно и понятно стремление людей к жизни, какой она была до войны. Но мать не хотела в ту, прежнюю жизнь, в которой не было умелой и старательной работы для людей, грамот, медали, добрых слов и в которой она была хозяйкой дома, но хозяином жизни ее, ее детей был муж.
- Нет, - сказала она с испугом. - Нет, не могу я!
- Жена-а, - сказал он не то с укором, не то с горечью.
- Жена! - сказала она с жаром. - Но ведь я и мать… и дело знаю, спроси людей, скажут… человек я! Ведь не в доме одном живу я… в городе… не с тобой одним, с людьми…
Он мрачно молчал.
Все ему было привычно: и работа, и отношения с друзьями-товарищами и с недругами, и многое другое в мире, в котором он жил и в который входил теперь с легкостью и охотой, - все, кроме непокорства жены. Прежде жена появлялась в обществе мужчин только затем, чтобы поставить перед ними еду и чай и опять исчезнуть в кухне, а теперь она сидела вместе и наравне с мужчинами в президиумах, шла с ними с работы, решала какие-то дела, в которых если и не была запевалой, но без ее участия они, эти дела, пошли бы хуже.
Ну, может быть, кое в чем она не успевала в доме, кое-что делала без прежней ловкости и дотошности, ну, может быть, покрикивала иногда на домашних с той строгостью, которой за ней не замечалось прежде. Но причиной дальнейших, непонятных, злых каких-то отношений между ней и мужем было вовсе не это.
Ну, отец был работяга, что значит находился он в коллективе, товариществе людей, и понимал и силу, и ум товарищества и ценил и подчинялся этому, не видя, естественно, в этом никакого ущемления своего авторитета. Он верил, что для его друзей-товарищей, парней, мужчин, нет ничего такого, с чем бы они не сладили, чего бы не осилили. Но был у него другой мир, где первое слово было не за коллективом людей, а за ним одним, где он чувствовал себя не одним из хозяев, а единым хозяином (товарищи, в конце концов, могли в своем деле обойтись без него, одного) - этим миром был дом (здесь всё был он, и без него было никак нельзя). Может быть, уже сама мысль о том, что без него все пойдет прахом, услаждающе воздействовала на него.