Но главное, видно, было в другом, в том, что он не верил, что жена, тихо и смирно прожившая с ним столько лет, так много может. Исступленно убеждая себя, что прав он в своем неверии, в своей неправоте, он ревновал жену к мужчинам, товарищам ее - может, из-за кого-то из них она не хочет уходить с завода? Он сменил работу на другую, более тяжелую - доказать, что он гораздо больше м о ж е т, чем она. Он с болезненным каким-то рвением стал опекать и поучать детей, и советуя, и приказывая что-либо вопреки советам и приказам жены.
Детей он любил, но только сонных их трогала его ласковая рука. В остальное время он был суров, и мальчишки были послушны, покорны. А она в эти годы, пока его не было, не скрывала от них ни суровости, ни доброты.
Детей он любил, они об этом не знали.
А ее? Он бывал нежен и находил ласковые слова, и руки его были мягки, осторожны, когда мужская сила горячила его. А потом, как бы стыдясь какой-то своей оплошности, озлоблял себя, и ей было горько, и она уже не помнила ни ласковых слов, ни осторожных рук.
Может, он верил в ее силы, в то, что она может. Но скрывал от нее эту правду…
Однажды по какому-то незначительному поводу он ударил Рустема и опять занес руку, чтобы ударить.
- Не тронь! - сказала она. - Я не била их… Не тронь!
Он замер, узко сощурил глаза, точно всматриваясь, измеряя ту жизнь, что лежала между ними, пока он воевал. И опять занес руку, над ней.
- Стыдно мне будет очень… Не стерплю, - сказала она чьим-то (ее голос всегда был мягок и тих) жестким необоримым голосом и глядела прямо - глаза добрые, свои, чистые. И это соединение - злого решительного голоса и прежних, ее, не умеющих так быстро меняться глаз - остановило его. Он отступил.
Потом он ушел от них, жил с другой женщиной, вместе они уехали из Тихгорода. И долго его не было…
Глава пятая
1
Рустем лежал на полу - они пришли из жаркого дня, и он повалился на коврик на полу, а Жанна кинула ему подушку, и он поймал ее и подложил под голову и позвал Жанну; их лица, плечи и руки были горячи от солнца; два окна, выходящие на улицу, были прикрыты ставнями, одно, во двор, приоткрыто, дверь распахнута, и понизу шел прохладный ветерок; когда лица, плечи и руки, нагретые солнцем, остыли, они обнялись в прохладной полутьме комнатки, и лица и руки загорячели опять; это была их ночь - он лежал на полу, и глаза его были прикрыты.
Она сидела возле, охватив голыми руками голые колени, как на пляже. Его протянутая вдоль туловища рука, загорелая дотемна и еще горячая, касалась ее бедра, и она боялась пошевелиться, чтобы не потревожить его.
Она долго не отнимала взгляда от его лица, но он даже не шевельнулся.
Хорошо я на него смотрю, подумала Жанна, хорошо и тихо смотрю, и это совсем не беспокоит его. Хорошая я жена, я всегда была твоей женой. Я всегда хотела к тебе…
Если бы Рустем приоткрыл глаза и увидел ее, он подумал бы, что она мечтает. Но нет: - так ей было хорошо теперь, что любой мечте, чтобы сравниться с ее теперешним ощущением, надо было бы стать сказкой. Она думала о том, как ей хорошо сейчас, и о прошлом ("…чтобы не так мне удивляться, чтобы все это не казалось неправдой").
Ехали чистым полем - давно, в дальней, другой жизни - ехали чистым полем, а небо было темное, громовое, обрушивало бомбы… мать несла ее чистым студеным полем, а сестренка Варя оставалась позади, на чистом студеном поле…
Заснеженный дворик, стылые, гремучие на ветру, деревца в садике, мирный беззвучный дым над домом, который не горит; она стоит у крыльца, тихая, уже не может плакать, а мать уже не в силах стоять, оперлась плечом на перила, плачет. Не похожий на украинских дедов старик в круглой невысокой шапке топтался в сенях и говорил что-то быстрое, сердитое высокой костлявой женщине. Сверкали черные глаза женщины, она замахивалась на старика костлявыми, в широких длинных рукавах, руками и сама же пригибалась, точно замахивались на нее.
Потом она сидела возле жаркой печки, добрый тихий мальчик обнимал ее за плечики и листал перед ней книгу…
Она всегда, в разлуке, думала о жизни, что будет впереди, с ним, - вот им двадцать пять, тридцать, сорок - вспоминала дни, годы, когда они жили в одном доме, и люди в тридцать казались пожилыми, а их молодость бесконечной.
Всякое у нас было, сказал Рустем.
Нет. Когда вместе - только хорошее. Было хорошее и была разлука. Больше ничего.
…Рустем открыл глаза и увидел ее.
- Я не спал, - сказал он. - Тебе не холодно?
- Нет, - сказала она, продолжая сидеть, как сидела.
- Полежи, - сказал он и сел, двинул подушку повыше. - Полежи, а я посижу возле тебя.
Она послушно легла и, улыбнувшись ему, прикрыла глаза. Он накинул на нее простыню, тонкая легкая ткань не сразу, осторожно облегла ей плечи, груди и ноги. (Ей почудилось, будто у самой кромки песчаного берега накатила на нее речная мягкая волна.)
Он смотрел на нее с нежной грустью человека, оберегающего другого, очень родного ему, слабого и беззащитного. Оттого, может, - слабого и беззащитного, - что ему всегда хотелось и всегда он готов был оберегать ее и защищать. Он осторожно повел руку к ней, погладил ее лицо и подумал, что она спит, как подумала ода, что он спит, когда он лежал и глаза его были прикрыты. Он встал, подошел к окну и, закурив, стал оглядывать комнату.
Это было неплохое жилье, но ему не нравилось. Ему нравилось бы любое, самое захудалое, где бы они жили вместе. И он стал думать об этом жилье так, как нравилось говорить о нем Жанне.
Вот уж месяц она живет в этой квартире, здесь дожелта скобленные полы, беленые известкой стены, три оконца и клены, кладущие вечерами на подоконник затихающие ветви. Здесь ей было спокойно, хорошо, квартирка имела отдельный вход и даже отдельную калитку. Иной бы зачах от тоски и тишины, но Жанну не пугала тишина. В этой тишине она думала, сюда, в эту тишину, приходил к ней Рустем, и они жили здесь - часы, день или ночь - и думали, как будут жить всегда.
"Я отдыхаю здесь, Рустем".
Она много думала в эти дни, много работала. Девчонки и мальчишки ее отдыхали, но она занималась со взрослыми, днем, а вечерами или на воскресенья выезжала с девчонками и мальчишками в села района, "возила" музыку.
И даже когда у нее звенело в ушах и сердце принималось вяло трепыхаться от усталости, даже когда тряслась со своими питомцами в грузовике по ухабам районных дорог, - даже тогда она отдыхала. От минувших лет, минувших страхов и печалей, от большей усталости.
Ей нравилось, что она одна и свободна, и нравилось знать, что за стеной живут Анна Платоновна, хозяйка, и ее внук Оська, и она не одна. Оська частенько шумел на дворе. Он был веселый, горластый, футболист. Он орал песни - "Бригантину", "Комсомольцы двадцатого года", про то, как "в тихой гавани, там корабли зажгли свои огни", дразнил бабку, к нему послушать музыку, записанную на магнитофон, ходили стильные девчонки.
…Рустем докурил сигарету и вернулся к Жанне, и как только он сел возле нее, она открыла глаза. Ему опять захотелось курить, и он вытряхнул из пачки сигарету и подошел к окну.
Он стоял у окна и курил, он курил медленно, раздумчиво. (Он как-то - это было после десятого, кажется, класса, давно, - купил огромную пачку "Казбека" и дома, стоя у окна, выкурил подряд три папиросы, быстро, лихо. И глядел на нее потом хмельно и забавно.)
Если бы Шамиля не взяли на фронт, подумала она внезапно с горечью, если бы его не ранило и вернулся бы он со здоровым легким, или, если бы тронутое пулей легкое зажило и не пришлось через многие годы оперировать его, или, если бы оперировала не мама, а другой хирург… Но мама была самым лучшим хирургом в городе, и мама была не посторонним человеком для Шамиля, мать Шамиля (мать Рустема!) называла ее сестрой.
РУСТЕМ: Хорошо жили наши матери. Друг дружку они называли, сестрами.
Когда мать долго не возвращалась с работы, Капитолина Ивановна посылала Шамиля встретить ее, а сама зажигала керосинку, и, пока на медленном огне подогревался суп, она сидела и держала перед собой книгу, и глаза ее слипались…
Нередко за Капитолиной Ивановной приезжали ночью из больницы. Тогда поднималась и мать. Она ждала свою сестру, кипятила чай, извлекала откуда-то из заветного своего тайника смородиновое варенье, и они пили чай и ложились уже под утро.
А матери рано на завод. Капитолина Ивановна ставила у изголовья будильник, и стоило ему зазвенеть - она надавливала пуговку, подымалась и тихо будила мать.
Но что случилось с моей матерью, когда умер брат?! Да, горе было сильным… Что случилось? Всегда верить, точно сестре, точно родному человеку, а однажды - нет! Она была умная и делила людей только на хороших и плохих. А тогда… кричала, что о н и, чужие люди, убили ее сына. Он воевал и не погиб на войне, а дома убили его… им было все равно, потому что они чужие люди.
- Ты же самый лучший врач, самый! - говорила потом Жанна.
- Я не самый лучший, - отвечала мама. - Но если бы даже самый лучший врач оперировал, все равно, все равно…
Щеки ее были бледны и спокойны, когда она пришла тогда из больницы, потом затряслись, когда мать Шамиля (мать Рустема!) стала кричать, что чужие, чужие!.. что нарочно, намеренно убила она ее сына, который воевал и не погиб на войне, а погиб здесь.
Жанна повезла парализованную постаревшую мать в Староконстантинов. Говорят, на старости лет людей тянет в места молодости. Матери было сорок два. Она чувствовала, наверно, что умрет… Жанна предложила ей поехать в Шепетовку, это совсем рядом, мама отказалась, и Жанна не настаивала. Чего ей вздумалось ехать в Шепетовку? Говорила она Рустему, что Староконстантинов - это совсем рядом с Шепетовкой, там родился Николай Островский, и они когда-нибудь обязательно поедут вместе в Староконстантинов, а оттуда - пешком до Шепетовки, все она там знает, помнит, хотя и была маленькая…
Как они жили там? Как везде люди жили тогда; не слишком нарядно одевалась, случалось, не слишком сытно ела; болела мама. Везде у всех кто-нибудь болеет, умирает, бывают печали. Она знала, почему умерла мама. Люди жили нелегко, но в горе они сплачивались, а у них… называли друг дружку сестрами, а в горе разошлись.
Трудно, но оказывается все-таки возможно и тогда жить. Это она поняла, это она открыла. Господи боже, это она открыла, и это было печальное открытие, и для этого ей надо было перенести все, что она перенесла.
И не иметь надежды. Белое зимнее страшное поле, под гулом, под взрывами, где осталась лежать сестренка Варя и сотни других девочек, стариков, женщин - это было горькой н е в о з в р а т н о й частью ее жизни… Веселые, ясные дни с Рустемом - были дорогой н е в о з в р а т н о й частью ее жизни.
Она бы, наверно, сошла с ума, если бы не вышла замуж. Это был случайный человек, внимательный, ласковый, любил ее, но это был не тот, не он, он ушел сам, и когда он ушел, она о п я т ь поняла, что это был случайный человек, не тот, не он, и она поняла, что есть только одно: искать и найти, быть вместе, найти - может быть, он уже не тот; нет, что-то от него, давнего, останется! и если все-таки другой? - все равно! - и это было уже предвестье надежды, тех дней, когда они оба, вместе, будут верить в лучшее, чего хотят и к чему идут люди в огромной доброй стране.
- Иди, Рустем. Уже поздно.
- Разве уже поздно? Мы ведь только что, кажется, вошли сюда, и на улице стоял зной.
- Иди, Рустем.
- Поцелую тебя и пойду.
- Поцелуй меня и иди. Я провожу тебя.
- Я еще раз тебя поцелую. Не провожай, не надо. "Я просто ушел по делам. И потом вернусь домой, с ю д а".
- До свидания.
- До свидания, Жанна. "Не надо говорить "до свидания".
…И потом вернусь домой, с ю д а.
2
Ночь была.
Плотный, окрепший от запахов полыни и чебреца, речной влаги и мокрого тальника ветер шел по улицам, над улицами, и замедлялся, сойдясь с плотной, но уже мертвеющей духотой исчезнувшего дня.
Выходили на небо, помаргивали звезды.
Рустем подошел к калитке и постоял с минуту, потом осторожно повернул кольцо, и оно не звякнуло; и калитка даже чуточным скрипом не скрипнула. С той же осторожностью он ступил на крыльцо и миновал сени и, не зажигая света, прошел в комнатку и лег, тихо раздевшись.
Он услышал короткий, неполный вздох матери. Он улыбнулся и затаил дыханье, ожидая, что она спросит: "Где был?", и он ответит, как всегда отвечал, что-нибудь вроде: "Да-а, с ребятами гуляли", "Да-а, проводили девчонок". А потом уснет, вздохнув еще раз, но уже успокаиваясь, освобождаясь от своих ей одной ведомых мыслей; и он уснет, подумав напоследок: ну чего это всегда она не уснет, когда его нет, ведь ничего с ним не случится; он парень спокойный, ну, а если что уж там подвернется злое в темной улочке - он, будь здоров, не поддастся!
Ну, обо всем том она знает и теперь она не боится за него, как за мальчишку семнадцати лет. Вот о чем она думает-боится: а с кем это он бродит по ночам? Не вертихвостка ли, у которой мокро намазанные краской губы, а на голове целая копешка красных волос, а ягодицы с кулачки и тоненькая юбочка бесстыдно липнет к ним? да и гуляет ли он всамделе с девушкой, есть ли она у него, господи?
Ох, смешные старушечьи разговоры доводится слушать иногда Рустему! Зайдет к матери подружка Гульниса. "Почайничать я к тебе", - замогильным голосом скажет тетка Гульниса, черная грусть на лице.
"Что ты такая?" - спросит мать.
"Уф, алла, прежде времени сойду я в могилу! - скажет подружка. - С сыном я ссорюсь, плохая у меня жизнь. Да как же… да стыдно перед людьми… двадцать шесть парню, а без жены".
"Чего ссориться-то, - скажет мать, - хороший у тебя сын".
"Хороший! Оттого и ссорюсь, что душа у меня сын. Так чего ему собственные колени обнимать… Уж как бы ему сладко было жену обнять!.." - И всхлипнет тетка Гульниса.
Рустему не утерпеть - он хохочет.
"Молчи, ирод! - трясет сухим кулачком соседка. - И от тебя мать радости не видит!"
Но вот сын тетки Гульнисы женился. Заходит она почаевничать.
"Что-то ругалась ты шибко со снохой, - говорит мать.
"У-у! - обрадованно воскликнет соседка. - Слава богу, и ругани хватает, и всего… Внука вот жду. Слава богу, хорошая у меня жизнь!"
Сиротливым взглядом смотрит мать на свою подружку.
…Опять он услышал неполный, прерывистый вздох матери. Он завозился на кровати, хлопнул одеялом.
- Мама, - окликнул он тихо, - мама…
Она не ответила.
Спит, подумал он тревожно, спит? Ведь не спит!..
Послушай, что я тебе скажу о Жанне, о нас, как я хочу вернуть мой вчерашний, мой лучший день, может быть, самое лучшее из того, что вообще когда-нибудь будет.
А для матери в прошлом - слепая обида, смерть и еще одна смерть.
Очень все не просто.
Глава шестая
1
- Гора с горой не сходится, - произнес Панкратов, мрачновато посмеиваясь, - а человек с человеком всегда. В особенности, если в огромном государстве всего два арматурно-изоляторных завода и эти человеки оба специалисты по изоляторам.
Минорное настроение захватывало иногда Панкратова в самые неподходящие моменты и в местах, плохо приспособленных для каких-либо душевных излияний. Они сидели в одном из кабинетов заводской конторы, был уже шестой час, контора пустовала, только у себя сидел Галкин и говорил по телефону с Челябинском, у себя сидел Мусавиров и ждал, когда будет можно зайти к директору обсудить вопрос о переходе на полную нагрузку туннельной печи.
Рустем с Панкратовым тоже были приглашены на совет.
- Ну-ну, - сказал Рустем, легонько подбадривая Панкратова, но глядя, однако, не на него, а в окно. Над городскими крышами в сумеречном воздухе посвечивал минарет мечети. Заводской дым, в безветрии сбитый очень плотно и похожий на черную грозовую тучу, тащился в сторону города.
- Два завода, - повторил Панкратов. - Ты, конечно, помнишь, какие стояли здесь мастерские? Там-то родилась, - он помолчал торжественно и печально, - родилась и погибла огромная идея Георгия Степановича Галкина. Может быть, давно бы у нас изготовлялись стеклянные изоляторы… впрочем, специфики я не знаю и не знаю, что бы там изготовлялось. Но наверняка - идея была огромная! Она погибла…
- Но жив творец, - сказал Рустем. Дым окутал минарет мечети. Полумесяц посвечивал едва-едва. - А кто же второй спец?
- Да и творцу всяко приходилось. - Панкратов резко замахал рукой.
- И не пропала, кажется, идея. Кто же второй спец?
- Самый подлый народ не трусы, не завистники и не бездарности. Кто хвост по ветру держит - вот кто самый подлый!.. - Он опять мрачновато посмеялся. - Быть всегда правым, никогда не ошибаться - это ли не уютно? У Мусавирова голова варит…
- И они опять могут работать вместе? - потрясение воскликнул Рустем. - Теперь, когда мечта Галкина о славном заводе…
- Он может все.
- Да не он! Георгий Степанович! Как он может спокойно ходить, жить, когда его вражина под боком?
- А что же ему делать?
- Снести ему башку!
- Я не уверен, что чувство мести - наилучшее чувство.
- Это честное чувство!
- Все дело в том, что это, как ты говоришь, честное чувство кормится только нашими невзгодами. Всегда, когда нам трудно, когда несправедливые люди теснят нас - всегда нам кажется: минует это время, наберемся сил - глотки им станем рвать. И вот нам легче, лучше, прежние враги безопасны, и мы даже перестаем обращать на них внимание.
- Все кажется логичным, и так бывает в жизни, - сказал Рустем, - но все это чепуха!
- Допустим, - согласился Панкратов. - Допустим, - повторил он тупо. - Но хватит ли сил? Он не молод, обременен заботами. Хватит ли теперь у него сил на это, как ты говоришь, честное чувство? Да и самой ли первой оно необходимости, это чувство?
- Сил хватит честному человеку.
- Честному человеку всегда чего-нибудь не хватает, - сказал Панкратов.
- Но честному человеку не надо внушать себе… себе и другим гадких мыслей!