2
Паренек в зеленой тенниске стоял напротив купе, у окна, и вовсю дымил.
- Там осталось вино, - свойски сказал паренек, кивнув на дверцу купе, - и там есть стакан. - Все же такое откровенное панибратство слегка смутило его, и он решил поправить дело: прошел первым в купе и встретил Галкина, держа в руке наполненный стакан. - Пейте!
Галкин поблагодарил и взял стакан. Он сел, поставил стакан и поглядел на паренька.
- Домой еду, каникулы, - сказал паренек благодушно, - во как все надоело. - Он пренебрежительно кивнул в сторону вешалки, и Галкин увидел китель и фуражку курсанта ТАТУ.
- Как вам город? - спросил Галкин. Он всех, кто только приехал или недолго жил в Тихгороде, спрашивал.
- Город как город, - сказал паренек. - Интересно пожить. Да вы пейте! Девчонок хорошеньких много! - Он ухмыльнулся с видом бесшабашного гуляки. - А вам как город?
- Город как город, - сказал Галкин.
Он вспомнил, как Ильдар собирался поступить в ТАТУ, а потом, когда уже работал на строительстве второго цеха и играл в "Зареве", при каждом удобном случае хаял ТАТУ со страстностью человека, допустившего однажды невообразимую оплошность.
- Во как все надоело! - сказал опять паренек.
- И хорошенькие девчонки?
- Во как! Все!
Ах ты, пресыщенный славой чертенок! Гоголями вышагиваете вы по Тихгороду, чертенята-парнишки. Ну, а нам, заревцам, до славы - у-ух, как далеко!..
- Вы не помните, как последний раз сыграли ваши с "Заревом?" - спросил Галкин.
- Не помню. Да выиграли, наверно. Да нашим это ни к чему, там в основном третьекурсники, они уезжают нынче. Да вы пейте!
Он помолчал, он долго молчал, с пониманием того, что серьезному человеку не к лицу надоедать другому бесконечной болтовней. А может, он размышлял о чем-то про себя или просто приутомился. И хмелел он, кажется, не по дням, а по часам. И вдруг он выдал мудрейшую такую штуку:
- Знаете! - сказал он с чувством. - Знаете, вы отличный мужик!.. Я просто уверен, что вы отличный мужик! Вот я несу черт знает какую чушь и я, безусловно, молокосос… конечно, с вашей точки зрения… но вы - никаких советов. Тот, кто спешит надавать мне кучу советов, мой первый враг… Да вы пейте! А вы не учитель? Нет, может же быть, что вы учитель, которому осточертело воспитывать? Или может же быть, что вы просто гениальный учитель, а?..
- Всякое может быть, - с улыбкой сказал Галкин. - Только я не учитель. Я на заводе работаю.
- Знаете, я вам желаю… ну, всего понимаете? Удачи, а? А если мы наполовину? - Он кивнул на стакан. - Если наполовину, вы выпьете?
Галкин прикинул, что наполовину будет достаточно, чтобы паренек завалился спать. Дотошность паренька была не слишком обременительной и пусть бы лучше он сидел и разговаривал.
- Что ж, молодой человек, - с сожалением сказал Галкин, - наполовину так наполовину.
Глава десятая
Белое небо слепило и жгло. И не повеет ветер, только шевельнется и словно сгорит под зноем.
Белая пыль пухло, покойно лежала до той минуты, пока не тронут шины автомобиля, нога пешехода - тогда белое облако подымалось до самых крыш домов и долго качалось, не садилось. Прошла поливочная машина - почему они поливают только асфальт? - дорога заблестела, но парок поднялся над ней и погасил блеск. Деревья, как после дождя, стряхивали частые серые капли.
Сморенная жарой, медленно шла Жанна с работы. Летом в музыкальной школе не занимались, но Жанна была загружена по горло. По ее инициативе организовали занятия для взрослых, и она учила сольфеджио отцов семейств, парней - не мальчишек, серьезных, старательных. Серьезные - а в мальчишеское беспечальное время они, конечно, шалили, изводили до слез учителей, сбегали с уроков, оставались на второй год, а родителям горе и маята, и какой-нибудь суровый родитель, исчерпав все методы воспитания, вплоть до широкого ремня, заявлял решительно: "Не хочешь учиться - гни горбину, поганец!" "Гнули горбину" и смирные, и отличники - военным было оно, беспечальное мальчишеское время.
Серьезные - они не отпускали шуток, не пытались заигрывать с молоденькой учительницей, будто и шутить не умели и были безразличны к женщинам. Они старались узнать, спешили узнать то, чего не хотели или не успели узнать прежде, и в этом своем, почти исступленном, желании они напоминали Жанне себя самое: и она точно чего-то не успела или не захотела, или не смогла сделать, когда это можно было, и теперь старалась, спешила…
Она занималась не только со взрослыми своими учениками, но еще и "возила музыку" на село с группой мальчиков и девочек, на днях вот намечалась одна такая поездка в плодопитомнический совхоз.
…Деревья, как после дождя, стряхивали редкие, теперь уже посветлевшие капли.
Жанна завернула было к магазину, но тут ее окликнули. Она обернулась и увидела Виту Епифанова.
Он подошел.
- Здравствуй, - сказал он глухим, пыльным каким-то голосом.
- Здравствуй, - ответила она, разглядывая его со строгим вниманием.
Она хорошо помнила, как отнесся к Епифашке Рустем тогда, в саду, и теперь она точно выискивала в нем что-то такое, что позволило бы ее собственным мыслям не разойтись с мнением Рустема.
- Хочешь, погуляем? - сказал Вита.
- Не хочу я гулять в таком пекле, - сказала она.
- Провожу тогда, - сказал он, - все равно же домой идешь.
Она взяла в магазине хлеба и яблок и, когда вышла и увидела на тротуаре хрупкую в мальчишеской заносчивости покачивающуюся с пяток на носки фигуру, что-то наподобие жалости к этому молодому - под тридцать! - но все как-то вот неустроенному человеку появилось в ней.
- Идем, Вита, - просто сказала она.
Они прошли полквартала, квартал, он молчал, она глянула на него раз, другой, торопливо глянула еще раз, боясь ошибиться в том, что ей померещилось-подумалось. Глянула - и теперь она знала, к а к он молчит.
Виденьем из далека, таким же хрупким, вовсе, казалось, не изменившимся, возник чистенький, в белой рубашечке, с нотами под мышкой, мальчишка. "Я без тебя не человек" - крикнул он и бросился бежать, и как, наверно, трепыхало его непривычное к бегу сердчишко.
- Только не говори мне глупостей, - резко сказала она.
- Я тебя знаю сто лет, я тебя очень давно уж знаю, ты меня тоже очень давно, - единым вздохом проговорил он, - я помню, как убежал однажды от тебя, наверно, ты смеялась, и больше я к тебе не подходил, - проговорил он, чуть задыхаясь, но опять же единым вздохом.
- Ну, а теперь? - спросила она.
- Теперь? - Он задумался. - Теперь… и у меня жизнь с самого начала пошла кувырком, и у тебя, я все про тебя знаю… знаю все, что с тобой было, пока ты была не здесь, - быстро проговорил он.
- Как это… кувырком? - спросила она осипшим голосом.
- Да как! - оживился он. Ты же помнишь - в школе я учился как положено. А потом дурацкий конкурс, и совершенно случайно я оказываюсь за бортом… сама знаешь. Работаю в доме культуры, готовлюсь, как положено, к экзаменам и вдруг - бац! - стукает девятнадцать, ступайте, молодой человек, службу служить! Три года впустую…
- Как это кувырком? - спросила она опять. - Как это… у меня?
- Ты понимаешь, я ищу… - он торопился, он точно бредил, он протягивал к ней и отдергивал руки. - Я ищу и не нахожу… Все не так… нахожу, но все не то, понимаешь? Ты же понимаешь? Все мерзавцы, и никто не понимает…
- Ох, как я тебя не понимаю! - почти крикнула она. - К а к я не понимаю!
К а к я не понимаю! Я же знала, чего хочу, кого люблю… Мне не надо было искать, мне надо было идти, и если трудно было мне идти и если пришла я не раньше, а теперь - то, значит, кувырком? И у тебя, и у меня? Общая судьба, жалкая, несчастная? Вот что нас должно объединить - это "кувырком"?
Он молчал, он только двигал руками.
- Молчи! - крикнула она. - Ты глупый, Вита!
- Конечно, - обиделся Вита, - конечно. Я глупый, неудачливый, неблагополучный… Но знай! - Удивительно: он произнес это не воинственным, а каким-то хныкающим голосом. - Знай, у меня так ли еще пойдут дела!
- У тебя все будет хорошо, отлично, гладко, гладенько! - Она почти радовалась: да, да, он станет таким благополучненьким, раз ему так хочется - он обязательно станет!
Еще кое о чем поговорили, но это неважно, о чем. Потому что никакой - хороший ли, плохой ли - разговор не мог и (она знала) никогда не изменит ее отношения к ее прошлой жизни и к настоящей, к человеку, который всегда был и будет для нее и с ней.
Но любопытно - одно маленькое открытие из жизни дураков она сделала: те ходят сперва в благополучных, потом не задается им житуха, а потом они все-таки превращаются в благополучных и учат своих отпрысков, как жить.
Глава одиннадцатая
Вечером Вита был в саду.
День был без мероприятий. Вита отдыхал. Он медленной прямой, однако не лишенной некоторого намека на усталость, походкой прошел в павильон и встал, облокотись о стойку буфета.
- Добрый вечер, Циля Овсеевна, - сказал он сгущенным под баритон голосом. "Я кажусь ей дурачком".
- Добрый вечер, молодой человек, - ответила Циля Овсеевна.
Она хотела спросить: "Пирожки с ливером и бутылку нарзана?" - как спрашивала, когда Вита забегал перекусить, устав носиться с мегафоном. Но сегодня он выглядел слишком импозантно, в черной паре, в черном галстуке, распарывающем снежную белизну рубашки - слишком импозантно, чтобы она осмелилась заикнуться о пирожках с ливером.
- Коньячный напиток?
- Вина. Только не вермута. Не пью.
"Я кажусь дурачком. Может, и не совсем так, но вот… она и вежливая и все такое, а как-то с ухмылочкой".
Циля Овсеевна откупорила бутылку "Варны", и он быстро прихватил бутылку и фужер и сел за ближний столик.
Молодой человек решил напиться, смекнула видавшая виды женщина. Ей было указано ограничивать порции спиртного, но она знала, когда надо ограничивать, а когда не надо. Этот молодой человек не в таком возрасте, когда буянят и попадают в милицию, тем более работа у него культурная, и если он дорожит работой, то не станет буянить.
Вита опрокинул фужер и помрачнел.
- Виталик, - сказала Циля Овсеевна, - вы обратите глаза вон туда. Какая идет красивая барышня вон там!
Он мрачно посмотрел на женщину, потом в ту сторону, куда она показала, и хмыкнул неясно.
- Красивая барышня, - понизила голос Циля Овсеевна, - идет в направлении сюда.
Он опять посмотрел на женщину, и взгляд его не был так уж мрачен.
- Красивая, на еврейку из себя, - вовсе шепотом проговорила Циля Овсеевна, шепотом потому, что красивая девочка уже вступала под своды павильона - топ-топ. Медленно - топ-топ. Умопомрачительно - топ-топ!
Она попросила абрикосового соку. "Я бы натуральный абрикос вам подарила", - сказала с улыбкой Циля Овсеевна. Девушка медленно брала стакан с соком, а Вита смотрел на ее узкую спину, пониже спины и думал, шалея: "Красивая-а-а!"
Она повернулась к столикам и стала искать, где бы сесть, хотя все столики были одинаково прибраны и одинаково пусты. И Вита улыбнулся вдруг, он сам не ожидал, что улыбнется. "Я кажусь дурачком". Он быстро опрокинул в себя полный фужер, быстро подумал: "А спереди она тоже ничего!", и почувствовал себя совсем неплохо. Она сказала: "Благодарю вас" - и села к нему за столик.
Зря он улыбнулся ей, зря улыбнулся и зря она села! Вита помрачнел. Никогда у него не было таких ярких подружек; и не уродина он, и потрепаться мог что надо, и чикаться бы с ними не стал - а вот не было у него таких ярких подружек!
Посмотрим, подумал он кротко, не злобно, - посмотрим, когда… Это "когда" относилось к тем грядущим временам, когда он, закончив институт международных отношений, начал бы деятельность дипломата.
Мысль об этом институте пришла ему недавно, пришла вдруг, как вдруг приходили ему мысли о доме культуры здесь, в Тихгороде, когда приткнуться было некуда, о гарнизонном клубе после одного очередного дневальства, когда он думал, что сойдет с ума - так хотелось спать. Ну, поступить в институт он поступит…
Он все мог, ничего не умел; знал, что станет делать завтра, но не знал, что - через год или десять. Ему было под тридцать, люди давали ему не больше двадцати одного, себе самому он казался то мальчишкой, то стариком. Он всегда мечтал. Были затяжные периоды, когда он ничего не делал, но мечтать не переставал.
Люди были сволочь на сволочи. Наипервейшие - учителя, те самые учителя, у которых он был любимцем. Сами пропадают, сморкачи, в этой дыре, и он пропадает вместе с этими сморкачами!.. "Здравствуй, Виталик, - шепелявит какая-нибудь старушенция, из которой песок сыпется, - как дела? Ведь ты был у меня самый лучший, самый одаренный мальчик. Я до сих пор рассказываю мальчикам и девочкам, какой у меня был многообещающий мальчик".
Хе, старая карга, подтяни свои латаные чулки на гнилых подвязках!
Однажды его обидели очень откровенно - на экзаменах в институт он получил только одну четверку, а его оттеснили те, со стажем и тройками, - и теперь, казалось, все время его обижают, теснят несправедливо, сами ничего не стоящие болваны. Но он верил, что не промелькнет в этой суетной жизни незаметным.
"Что со мной произошло? - подумал он вдруг ясно и трезво. - Не сейчас… а вообще? Когда э т о произошло?"
…Не зря все-таки он улыбнулся, не зря кивнул и не зря она села сюда! Он повеселел. Все-таки девчонка села к нему за столик, хотя остальные столики пустовали, села и не откажется поговорить, не откажется, если он вздумает проводить ее. Хе-хе, если вздумает! А если не вздумает - потопает одна.
Всю его, все-таки уже немалую, жизнь составляли сплошь неудачи, так он и сам говорил: сплошь неудачи. Но он не был склонен мириться с неудачами любовного порядка, как не был склонен мириться с неудачами вообще. Все эти годы казалось ему: вот-вот начнется содержательная, не бесцельная, интереснейшая жизнь, а на минувшую ему наплевать. Не было ничего хорошего - наплевать! Будет! Он никогда не станет таким благополучным, как тот Рустем, довольствующийся ми-ни-маль-ны-ми удачами, минимальными интересами. Как однако иным случайно так везет; а тебе, представь-ка, случайно не повезло однажды и с тех пор не везет и не везет!
Случай имеет над нами огромную власть: ведь то, что мы живем - тоже случайность, (некий философ, некий век до нашей эры).
Невезенье - случай. И везенье - случай. Бодрись! (Вита Епифанов, середина XX века).
Все сложно, все трудно…
Ну, а трудности происходили оттого, что не принимали Виту Епифанова всерьез, например, в роли культмассовика в саду. Оттого, в конце концов, что денег он зарабатывал гораздо меньше, чем надо бывает парням…
"Господи, зачем я был самый лучший, самый "одаренный" мальчик? Зачем я это знал? Зачем это было тогда? Зачем я… ну, хоть немножко, был не такой, как все? Чтобы т е п е р ь быть не таким, как все?.. Я кажусь дурачком".
Он медленно, вороватым незаметным движением скользнул рукой в карман и легонько, чтобы не хрустнули, потрогал несколько бумажек. Сегодня - есть.
Он поднялся и подошел к стойке. Он взял соку, конфет и чистый фужер и вернулся на место.
- Вы не выпьете вина? - сказал он. - Это очень легкое, "Варна".
- Знаю, - ответила та. - Я выпью с удовольствием. Я лишена всяческих предрассудков. (Он за мной ухаживает, с веселым ужасом подумала Ира. Он, этот старикашка, массовик!)
- А знаете! - искренне умилился он. - Я тоже, я тоже лишен всяческих предрассудков. Предрассудки усложняют жизнь, а последняя и без того сложная штукенция.
- Очень, - уверенно сказала она. - Потому что в людях сильно сохранились животные инстинкты.
- То есть человек за тысячи лет недалеко ушел от своего симпатичного предка, ха-ха?
- Совсем-совсем недалеко. (Такая мартышка, подумала она, такая старая мартышка! А как, интересно, будет мужской род от слова мартышка? Мартын?) А как вас зовут? (Мартын!)
- Виталик, - сказал он и сильно смутился. - А вообще… зовите меня просто Виталий. А вас?
Она сказала, что ее зовут Стелла.
- Выпьете еще? Это "Варна", легкое вино. (Поговорим за жизнь, ха-ха!) В несуразностях жизни виноваты правительства, премьеры и президенты, и мы, рядовые дипломаты, тоже виноваты маленько.
- Да, легкое вино. Вы по каким странам, простите, специализировались?
- По латиноамериканским. Вообще… разрешите, я налью?
- Нет, благодарю вас.
- А я, простите, выпью. Конфеты нравятся?
- Да, очень. Что вообще-то?
- Ах, да! Вообще-то, у нас, кажется, специализация на последних курсах. Я только начинаю, так сказать, приобщаться…
- Очень интересно. - Она рассмеялась.
- Что именно? Что? "Я кажусь дурачком?"
- Интересно с вами. Интересно… (Интересно! Даже можно вообразить ненадолго, что и дипломат, и что разговор вполне серьезный). Парагвай, Уругвай, Рио-де-Жанейро, Гавана! Прежде, когда люди были наивны, говорили: все для вас. Все для вас! Слава богу, папа не внушал мне, что все нам дано. Трудно было бы жить, если бы я в это верила. Дано очень мало, взять можно очень много.
Люди - сволочь на сволочи. Наипервейшая - старушенция с гнилыми подвязками! "Нам открыты все пути… всюду счастье найдешь". Как поздно приходишь к истине. И эту истину выдает тебе деваха: дано мало, взять можно очень много!
Он посмотрел на нее прямо, уверенно, жадно. Все чепуха, все чепуха - далекие, на десять лет вперед, планы! Пусть останутся мечтой Парагвай, Уругвай, пусть! Зато сегодня ему верят, зато сегодня перед ним сама мечта, пусть на один вечер - все чепуха! Хорошо мы сегодня живем! Что будет завтра? Я не бог и даже не звездочет, откуда мне знать?
- Ой, уже поздно! - воскликнула она. - Проводите меня! - кокетливо велела она.
- С удовольствием, - произнес он.
Циля Овсеевна собиралась закрывать буфет.
- Всего хорошего, Циля Овсеевна, - жизнерадостно пожелал Вита.
Они вышли из сада. Вечер темнел, зажигались фонари.
- Можете взять меня под руку. Я лишена предрассудков. - И Вита, помедлив, просунул ей под руку горячую свою ладонь. (Ох, забавненький старикашка!)
Он довел ее до калитки и протянул руку, чтобы взять ее плечи, сжать и не выпускать…
- Завтра, - рассмеялась она, - завтра. Или послезавтра.
- Нет, нет! - Голова у него кружилась. - Завтра? А ты придешь? Придешь?