Ах, если бы еще и завтрашний день и послезавтрашний, и знакомство, и жизнь! Ведь все возможно!..
Она, ловко вывернувшись, убежала в калитку. Он не уходил. В одном из окон загорелся свет. Он раза два подпрыгнул, чтобы заглянуть, увидеть, что там, за голубыми шторами, но не увидел ничего…
На углу он столкнулся с каким-то пареньком. У того глаза блестели, как у ненормального. Вита пошел быстрее. Кажется, это был футболист, и, кажется, в руке он держал что-то тяжелое, наверно, бутсу.
Шел Вита очень резво. Отшагав с квартал и оглянувшись, он сказал: "Но-но!"
"Я кажусь дурачком".
Глава двенадцатая
1
Жанна со своей бригадой уезжала в плодопитомнический совхоз. Рустем в тот день получил отгул и тоже поехал, он давно уж собирался поехать с ней, да все не получалось.
В три часа пополудни они были на вокзале. Солнце пекло без жалости, они зашли в привокзальный садик, топтались на клочках теней, брошенных чахлыми карагачами. "Музыканты" - мальчишки и девчонки - вели себя смирно, серьезно, домры и аккордеоны их покоились на широкой скамейке, мальчики и девочки никуда не убегали, и только один темноглазый, темноволосый мальчуган все бегал за мороженным и угощал Люсю, длинноногую беленькую девочку, с капризным безразличием принимавшую пломбир за пломбиром.
Когда объявили посадку, они чинно, гуськом, груженные аккордеонами и домрами, проследовали в вагон. Жанна усадила их в одном купе, кивнула Рустему, и они вышли в соседнее. Оба окна в купе были отворены, и сквозил легкий и мягкий, пахнущий пылью, сухой листвой ветерок. Потом, когда поезд тронулся, он разгулялся, размахался - был он теперь прохладен, жестковат.
- Мы еще ни разу не ездили в поездах, - сказал Рустем.
- Даже в пригородных.
- Встань сюда, здесь ветер. - Он взял ее за плечи широким мягким объятьем.
- А ты знаешь, ко мне приходил Ильдар с той девчонкой… помнишь, на футболе? И мы поговорили и даже чуть-чуть не очутились в ресторане.
Он удивился.
- Ты не очень-то с ним, - сказал он.
- Он добрый мальчишка… Я буду петь у вас. Как Тамара Ханум.
- Какая еще Тамара Ханум?
- Ты не слышал о Тамаре Ханум? Она пела для строителей Ферганского канала.
- У тебя очень много работы, - сказал он.
- А у тебя?
- У меня тоже много работы, - согласился он. - Ты береги себя.
- Ты не считаешь, что наша жизнь кувырком?.. Ну… была кувырком, отдельно - у тебя и у меня?
- Было всякое. Но зачем… Какое значение имеет теперь то, что было когда-то?
- Были ошибки, - грустно улыбнулась она, - ошибки исправляются, да?
- Больше всего делают вид, что исправляют ошибки, те, кто их делал.
- Хорошо хоть так.
- Лучше работать. И меньше копаться в том, что было и чего, может быть, не было.
- У нас с тобой все правильно?
- Все правильно, - сказал он.
В соседнем купе кто-то стал играть на домре. За окном белый день четко высвечивал степь - она уходила далеко к горизонту, перекатно меняя цвета. Зелень то тускнела, то вспыхивала ярким летучим светом, то медленно розовела, а к горизонту густо, почти тяжело зеленела.
- Ильдар добрый мальчишка, - почему-то опять она вспомнила о нем, - и Ира тоже. Мне очень хочется, чтобы они понимали меня. Вот… мы с тобой - молодые. Взрослые молодые люди, и жизнь у нас только начинается…
- Нет, - не согласился он, - жизнь у нас не только начинается. У нас есть что вспомнить.
- Но у нас есть о чем мечтать. И им тоже есть о чем мечтать. Я хочу, чтобы они понимали меня.
- И маленько мы наивные, - сказал он чуть насмешливо.
- Пусть! Пусть приобретаются деловитость, мудрость, умение, но пусть остается ребячья наивность. Из всех народов ребята самый честный народ, потому что они наивны.
- Пусть остается наивность. Это совсем неплохое слово, и пусть им называются доброта и честность.
В купе рядом затихла домра. Тот темноглазый, темноволосый мальчишка вышел к ним.
- Жанна Леонидовна, - сказал он, - Люся уснула.
- Ну и хорошо, пусть поспит.
- Конечно, Жанна Леонидовна, - сказал он, - пусть Люся поспит. Но там здорово дует, а я не могу закрыть окно.
Рустем пошел к ним и закрыл окно.
- Дядя, - зашептал мальчик, весь посунувшись к Рустему, - вы не могли бы поговорить со мной?
- Поговорить? О чем?
Мальчик видел, что с ним не хотят поговорить.
- Скажите, пожалуйста, как вас зовут? - спросил он.
- Рустем. Дядя Рустем.
- Дядя Рустем, вы не могли бы?.. Меня зовут Митя…
- О чем же, о чем? - спросил он, тихо засмеявшись. В купе вошла Жанна, она улыбалась. Мальчик покраснел. - О чем же? Давай поговорим.
- Вы на войне были?
Рустем задумался. Ах, эти мальчишки, мальчишки! Уважают они разговоры о войне, уважают тех, кто воевал.
- Был, - сказал Рустем. - Только очень уж давно это было.
- Ну, конечно, - согласился Митя, - давно. И гражданская, и эта война - очень давно это было. - Он взял со стола книгу и положил ее себе на колени. - А больше войны, наверно, уж не будет?
- Больше уж, наверно, не будет.
Митя помолчал.
- Но как же так, дядя Рустем, всегда - и давно и очень-очень давно - всегда воевали? И всегда были герои…
Ты, верно, считаешь, что я очень умный, подумал Рустем, и взял с колен мальчишки книгу. Это была хорошая книга о наших разведчиках. Он улыбнулся. Он улыбнулся, но он не знал, что ответить мальчику. Он мог бы ответить, как отвечают педагоги, как им положено отвечать, но тогда бы он разочаровал мальчика.
- Не знаю я этого, Митя, - сказал он просто, серьезно. - Не осуди меня, Митя… но не знаю этого.
- Черт возьми! - вдруг сказал Митя. - Как бы хорошо, дядя Рустем, если бы я был разведчиком или хотя бы сын полка.
- Читай книгу, - сказал Рустем, улыбнувшись, - очень хорошая книга. А я пойду курить… Мы с тобой знакомы, и если тебе захочется поговорить когда-нибудь, то встретимся.
- Вы где работаете?
- На заводе, где есть команда "Зарево".
- О-о! - сказал Митя. - Вы там не секретарем парторганизации работаете? Тогда бы я мог вам позвонить.
- Нет, - рассмеялся Рустем и повлек Жанну в их купе.
Они посидели молча, умиротворенные, спокойные, они вслушивались в голоса, что раздавались в соседнем купе, взглядывали друг на друга, было им хорошо - там будто ехали их дети.
- Разве же все у меня кувырком? - тихо, точно для себя, сказала она, но глянула на Рустема.
- Ты о чем?
Она усмехнулась:
- Вита предлагал мне выйти за него замуж. Жизнь у него - у нас с ним - кувырком, и самое лучшее, что мы можем сделать…
- Сволочь, - сказал он как-то устало. - У таких всегда кувырком. Не поступил в институт - кувырком. Призвали в армию - кувырком. В магазине нет масла - тоже жизнь кувырком…
Она негромко сказала:
- Он был не такой.
Он почти крикнул:
- Когда?
- Мы были однокашниками, и мы не были недругами.
- Друзьями или недругами однокашники становятся потом. И важно - каким ты станешь потом, когда… вот она вокруг - жизнь, и ты должен в ней что-то делать… и надеяться, и мечтать, но и делать!.. Я знаю, какой он был, он хотел быть не просто умным и честным - он хотел в сравнении с другими быть умнее и честнее. Это удобнее. И полегче!..
Она села ближе к нему, примирительно коснулась его плечом.
- Знаешь, - сказала она, - ты ни о чем не жалеешь? Ну… как это говорят, хотел бы ты лучшей доли?
- Это было бы очень плохо, если бы я жалел о прошлом. Я не жалею. Мне иногда кажется, что я и вправду воевал. Что я был тяжело ранен, умирал и выжил. Может быть, это потому, что мне было десять, когда кончилась война.
В купе у мальчиков и девочек послышался капризный сонный голосок:
- Пить хочу. Я хочу пить.
Митя выскочил, встрепанный, красный, с блестящими глазами, и стал метаться от одного окна к другому, точно хотел выброситься.
- Люся хочет пить, - говорил он, - Люся хочет пить.
Рустем сказал, что скоро будет остановка, и тогда они сбегают и принесут девочке лимонаду.
- Скоро остановка, - метнулся мальчик к себе, - скоро остановка, и у меня есть деньги!..
- А может, не будет остановки. Я пить хочу.
- Люся, перестань! - крикнула Жанна, и Митя опять появился у них и глянул на Жанну страдальчески.
- Жанна Леонидовна, - сказал Митя, - но если ей очень хочется пить…
Вскоре поезд остановился, и Рустем с Митей выскочили из вагона и побежали к киоску. Вернулись они с тремя бутылками лимонада.
2
Они сошли на разъезде Карское. Отсюда до Кособродов было километров шесть.
Под откосом стояли три березки, стволы - будто белые дымки подымаются от земли и теряются в зеленой листве. В тени спал дедушка, задрав кверху куцую прямую бородку и зажав в обеих руках кнут. Возле паслась запряженная лошадь.
Они спустились вниз, к березкам, дедушке и лошади. Дедушка встал, быстро потер глаза, губы, потрепал бородку, и все увидели, что это парень лет тридцати.
Сразу стало ясно, что бородка ему очень нравится и что сразу понравилась ему Жанна.
- С проверочкой? - спросил он, неспешно, в упор, разглядывая Жанну.
- Нет.
Парень затянул чересседельник, взнуздал лошадь и сказал:
- Садись. - Он опять смотрел на Жанну, и она растерялась и сказала, что ехать надо им всем.
- Я и говорю, садись все.
- На лошади я не поеду, - сказала Люся.
- Садись немедленно! - раздраженно крикнула Жанна.
Люся села и надула губки.
Телега задребезжала по сухой каменистой дороге. Замелькали на ветру запахи: прохладный - болотной влаги, горячий и сухой - ковыля, горячий и горький - тмина и полынка.
Жанна тронула руку Рустема, и рука ее дрожала. Он поглядел ей в лицо. Она улыбнулась виновато, нежно.
- Ты не сердись на глупую Люську и не волнуйся, - зашептал он ей на ухо.
- Хорошо, не буду, - ответила она тоже шепотом.
Тут возница обернулся к ним.
- А беседовать будете?
- ??
- Ну, с народом. К нам, если приезжают из города, так беседуют.
- Мы с концертом, - сказала Жанна.
- На лилипутов глядеть абсолютно смешно, - сказал парень, и какие-то приятные воспоминания смягчили ему голос. - Этот самый лилипут, по-русски то есть шкет, он загребает денег в пять раз более, чем я.
Шел седьмой час, но в степи все еще стоял день, все так же звонко звенел воздух, и ярко было солнце. На своем плече Рустем ощутил голову Жанны и осторожно повел руку, погладил ей худую щеку и, чувствуя, как он ласков и нежен, подумал о том, что хорошо было бы получить отпуск поближе к осени и поехать с ней на юг - пусть бы отдыхала, и хорошо было бы ему смотреть на нее, беззаботную, спокойную.
Он был мужчина, в конце концов, ему было почти тридцать, и он, даже не зная прямой вины за собой, казался себе виноватым. В том хотя бы, что для себя он не хотел ничего легкого, но хотел, чтобы ей было полегче, и ничего еще не сделал. Он был обязан постараться. Но он хотел еще, чтобы это было его п р а в о м хотеть и делать так, чтобы ей было полегче.
Наверно, было бы лучше, правильнее, если бы он поехал к ней сам. Не был он в этом Староконстантинове, но там, может, ей было бы лучше. Да ведь предлагали ей в Ворошиловграде место в филармонии. А нет - так они могли бы жить в каком-нибудь другом большом городе, и там бы она работала в театре или в филармонии. И не было бы тогда утомительной возни с детьми, этих поездок и таких бородатых чудаков, которые треплют ей нервы. Как слушали бы люди там, и Ворошиловграде или в Свердловске, ее игру или пенье! И какая была бы у них жизнь, без вранья, упреков, новая жизнь. И - точно ничего плохого не было тогда, давно.
Но тут же он вспомнил о матери.
Они с Жанной ничего не забыли из прошлого, но для них в том прошлом - только разлука. Ничего не забыли, но разлуки уже нет. А для матери? Вечная разлука с сыном, вечная разлука с женщиной, которую она называла сестрой…
Когда мы с нашей жизнью, нашей верностью, любовью, с нашим прошлым придем к тебе сейчас… ч е м это будет для тебя? Будет это общим нашим прошлым, в котором было всякое, или оно распадется - на мое, о котором я не жалею, и твое, которое не надо было бередить?
Добрая моя мама, подумал он, неужели с нашей любовью мы идем против тебя?
Он тосковал по Жанне. Они виделись каждый день, но он тосковал.
Он приходил к ней и видел ее тревожные глаза - будто вдруг он мог не прийти - ждущие и ласковые глаза. Он всегда долго и жадно ее ласкал. Иногда ей хотелось просто сидеть возле него. Она так и говорила, и они сидели рядом, вместе, как сидят родные люди, спокойные за новый день, в котором будут ласки и все только самое лучшее.
Могу же я хотеть и делать, чтобы ей было полегче, чтобы, в конце концов, я был мужем, а она женой! Ведь не замки я хочу построить, не войско вести, не протыкать шпагой соперников, я просто хочу, чтобы родному человеку было полегче!
Мать поймет. Но ч е м станет для нее наша с Жанной хорошая жизнь?
Все шекспиры, хаямы были чудаки. Люби друг друга беззаветно, иди на подвиги - и порядок! Когда любят двое, они, двое, сильнее всех зол, войск, племени.
Со злом ясно. А с добром?
Глава тринадцатая
1
Старый тяжеловоз с мохнатыми ногами-тумбами тащил телегу. На передке сидела Циля Овсеевна и держала в одной руке вожжи, в другой - кнут. Циля Овсеевна дергала вожжи, хлестала кнутом по толстокожему крупу коняги и оглядывалась назад, на бидоны, корзины, мешки.
- Здравствуйте, - весело сказал Рустем, обгоняя подводу.
- Молодой человек! - обрадовалась Циля Овсеевна. - Садитесь, подвезу вас. Молодой человек, не будьте к даме так равнодушны, как равнодушны эти тяжелые кони.
- Да я спешу, - сказал Рустем, но вспрыгнул на передок, и тут возница вручила ему вожжи и кнут и спросила закурить.
Курила она вкусно. И рассказывала:
- Вы думаете, мне лучше быть кучером и буфетчицей? Вы думаете, я имею больше, как имела, когда не была кучером и буфетчицей? Мальчишка там, на строительстве, какой-то начальник, агитировал меня, и вот я в таком виде, в каком вы меня видите теперь. Он говорил мне в том понятии, что я откалываюсь от юного поколения, что я, в конце концов, работник госторговли и не могу стоять в стороне от государственного строительства. Он говорил еще в том понятии, что я женщина, с какою можно договориться, - она оглушительно рассмеялась, так что коняга пошел быстрее. - Я ему отвечаю, как положено интересной еще женщине, но какая знает, что говорит с ребенком: "Пусть будет так, мальчик. Тетя тебя поняла и будет возить вам обеды". Да вы знаете его, такой кудреватый, похожий на еврейчика, однако татарчонок. В футбол играет…
- Знаю, - сказал Рустем, - это мой двоюродный братец.
- Я говорю, тетя тебя поняла. Конечно, такому комсомольскому мальчику я не могла сказать, что имею в этом мероприятии свой интерес. Душевный интерес!..
- Да, конечно, - сказал Рустем и подумал, что Панкратов не так уж редко пьет пиво, чтобы перебираться к нему под самый бок.
Когда они подъехали к стройке, раздались резкие суматошные удары об рельсину - будто начался пожар. Стучал Ильдар, широко замахиваясь и сильно ударяя об рельсину толстым железным прутом, и с лесов легко, искусно слетала братва, и потом Ильдар отбросил прут и повел братву к подводе.
- Что? - спросил он. - Порядок? Вы немного опоздали. На семь минут. Что-нибудь случилось?
Глаза его блестели, мокрые кудряшки налипли на лбу, ковбойка темнела от пота.
- Какой миленький сердитый мальчик! - умилилась Циля Овсеевна.
Ильдар нахмурился. Братва нахмурилась. Тут были и длинные, и короткие, и рыжие, и черные, и здоровяки, и хлипкие на вид. Но все они были одинаково потные, пыльные, все почему-то в ковбойках, они были похожи, как бывают похожи на футбольном поле, когда каждый пасует и бьет по-разному, но цель одна - принести славу родной команде "Зарево".
А вместе с этими ребятами подошла старая женщина. Может быть, старой она казалась потому, что очень юны были ребята.
- Мама, - сказал Рустем, подойдя к ней. - Ну, что ты так себя надрываешь? Честное слово, я скажу Панкратову, чтобы перевел тебя куда-нибудь.
- Мотористке полегче, чем ребятам, - сказала она.
Ребятам достается. Панкратов все-таки задал им ударную работенку.
И на самых подступах к строительной площадке - на ограде, на щитках, воткнутых в затвердевшие горки земли у траншей, а также на стенах здания и даже на кабине крана были вывешены лозунги: "Даешь ударную стройку". И вон сколько навезено кирпича, и вон как торопливо, усекая путь - по бурьяну, по кочкам - устремились на шоссе к растворному заводу два самосвала…
Но где остальные бригады? И почему только один кран? - да еще, наверно, где-нибудь у простенка притерся подъемничек матери, - а где панели, если по срокам пора уже вести перекрытие первого этажа, почему ребята орудуют мастерками: кладут стены, все еще кладут стены да перекладывают там, где плохо было сделано?
Маловаты темпы и фронт для такого большого цеха.
- Тетя! - крикнул Ильдар. - Идите обедать.
- Иди, - сказал Рустем, - не подводи ударную бригаду.
- Не обижаются ребятки, - серьезно сказала она.