- Моя фамилия Кистерев, я председатель Кисловского сельсовета.
- Тем более… Председатель сельсовета, представитель, так сказать, власти, а оглянись–ка - на кого ты похож?..
- Вам не нравится, что я похож на самого себя?
- С собаками к учреждению… И в какое время! Стыд!
- Каждый выбирает себе компанию по вкусу.
- Председатель сельсовета со вкусом… собачьим! Ну и ну! - Божеумов перестал покачиваться, поджал губы, нацелил хрящеватый нос и запрокинутое лицо, посмурнел: - Вот что, приятель, убирай–ка отсюда своих ублюдков.
- Забыл вам сообщить, что еще и бывший фронтовой офицер.
- Ты слышал меня? Убирай. И побыстрей!
- И мне не составит большого труда наказать вас за невежливость.
- Да ты знаешь ли, с кем говоришь, братец?
- Похоже, с невменяемым грубияном…
Председатель сельсовета Кистерев осторожно опустил из–под локтя под оградку, на щетинистую мокрую траву, протез, шагнул к крыльцу. Два рослых пса сразу же поднялись и двинулись следом.
- Извинитесь за невежливость, или… или я отвешу вам пощечину своей единственной рукой.
Божеумов поводил ломаным носом с лица Кистерева на псов, стоящих у ног.
- Вы слышали?.. Или отсчитать вам до трех?..
Божеумов резко повернулся, пробил плечом своих земляков, скрылся и коридоре. Кистерев не спеша поднял протез, снова зажал его локтем, взошел на крыльцо и тоже плечиком вперед: "Прошу прощения, прошу прощения…" - скрылся за входной дверью.
- Да–а, - раздалось на крыльце, - здесь кусачи не только собаки.
А собаки расположились на грязном тротуаре, без интереса поглядывали на людей, выкусывали блох…
…Через час хмурый Божеумов отыскал Женьку:
- Едешь со мной.
- Куда?
- В Кисловский сельсовет, к этому… собаководу.
- Пришлось извиниться перед ним?
- Цацкаются, особая личность, видите ли, с боевыми заслугами.
- Нарвался ты.
- Не твоего ума дело - "нар–вал–ся"! И на заслуги бы не поглядели, если б не этот Бахтьяров. Секретарь райкома водит дружбу с чокнутым, чокнутый - с собаками. Компания! А наш старик ни с кем портить отношения не хочет.
- Выходит, все против тебя.
- Ничего, еще не вечер, поглядим, что впереди будет. Едем–то к нему в гости, к собаководу…
3
Грузовик–полуторка, сельское детище военных лет, сколоченное, свинченное из других погибших грузовиков, с рычанием, смахивающим на истерику, вгрызался в грязную дорогу. Обшарпанный кузов качало, как на морской волне. В нем страдали два знакомых угрюмых пса, которых волочило от борта к борту.
Божеумов занял место в кабине, рядом с шофером, Женька - в кузове, на смятом мокром брезенте, бок о бок с председателем Кисловского сельсовета Кистеревым. Его искусственная рука упрятана от дождя под брезент. Женька поинтересовался:
- Зачем вы ее с собой таскаете, если не носите?
- Для парадных случаев.
- Где ранены?
- Хотите спросить: где покалечен? В безымянной степи, на подступах к хутору, название которого так и осталось для меня тайной.
Сидит напряженно прямо, держась за борт едипственной рукой, лицо под мокрой кепчонкой хрупко–костистое, упрямо хранит капризное выражение ребенка, презирающего взрослых. Тонкие губы сложены в пресыщенно ядовитую складку, а линия заостренного подбородка невинно чиста - старичок–подросток; трудно сказать, сколько ему лет, - может, с небольшим за двадцать, может, все пятьдесят. Вот уж воистину - маленькая собачка до старости щенок.
какое-то время ехали молча, отдавшись качке. А мимо тянулись широкие поля, знаменитые поля Нижней Ечмы, - в гнилой стерне, размокшие, еще более унылые и однообразные, чем ровное нависшее небо. Глаз невольно с тоской рыскает по ним, ищет признаки жизни: не выглянет ли из стерни обугленно–черная голова грача, не вспорхнет ли озябший жаворонок, - но нет, пусто, пусто, безнадежно мертво кругом. Только где–то на краю, забитые в щель между плоской землей и плоским небом, - темные крыши деревенек, почему–то трудно поверить, что и в них кто–то сейчас живет. И грязная, истерзанная дорога - рваная рана на неопрятной, до бесстыдства небритой земле. И с истерическим воплем лезет по грязи машина. И качается кузов, и маются две собаки с мученически угрюмыми мордами, сползают то к одному борту, то к другому.
- Вы что же это не всю свору захватили? - не выдержал молчания Женька. - В село собак вокруг вас было около десятка.
Кистерев, глядя вдаль, чеканной скороговоркой и ясным голосом ответил:
- Эти - моя семья. Те, что остались, - добрые знакомые. Так что - свиделись и расстались до новой встречи.
- Вы только передо мной шута разыгрываете или всегда такой?
- Придурковатый? - подсказал Кистерев.
- Да уж, не в обиду, - вроде этого.
- А кто в жизни без придури? Вот вы, например, едете сейчас собирать хлеб, когда он давно уже собран и вывезен. Собрать собранное, искать найденное, глотать проглоченное - не придурь ли это?
Машину вдруг бросило, собаки скатились на Женьку, на собак - Кистерев. Собачий визг, тенористое чертыхание Кистерева, Женькино сопение. Наконец кой–как отделились друг от друга, - машина по застряла, вихляя кузовом, плелась дальше, захлебывалась в истерике. Посреди кузова каталась вырвавшаяся из–под брезента рука Кистерева, подпрыгивала Женькина мыльница. Женька на коленях добрался до протеза, поймал мыльницу, стал искать глазами свою полевую сумку. Она оказалась под ногами у Кистерева. Тот выудил ее, зажав сумку между коленями попытался запихнуть вывалившееся полотенце, мешала книжка, Кистерев вынул ее, взял в зубы, справился с полотенцем, повертел перед глазами книжку:
- Вон как! Кампанелла, "Город Солнца".
- Дайте сюда! - Чего доброго, еще над этим начнет издеваться.
- Не беспокойтесь, почтительно положу на место.
Женька упрятал в брезент протез, Кистерев вернул ему застегнутую сумку, собаки на время пристроились в заднем углу кузова, с надеждой прижимаясь друг к другу, - прежний порядок был восстановлен.
Кистерев какое-то время заинтересованно разглядывал Женьку, наконец спросил:
- Как это вас бросило?
- Куда бросило?
- На утопию. "Город Солнца" - сказка о праведном мире.
- А что тут такого?
- Вы же из окопа только что выскочили.
- Окоп, по–вашему, человека снова обезьяной делает: думать не смей, интересоваться не смей!
- Окоп - самое трезвое место на земле. В нем не до сказочек. Или не так?
- Я эту книгу у раненого взял, значит, не я один в окопах сказочками интересовался.
- Мда–а… Мечтатели в обнимочку со смертью. Ликуй, святой Томмазо!
- Вы, вижу, Кампанеллу не очень…
- А разве можно к нему теперь - очень?
- Это почему же нельзя? - обиделся Женька.
- Триста лет назад он надавал людям кучу советов: как из плохого мира сделать мир хороший. Триста лет прошло, а советы так до сих пор и не использованы. Значит, одно из двух: или все человечество глупо - не умеет их использовать, или глупы сами советы. Вы считаете - глупо человечество?
- Есть ли для вас святые люди? - Женька уже не скрывал недоброжелательства.
- Часто вижу и вам покажу. Святые апостолы нынче председателями колхозов работают.
- И какая польза от этих апостолов?
- От святости никогда большой пользы не было. Пользу делают те, кто не боится согрешить.
- Интересно бы хоть одним глазком посмотреть на такого, кто выше святости.
- Вы сегодня видели одного.
- Кого?
- Ивана Васильевича Бахтьярова, который вас принимал.
- Не видно, чтоб он большую пользу своему району принес. Без хлеба сидите.
- Бахьяров в нашем районе месяц с неделей.
- Тогда что же он сделал такого?
- Да у него подвигов - что у Геракла. В тридцать третьем году он спас от голода свое село да еще помимо него многих. А через пять лет на голом месте поставил город - полсотни двухэтажных домов, залюбуешься. А в войну, в сорок втором - уже и вовсе великое: накормил тысяч двести человек! Иисуса Христа славят: мол, пятью хлебами–пять тысяч, чудо! Бахтьяров - без чудес, греша по мелочам: где–то нарушал втихомолку инструкции, где–то ловчил, даже вымогательством занимался, если видел, что лежат неиспользованные кредиты, заброшенные земли, бесхозные стройматериалы. Не святой, нет. И не чудотворец.
Машина завывала, изнемогая в муках и трудах. И поля кругом не двигались - стыли в величавой унылости. Казалось, они засасывают в себя машину, она лишь роется на месте, судорожит расхлябанным корпусом, не продвигается вперед.
Женька произнес с надеждой:
- Ну, тогда он и этот район…
Кистерев ничего не ответил, глядел мимо Женьки в мутную даль, подергивал скулой.
- Здесь - не двести тысяч, здесь легче накормить…
Кистеров не отвечал. Кузов качало из стороны в сторону. Ползали по кузову собаки, не находили себе места.
4
Кисловский сельский Совет - две полутемные комнаты, занимающие чуть ли не весь каменный низ двухэтажного дома, наследство забытого всеми купчишки.
Актив уже собрался и ждал. Главным образом женщины, закутанные в платки, какие–то кротко–печальные, беседующие голова к голове с тихим шелестом. Мужчин только двое: хромой старичок с сепараторного пункта да представитель МТС, белобрысый человек с лицом, словно навечно закисшим в плаксивости.
Распоряжалась всеми легко, бойко, весело секретарь сельсовета Вера, румяная, широкобедрая, слепящая белозубым оскальцем девица.
Божеумов и Кистерев уселись за председательский стол, Вера пристроилась у того же стола на торце, положила перед собой лист разграфленной бумаги, как–то по–особому певуче выгнула спину, приготовилась записывать выступления.
Кистерев тихо, не вставая, домашним голосом открыл собрание актива и сразу же предоставил слово Божеумову.
Женька Тулупов знал этого человека еще с довоенных времен - Илья Божеумов работал завхозом в их школе. Был он тогда криклив, суматошен, за длинные ноги ребята его прозвали Циркулем.
В начале войны Божеумова не взяли в армию - нашли очаги в легких, - однако отправили на трудфронт в рабочий батальон. Рассказывают, что вернулся он скоро, еле передвигал ноги, держался за стенку. Но отлежался, отъелся на картошке и снова забегал: "Работку бы мне сподручную, на тяжелую теперь не годен".
Как–то в порядке общественной нагрузки его послали с подпиской займа в Пунькино–Осичье. Это едва ли не самая глухая деревня в Полдневском районе, народ в ней лесной, упрямый, к общественным мероприятиям всегда глух, от займов отлынивал. И вот эти–то пунькинцы у Божеумова оказались на первом месте в районе по подписке. Божеумов сразу же был примечен Чалкиным, взят на работу в райисполком. Месяц назад его перевели завотделом сельского хозяйства. Отдел ведущий, Божеумов, по сути, стал правой рукой Чалкина.
Если Божеумова спрашивали, чем же ты берешь: у тебя и госпоставки легко выполняют, и на заем без особых затруднений подписываются, и в лес по разнарядке быстренько выезжают, поделись, каким секретом пользуешься, - Божеумов отвечал:
- Секрет тут один, веди себя подобающе, чтоб видели - ты не шуточки шутить явился.
Сейчас для Божеумова - особое в жизни собрание. Он еще никогда не появлялся перед народом с таким солидным мандатом, с такими высокими полномочиями. Он сегодня не фигура районного масштаба, а наделен правом говорить от имени области. И, уж конечно, шутить не намерен.
Чуть надломленный в лопатках, свесив нос, свесив волосы, Божеумов опирался костяшками пальцев на стол, бросал взгляды исподлобья и говорил ровно и глухо:
- Область послала к вам целую бригаду. Это, товарищи, последняя мера. Мы вынуждены поставить вопрос ребром: или хлеб, или саботаж! Других разговоров с вами не будет…
Ровно и глухо, без крика, без надрыва - обычно от такого подхода слушателям становилось зябко.
Но сейчас активисты и слушали, и не слушали, глядели без выражения в сторону, терпеливо ждали, когда приезжий оратор выдохнется. Для Божеумова - особое собрание, а для них–то - самое обычное. Сколько здесь прошло уполномоченных! Наезжали и не такие, не такими басами сотрясали воздух. Взгляды в сторону, послушание и терпеливость на лицах.
Божеумов сел, потный, бледный, недовольный собой. По собранию прошел шорох, раздались полуоблегченные вздохи, еще ниже пригнулись головы - на всякий случай, чтоб не бросаться в глаза.
Кистерев никого заставлять не стал, заговорил сам, опять домашним негромким голосом, словно извиняясь за Божеумова:
- Наш уважаемый гость не знает нашей обстановки, потому–то не совсем верно вас ориентирует, товарищи…
Божеумов откинулся назад, округлил глаза, нацелился на Кистерева гнутым носом.
- Вот тут вы, товарищ Божеумов, стращали нас. А вам было страшно, товарищи?.. Да нет, не заметно. Вы все сейчас поедете по колхозам, не перенимайте метода товарища Божеумова. Не пугайте понапрасну баб в деревнях. От громкого крика и грозного голоса они не ойкнут и хлеб из–за пазухи к нашим ногам не выронят.
- Послушайте, эт–то пахнет… - у Божеумова посерели губы.
- Вы хотите сказать - выпадом? - спросил Кистерев.
- Нет, прямой деморализацией!
- Ни то ни другое, товарищ Божеумов. Мы давно уже примечаем, что страх в людях умер, а совесть… Представьте себе, совесть еще жива! Так давайте и пользоваться тем, что живо. Давайте соберем баб в деревнях и скажем: "Знаете ли вы, что на фронте каждый день убивают? А умирают ли у вас в деревне каждый день? Нет! Вам трудно, вам голодно - знаем! - но кому трудней - солдатам в окопах или вам, бабы, в своих избах?" Криком, угрозами уже не возьмешь, товарищ Божеумов, а добрым словом можно. Последнее отдадут. Если есть у них это последнее…
За Женькиной спиной кто–то вздохнул:
- Эхма! Что верно, то верно - народ пуганый, какой год с осени бесхлебье.
- Страшней голоду, поди, ничего нет. Немца обломали, а голод остался.
Божеумов переводил взгляд с лица на лицо, встретился глазами и с Женькой - пепельные тени под скулами, в углах сплюснутого рта жесткие складки. Женьке даже вчуже стало жаль его: приехать впервые в жизни с таким мандатом и получить сразу в макушку - не возносись, мол! Запереживаешь.
Божеумов повернулся к секретарю Вере:
- Вы запротоколировали эти рассуждения?
- Нет.
- Прошу вас… Запишите все, и поточней. И еще запишите: я согласен! Да, товарищ Кистерев, вы считаете, что ваш метод даст хлеб. Отлично! Какой может быть разговор… Но вот ежели выяснится, что ваш метод хлебом государство не обогатил… Тогда уж извините. Тогда уж я буду вынужден поставить вопрос о дезориентации… И деморализации! Занесите все это в протокол!
Собрание притихло, женщины прятали лица в платки и отворачивались. Вера растерянно переводила взгляд с Кистерева на Божеумова, с Божеумова на Кисте–рева.
- Записывайте! Что же вы! - прикрикнул на нее Божеумов.
И Кистерев спокойно сказал:
- Запиши, Вера.
Народ разошелся, в комнате, загроможденной лавками и стульями, осталось только четверо: Кистерев, Вера, Божеумов и Женька.
Божеумов широкими шагами ходил от стены и стене. Кистерев сидел за столом согнувшись, на зеленом лице - ввалившиеся глаза, тонкий синий рот.
- Вы и в самом деле рассчитываете добыть хлеб одним лишь добрым словом? - обратился Божеумов к Кистереву.
Тот помолчал, сгибаясь над столом, и наконец обронил:
- Хлеба нет.
- Это как понимать?
- Да так и понимайте. Хлеба нет, его нельзя добыть ни добром, ни злом.
Божеумов повернулся всей грудью, заложил длинные руки за спину:
- Та–ак! Тогда зачем же вы свой метод подсовывали?
- Чтоб вашим не пользоваться, разумеется.
- Та–ак! - Божеумов сделал шаг вперед, грудью на Кистерева, руки по–прежнему заложены за спину: - Не знаю, как вы себя вели на фронте, а здесь вы пораженец, Кистерев! Даже удивительно, как таким доверяли взвод!
- Мне доверяли батальон.
- Тем более страшно.
- Где вы раньше были, товарищ Божеумов? Проявили бы ко мне недоверие, перед тем как отправить на фронт, глядишь, был бы я сейчас таким, как вы, - с двумя руками.
- Откуда–то вы принесли пораженческие настроения. Государство это должно насторожить.
- Вы, похоже, путаете себя с государством.
- Я здесь не по своему желанию, меня сюда послало го–су–дар–ство, Кистерев. Вы этого не поняли, так поймете!
- Смотрю, вам очень хочется напугать меня до смерти.
- Не храбритесь, Кистерев, не храбритесь. С пораженцами у нас теперь разговор короткий.
Минутное молчание, затем тихий, с усилием голос Кистерева:
- Поглядите на меня, Божеумов. Поглядите внимательней - кого вы пугаете? У меня не только рука откушена, я еще ношу в себе, как дорогую память, под сердцем несколько железок. Врачи не могут понять, почему я до сих пор еще жив. Вы пугаете, Божеумов, а ведь самое страшное, что может случиться с человеком, со мной уже случилось. Что еще?.. Что на свете может испугать меня?… Молчите, Божеумов. Не знаете, что сказать… Сказать нечего…
Божеумов молчал, он смотрел на Кистерева, и лицо его с хрящеватым большим носом постепенно стало испуганно–асимметричным. Кистерев был голубовато–бледен, на его лбу, словно роса на камне, лежал пот. Он попытался встать, и ному бросилась Вера:
- Гос–по–ди! Опять?
- Похоже…
- Обопритесь на меня, Сергей Романович. Вот так, вот так… Раньше проходило, и теперь ничего…
Кистерев доверчиво обнял единственной рукой крепкую белую Верину шею, Женька кинулся расталкивать стулья и скамьи, прокладывать проход к двери. Божеумов, по–прежнему окостеневше прямой, растерянно и чуть брезгливо взирал на них сзади.
Из двери в дверь, пять шагов по коридору, - маленькая комнатушка. В ней стояла железная госпитальная койка, стол на хлипких ножках, стул. На койке валялся знакомый протез…
Кистерева уложили на койку, накрыли одеялами, сверху набросили полупальто из шинельного сукна. Наружу торчала из–под одеяла детская макушка, заросшая редкими белесыми волосами.
За стеной, под низеньким оконцем, раздался вдруг надрывный, раздирающий душу вой, его подхватил второй голос, хриплый, с глухими утробными модуляциями.
Женька вопросительно посмотрел на Веру, та объяснила:
- Собаки учуяли. Каждый раз, как Сергей Романыч свалится… Рядом не были, ничего не видели, а на вот - заводят… Ишь, как страдают.
У Женьки от собачьего воя першило в горле.