К вечеру Зуев пересек границу Чехословакии. Горы Судет - красивые, но чужие - розовели закатом. Он увидел радушный народ. Этот народ был все еще празднично восторжен. Казалось, тут всюду устраивались торжества специально в честь приезда нашего путешественника.
В Хебе он заехал к местным властям. Надо было пополнить запас бензина. Во дворе Народного Выбора стояли еще две машины. Их заправляли.
- Долгонько что-то они празднуют чужую победу, - резанул раненый танкист, нимало не стесняясь толстого председателя Народного Выбора. Тот вежливо оглянулся и, видимо, не поняв русских слов или русской прямоты, пригласил офицеров к себе в кабинет. Там он разлил по крохотным, чудесного гранения хрустальным наперсткам нечто спиртное. - Ну, если такими дозами праздновать - тогда можно, - засмеялся Зуев, пытаясь сгладить бестактность танкиста. - А работать когда же все-таки?!
Толстый чех радушно и вежливо улыбнулся, сияя как кнедлик в масле.
Но на следующее утро Зуев убедился, что и он и танкист - оба были неправы. Удивительными техниками оказались чехи. По инициативе толстяка - головы Народного Выбора - машина капитана была отправлена в мастерские. Там с рассвета четверо чехов и один судетский немец колдовали над ней и к полудню довели до высшей степени лоска.
Мастера от денег отказались. Плату махоркой приняли и долго кашляли после самокрутки, которой угостил их напоследок бравый капитан. Они все смотрели ему вслед слезившимися глазами и мотали головами, словно их кусали комары.
Побывав мимоходом в Праге, Зуев взял обратный курс на север. С каким-то особым, чисто крестьянским любопытством пограничник-словак в Децине расспрашивал его о значении отдельных русских слов, безбожно перевирая ударения. Многократно пожимая руку, он говорил на прощанье: "Здравствуйте! Пожалюста… Здравствуйте!"
Вернувшись к Берлину, Зуев через Зееловские высоты взял курс на Кюстрин, Лодзь, Варшаву.
Во Франкфурте-на-Одере длинная кишка теплушек замерла на пятом или шестом пути. Немецкие военнопленные убирались восвояси. Капитан подогнал машину к путям и остановился, выбирая место, где можно было бы перейти к перрону по временному настилу. Здоровые парни, краснощекие, все в ватниках русского происхождения, резко выделялись в толпе гражданских немцев, сновавших по перрону. Приглядываясь к тем и другим, Зуев отметил одну черту: почти у всех бывших военнопленных не было виноватых, бегающих глаз. Они смотрели прямо и открыто, словно познали что-то новое, недоступное еще в те дни германскому народу, потерпевшему катастрофу и начинавшему глубоко сознавать свою трагедию. А эти уже прошли горнило искупления. Но он заметил и другое, что объединяло всех: все ели, жевали на ходу, и одинаково жадно. Подошедший к нему капитан с черными кантами и молотками инженера на погонах ("из офицерского патруля", - догадался Зуев), как бывает часто с вояками, особенно в чужой стране, быстро познакомился с земляком. Узнав, что Зуев едет домой, порылся в объемистом бумажнике, достал письмо в шикарном немецком продолговатом конверте.
- Будь другом, капитан. Мимо Вязьмы прокатишь. Может, передашь, а? - пробасил он.
Заметив, как внимательно смотрит Зуев на немцев, толпящихся на перроне, инженер-капитан процедил сквозь зубы:
- Видал? Все жрут. Но заметь - это совсем не жадность голодных. Это въевшаяся, ставшая привычкой жадность людей ненасытных.
- Тут, видно, ничего не поделаешь… - снисходительно отвечал Зуев. - Переделают их…
- Только в поколениях, - сказал инженер. - А эти и в могилу такими уйдут.
У Зуева мелькнула мысль: "Не перегибаем ли?.." Но он вспомнил развалины Вязьмы и решил, что инженер имеет некоторое право на несправедливость.
Высокий рыжий немец, словно у него на голове разожгли костер, стоял широко расставив ноги и долго смотрел на диковинную машину русского капитана. Ватник на немце был коротковат, кисти рук далеко вылезали из рукавов косточки на запястьях мослаковатых рук двигались, как на шарнирах… Он флегматично жевал белую булку. Вдруг Зуев вспомнил, как он мечтал о таком ватнике как о высшем благе в октябре 1941 года. И ему стало весело. Он подмигнул инженеру, показав на этого немца.
- Да, прошло четыре года! Интересно! А нет ли в этих теплушках того самого немца, от которого и я бегал тогда без ватника и теплых штанов?
Инженер-капитан даже улыбнулся этой озорной мысли Зуева.
- А о будке и не мечтал? А? - загрохотал он густым басом.
Рыжий немец что-то, видно, понял: он вздрогнул, быстро надел пилотку, словно погасил пылающий костер на голове, взял обоим под козырек, щелкнул каблуками и тоже заулыбался. И эта расплывшаяся на веснушчатом лице улыбка вдруг показалась Зуеву знакомой - как далекий привет с родной земли, занесенный оттуда чужим, незнакомым человеком.
Инженер-капитан вдруг неожиданно шагнул к рыжему и крепко и дружелюбно хлопнул того по плечу:
- Домой? Нах хауз?
- Яволь, - щелкнул каблуками тот.
- Подучился малость? Разобрался что почем?
- Понимайт ошшень карошьо. Гут. Русь гут… Нах Дойчлянд социализмус… Я-а… - И он засмеялся весело и непринужденно. Оба русских офицера заметили, что в этом смехе не было и тени угодливости.
"Как же все изменилось, - подумал Зуев. - Нет, пожалуй, и этим людям суждено во многом перемениться. Одни уже научились прямо смотреть в глаза, другие вытряхнут из себя эту мелкую жадность, а третьи, пройдя через горнило труда и страданий, и нас поймут лучше. Нет, научится старушка Европа уважать советского человека. Научится! Недаром мы страдали, шли на штурм невероятных трудностей, недаром сознательно отказывали себе в самом необходимом. Недаром воевали… Надо, надо, чтобы и люди новых стран, примыкающие к нам, тоже заплатили эту дань будущему. Жестокую, но радостную дань. По́том и кровью! А надо ли? Может быть, они счастливее? И без этого обойдутся?" - вдруг усомнился Зуев.
Так и не решив для себя этот сложный вопрос, он козырнул капитану, захлопнул дверцу машины и задумчиво включил зажигание. Зафыркал мотор. Зуев развернул машину и, выехав к повороту, еще раз оглянулся.
Рыжий немец все стоял и улыбался. А на прощание взял под козырек.
Польские земли, которые Зуев прошел в конце 1944 года и в начале 1945 года вдоль и поперек, его интересовали мало. Он стремился скорее к родным границам, а здесь он навоевался вдоволь несколько месяцев назад.
Но и тут он увидел кое-что интересное. В народе шла борьба; старые силы цеплялись за конфедератки, замки, фольварки, им снилась Польша - галантная и галантерейная, как Франция; новые - творили демократические порядки. Шла земельная реформа. Воспрянули духом шахтеры. А быт еще был военный. Водился бимбер - так называли обыкновенную самогонку; продолжалась развитая до невероятных размеров в разрушенной войной стране спекуляция - шмуголь; немцев презрительно звали скопчаками.
Как ни торопился Зуев, после Лодзи он задержался. Из Германии на Украину гнали гурты скота. Зуев подсадил колхозного бригадира, черниговского усатого дядьку с выбритыми дублеными щеками, вспаханными глубокими морщинами. Человек он был словоохотливый и всю дорогу рассказывал о своих впечатлениях о Германии, где он пробыл почти: месяц, подбирая для родного колхоза гурт скота, равноценный тому, какой угнали фашисты из его села.
- Нам чужого не требуется. Сколько заграбили - столько, тютелька в тютельку, и отдайте, - говорил он.
- А если падет по дороге? - спросил Зуев.
- То вже наша печаль. Мы на месте отдали, хоть и не по своей воле. Значит, на ихнем проклятом месте и получать должны, спасибо нашей армии. Вот так… Ну, девчатам за труды всякого тряпья, да подушек, да тех буржуйских меховых закутанок, черными бурками они зовутся, хотя и совсем они не черные, а сивые. Разрешил… вроде за процент и за ихнюю пропащую через того Гитлера молодость. Но только в эсэсовских замках. А у народа - ни-ни.
- А себе? - искоса поглядывая на хитрого украинца, спросил Зуев.
- Себе? Себе люльку подобрал на каком-то пожарище…
- И всё?
- Всё. А навищо козакови ворота? - наполняя весь кузов машины дымом, отвечал спокойно колхозный бригадир.
Долго ехали молча.
Затем собеседник поглядел по сторонам, покачал неодобрительно головой и, видимо, вспоминая о порядках, вернее, беспорядках, виденных им между Одером и Вислой, задумчиво сказал:
- Гитлер и наш районный шеф полиции Нычипор Бамбула на евреев зря поклеп возводылы…
Зуев заинтересовался.
- Ну що воны нация торговая и, значит, паразиты. Наиздывся я по Европам… Так от где торгують… Оце так! Один мае дюжину пуговыць, другой - шкирку на дамские тухвельки, четвертый - пачек пять сигарет, и кожен хоче обмануть другого. А коло хаты нагажено, а дороги такие, что ребра на них поломаешь… И все торгують, проше пана, торгують…
Зуев даже смутился от такого откровенного шовинизма:
- А шахтеры?
- Ну, то трудящий народ. А трудящий народ везде один. Що в Расеи, що у нас, на Донце, що под тою Одрою…
- Чего же ты, бригадир, так на освобожденных братьев?
- А хиба я про братов славян? Я про мелку буржуазию. Самое подлое племя это на свете. У нас в оккупации оно тоже вылезло, как жаба весною. Бендера их крепко ожывляв… А если говорыть про полякив, то до ных мий такый упрек: дуже воны этой мелкой торговле да шпекуляции волю дають… А впрочем, то вже ихне дило… Потом покаються. Труднее им до социализму повертать будет. А сегодня - самый раз.
Зуев заметил, как прищуренный зрачок бригадира мельком скользнул по его лицу.
- Помню, как тогда, когда батьки наши с гражданской по домам попрыходылы, и у нас… во время нэпа частник полиз було…
- Что-то не верится, чтобы у нас даже во время нэпа была такая сплошная спекуляция… - возразил Зуев. - Ну, допускаю, что гнилое мещанство или еще не приспособившиеся из мелкого люда занимались этим.
- Это ты верно подметил, - подхватил бригадир. - А ведь здесь Европа… - И, отвернувшись, он ловко циркнул сквозь щербинку в передних зубах.
Зуев улыбнулся одними губами, не отрывая глаз от дороги.
- А песню тебе не доводилось слышать? - спросил бригадир. - Я в терчастях, помню, служил, под Харьковом… - Он замурлыкал навязчивый мотивчик песенки двадцатых годов, слышанной и Зуевым в детстве:
И по винтику, по кирпичику
Растащили весь этот завод…
- А еще вот: "Как родная меня мать провожала…" - улыбаясь, запел Зуев.
- Пели по праздникам… Только и я тогда совсем сопляк был. А тебе откуда это известно? Годков мы вроде разных… - И, не договорив, бригадир опять циркнул за ветровое стекло.
Зуев слыхал все эти песенки от матери, молодой еще тогда, бойкой заводилы из женотдела.
- Так про это в книжках много написано - доводилось читать, - сказал Зуев.
Впереди заклубился столб пыли. Замельтешили коровьи хвосты. Бригадир стал прощаться и соскочил с машины, как только поравнялись с повозкой, запряженной битюгами. На возу пестрел целый букет украинских девчат.
Они, увидев за рулем молодого офицера, стрельнули глазами. Одна, самая бойкая, закричала пассажиру Зуева:
- А мы уже думали: вас герман где-сь перехопил, товарищ бригадир!
Черниговец усмехнулся:
- Черта с два, Катерино. Меня теперь и сам бис не возьмет. Прошел огонь и водопроводную трубу. Перекур, дивчата! Перекусить надо. И товарища офицера мне покормите.
Стадо согнали на обочину, к речушке. Быстро расстелили пятнистую плащ-палатку. Соорудили еду. Странный обед был сервирован украинскими колхозницами. Голландские шпроты и сардины, похожая на макароны сушеная картошка, такой же сушеный лук, маринованные фрукты. Запивали все это сидром из канистры. Но чуднее всего был хлеб, завернутый в фольгу, нарезанный тоненькими ломтиками.
- Из интендантских подвалов брали, - буркнул черниговец, пережевывая похожий одновременно и на глину и на шоколад хлеб. - Говорят, годами лежать может. Химия со стратегикой. За питательность только не очень уверен. Витамины, товарищ капитан, вещь природная. Длительного хранения не выносят - разлагаются.
Погремев серебряной бумажкой, с сомнением покачал головой и неуверенно добавил:
- Впрочем, немец - он же обезьяну выдумал. Может, в такой упаковке и витамин держится? Только, по-моему, желудку свежий подовый хлеб ни в какое сравнение с этими "конфетками" не годится.
Зуев никак не мог отковырнуть прилипший к зубам хлеб, а черниговец мрачно буркнул:
- Стратегика…
Подошли к реке. Зуев с удовольствием почистил зубы. Красношерстные коровы большими глазами маслянисто глядели, как капитан причесывал свой смоченный в польской речушке чуб гребенкой и щеточкой с зеркальцем на обороте. Военторговская фуражка придавала ему лихой вид, необычный после приевшихся за три года пилоток и ушанок.
Вернувшись к скотогонам, Зуев подошел к бригадиру. Тот стоял у повозки, груженной мешками, и что-то строго выговаривал той самой бойкой Катерине.
- Вот еще везем трохвей, - смутившись, похлопал он по крапивному, грязно-воскового цвета мешку. Ладонь прикрыла одноглавого черного орла, державшего в ногтях кружок со свастикой. Зуев пощупал. Под тканью перекатывались крупные кофейные зерна. "И на черта их столько черниговским колхозникам? - с удивлением подумал он. - А может, пристрастились в оккупации кофе лакать? Чудеса в решете…" Потянув за бечевку неполного мешка, бригадир с видимым удовольствием погрузил руку вглубь, достал полную пригоршню белых мелких фасолин.
- Люпинус безалкалоидус, - сказал он. - Майор Штифарук присоветовал. Для форсу - майор, а на самом деле - агроном, да еще селекционер. Он эту штуку дюжее, чем наша Катерина молодых парней, обожает. Набирай, говорит, побольше, на семена. В песчаных наших землях - важней золота. Колхоз в люди выведешь.
И, позабыв о бойкой Катерине, которая насмешливо слушала бригадира, черниговец рассказал капитану такую сказку о таинственном растении, что тот позавидовал неизвестному майору.
"Штифарук, - черкнул он в своей походной книжке, - видать, человек с маслом в голове, творческий, одним словом. Я археологией ушиблен, а тот - ботаникой. Теперь, после победы, такому и карты в руки…"
Зуеву захотелось попросить семян и себе. Но как и для чего могут они пригодиться ему, капитан не мог бы сказать, и побоялся насмешливого отказа. Рука его помимо воли перебирала крупные чистые зерна, скользившие в пальцах. Он подумал: как бы незаметно опустить горсть зерен в карман.
Бригадир что-то понял сердцем и, не дожидаясь просьбы, щедро сыпанул в солдатский сидор добрую четверть центнера кофеобразных белых зерен.
- На раззавод и на расплод, - весело приговаривал черниговец. - Если найдется умная голова в ваших колхозах с песчаными землями - прямо-таки осчастливишь… Да и всему русскому народу - на счастье, - приговаривал бригадир, тщательно заматывая мешок, и чем-то удивительно напомнил Зуеву старую бабку, щедро кидавшую у него на глазах в грядку семена незамысловатой огородины.
На этом они и распростились, чем-то смущенные, но очень довольные друг другом. Поэт сказал бы: "Полны взаимного добра…"
Ранним сентябрьским утром машина марки "зумаш" подъезжала с запада к Бресту. На Буге пограничники уже соорудили контрольно-пропускной пункт. На этом КПП Зуеву пришлось повозиться час-полтора. Пограничники, выполнявшие в те времена обязанности таможни, сначала внимательно вчитывались в документы. Затем долго, со всех сторон, осматривали машину капитана, с удивлением пожимая плечами. Внутри этого "чуда автомобильной техники" не было обнаружено никаких ценностей. Ни чемоданов, ни узлов. Одно лишь скопище запчастей.
- В автомобильных частях служили, товарищ капитан? - иронически спросил старшина в зеленой фуражке.
- Пехота, - буркнул Зуев, поглядывая через реку на родной берег.
Зуев ухмыльнулся, когда ефрейтор, порывшись в его заплечном солдатском мешке и обнаружив там лишь зерна люпина, докладывал старшине:
- Вроде фасоли, пуда два. Видать, язвой желудка страдает капитан. У нас до войны тоже сверхсрочник один желудком маялся. Так тот один горох жрал. Только на заставе с ним спать невозможно было.
- Ладно, - строго перебил воспоминания ефрейтора старшина и подошел к сидевшему за рулем Зуеву.
Небрежно козырнув, контролер КПП возвратил отпускной билет с полупрезрительным жестом, который можно было назвать "интонацией", если к стандартному военному ритуалу применить это обозначение. Зуев взглянул на старшину и невольно улыбнулся озорной мысли: "Так часто козыряют воинские начальники, приветствуя военнослужащего, хотя и старшего по званию, но зависимого от младших ключевых постов и должностей…" Жест интендантов, госпитальных администраторов, начальников горючего, квартирмейстеров и прочих всесильных товарищей. "Эх, зеленые фуражки! Первыми начинают войну и последними кончают", - ничуть не обижаясь, растроганно подумал он.
Шлагбаум был наконец задран к небу. Колеса машины Зуева задребезжали по ухабистой мостовой. Она была до трясучки выбита гусеницами танков и тяжелых грузовиков.
- Тут, брат, больше десяти километров в час не нагазуешь, - громко сказал себе Зуев, проехав первый километр по Бресту. - Будем добираться со скоростью пешехода. Больше увижу.
Зуев твердо решил, что до Москвы он поедет не спеша. Все осмотрит, не ленясь свернуть на сотню-другую километров в сторону от "Варшавки", если это нужно будет для того, чтобы побывать на местах недавних боев: поклонится могилам товарищей, побывает в блиндажах, где обдумывались и совершались большие дела. Было там много горестей, но случались и мимолетные радости солдатских наступательных будней.
Говорят, на войне люди много думают. Это верно, конечно, но после войны думают еще больше. Зуев думал много, неторопливо и молча осматривая Брестскую крепость. Тут он выслушал рассказы старожилов о ее защитниках сорок первого года. Правда, тогда он не обратил внимания на эту героическую эпопею, выглядевшую в 1945 победном году довольно бледно по сравнению с битвой на Волге, под Курском, Витебском, Бобруйском и многими героическими страницами великой военной страды. А еле мерцавшее имя лейтенанта Ноганова, комсорга, принимавшего комсомольские взносы за июль и август 1941 года в ста пятидесяти метрах от границы с "областью государственных интересов Германии" и набросавшего в блокнот тезисы доклада о международном положении на третье августа того же года, безусловно, меркло рядом с громкими именами знаменитых полководцев, слава о которых гремела в тот победный год по всему белому свету. Тем более что ни лейтенант Ноганов, ни его товарищи уже ничего не могли ни убавить, ни прибавить к своей воинской доблести.
Позже, чем дальше отходила страна и все человечество от этих исторических рубежей. Зуев неоднократно со все возрастающей горечью вспоминал об этом своем равнодушии. "Как же это могло со мной случиться?" Но он был тогда молод, и не ему было плыть против течения. Общественное заблуждение отдавало все предпочтение героям великого победного марша. Правда, уже тогда метко было засвидетельствовано поэтом:
…Города сдают солдаты,
Генералы их берут…
Однако, к чести нашего капитана, надо сказать, что именно тогда, сидя на обломке крепостной кладки, вывороченной ударом тяжелого бетонобойного снаряда, он записал в свой походный солдатский дневничок такую сентенцию: