- Сергей Яковлевич, все это я прекрасно понимаю, я сам люблю старика Митенко, но государственная копейка есть государственная копейка. - Шельбицкий развел худосочными руками, как бы говоря: ничего здесь поделать не могу.
- Это очень похвально, что вы так бережете государственную копейку. - Ковалев попытался глянуть Шельбицкому прямо в глаза, но тот упорно отводил взгляд в сторону. - Однако же оценивать судьбу честного человека в копейку государство наше считает преступлением.
Шельбицкий вскинул брови и, наконец, на какое-то мгновенье встретился со взглядом Ковалева.
- Простите, Сергей Яковлевич, но я вас не понимаю.
- Сейчас поймете. Насколько мне теперь понятно, недостача у Митенко насчитывается исключительно по углю. А вот скажите, при ревизии точно ли был измерен этот уголь?
- До сих пор меня в этом не упрекали. То, что я измеряю, всегда измеряется точно, - с достоинством ответил Шельбицкий и даже попытался забросить ногу на ногу, но тут же одумался.
- А вот скажите… сердце, человеческое сердце, глубину его, вы когда-нибудь пытались измерить? - Секретарь прищурился, и в глазах его мелькнуло что-то холодное, злое. Шельбицкий смущенно прокашлялся, не находя слов, чтобы ответить на неожиданный вопрос.
- Не пытались, а плохо, - ответил за него секретарь. - Для этого прежде всего свое сердце нужно очень чутко выверить, приняв его, так сказать, за единицу измерения. А оно у вас холодное, как чугунная гиря, и, кстати сказать, видимо куда менее точное.
- Помилуйте, товарищ Ковалев, - Шельбицкий крепко вцепился руками за поручни кресла. - Что вы говорите? Ведь… ваши слова граничат… граничат…
- А знаете ли вы, с чем граничит ваш поступок? - Ковалев встал, тяжело опираясь руками о стол. - Ведь вы же честного человека задумали отдать под суд!
- А как же?.. Неужели вы хотите, чтобы я покрывал растратчиков? - Шельбицкий тоже приподнялся над креслом, но тут же опустился, чувствуя себя словно пригвожденным тяжелым взглядом Ковалева.
- Вот что, бухгалтер-ревизор Шельбицкий, - сегодня я говорил по поводу Митенко с директором райторгконторы. Вам будет предложено тщательнейшим образом перемерить уголь, который находится в подотчете Митенко. - Немного помолчав, Ковалев добавил, глядя в лицо бухгалтера с беспощадной насмешливостью. - Учтите, что Митенко пирогами и водкой встречать вас не будет. Уж такой он вредный старик. Пусть это обстоятельство не послужит помехой для ваших измерений. Кроме того, постарайтесь совсем забыть о том, что он справедливо отругал вас однажды на собрании. Помните?
Шельбицкий кашлянул в кулак и крепко потер подбородок. На впалых щеках его выступили красные пятна.
- Ну, спасибо… спасибо… - пробормотал он, поднимаясь с кресла.
Когда бухгалтер проходил через приемную, то заметил в одном из кресел погруженного в тяжелую задумчивость старика Митенко.
"И его вызвал, сейчас успокаивать будет". Шельбицкий втянул голову в плечи и вышел, громко хлопнув за собой дверью.
Митенко так был погружен в свои думы, что не заметил бухгалтера. Лицо у старика было хмурым, утомленным, седые усы опущены, под глазами мешки.
"Какой позор на старости лет!" - в который раз думал он, напряженно дожидаясь встречи с секретарем райкома. Готовясь к чему-то, похожему на исповедь, старик невольно оглядывался на свой многотрудный жизненный путь.
Потомок русских поселенцев на Аляске, Митенко всю жизнь, как и его отец, занимался вместе с индейцами, эскимосами, чукчами охотой на пушного зверя и ловлей рыбы. В 1908 году, в одну из лютых эпидемий черной оспы, умерли его мать и отец, жена. Митенко решил покинуть Аляску. В 1910 году он перебрался на Чукотку, с мыслью переселиться потом в центральную Россию. Женившись на чукчанке, Митенко построил себе в поселке Янрай хижину и снова взялся за охоту. Дружно жил Митенко с чукчами. Но насколько его любили чукчи, настолько ненавидел американский купец Стэнли, обосновавший свою факторию в Янрае. Ненавидел за то, что Митенко мешал ему грабить чукчей. Бывало так, что чукчи просили Петра Ивановича быть посредником в их торговле с американским купцом. Ни угрозы, ни подкуп Стэнли на Митенко не действовали.
Вскоре на Петра Ивановича снова обрушилось несчастье - умерла при родах жена, оставив ему девочку. Заботливо растил Митенко дочь. Назвал он ее Ниной. Чукчи дали ей второе имя - Нояно. Когда появилась в Лаврентьевской бухте культбаза, Митенко отдал дочь в школу. Прошли годы. Теперь Нояно училась на Большой Земле на ветеринарного врача, а сам Митенко давно уже бессменно работал заведующим торговым отделением, пользуясь уважением и любовью чукчей не только в поселке Янрай, но и далеко за его пределами.
И вот, словно снег на голову, на него обрушилось несчастье. Митенко был почти уверен, что в ходе судебного разбирательства его оправдают и оставят в покое, но это будет потом, а как быть сейчас? Как теперь смотреть ему в глаза людям? И это в такое время, когда народ кровью и потом обливается в тяжелой войне с фашистами.
Митенко облокотился о колени, закрыл лицо руками и снова замер, погруженный в тяжелые думы.
И вдруг он услышал, что его вызывают. Петр Иванович поспешно встал, зачем-то вытащил очки, снова спрятал в нагрудный карман измятой гимнастерки.
Секретарь райкома вышел из-за стола навстречу Митенко. Какое-то мгновенье старик жадно всматривался в его лицо: нет ли в нем хотя бы тени отчужденности, холода недоверия или, быть может, даже беспощадного осуждения… Но нет, Ковалев встречают его по-прежнему. И прищур его глаз с лукавинкой, и дрожащая в уголках губ улыбка, и извилинка седой пряди, порой падающая на высокий выпуклый лоб, - все это старик запомнил давно, до мельчайшей черточки, и сегодня все это казалось ему особенно знакомым. "Не верит, нет, не верит, что я могу быть сукиным сыном", - мелькнуло у него в голове. И от этого еще сильнее вспыхнуло желание немедленно высказать все, до последней мелочи, чтобы Ковалев мог подумать: "Ну, вот так все и есть, как я предполагал, старика сильно обидели, оскорбили".
И Митенко начал говорить быстро, быстро, задыхаясь, словно боясь, что его не дослушают до конца.
- Ведь он же… Шельбицкий этот… когда мерял? Когда уголь в овраге снегом завалило… Был сугроб огромный… только вот к осени проклятый растаял…
- Знаю, дорогой Петр Иванович. Все знаю, - Ковалев крепко пожал старику руку. - Садись вот сюда, поудобнее, в это кресло.
Растерянный, сконфуженный, с чуть дрожащими руками, на которых резко выделялись синие набухшие вены, Митенко показался Ковалеву как-то особенно старчески беспомощным, усталым.
- Так вот, весной, - когда снег отваливали, с ним и угля немало в сторону отшвырнули, а он, знаете, у нас, на Чукотке, больше тысячи рубликов тонна! - снова заспешил Митенко, прижимая руку к сердцу, как бы умоляя поверить, что слова его истинная правда.
- Знаю, - знаю, ты говорил Шельбицкому, что нужно подождать, пока снег растает, - подхватил Сергей Яковлевич. - А он сказал, что еще не встречал случая, когда снег превращался бы в уголь. Так, что ли?..
- Да, да, это истинно его слова, а откуда ты знаешь?..
- Знаю, Петр Иванович, и убедительно прошу тебя успокоиться. Тебе пора уже здоровье свое беречь по-настоящему. А уголь твой будет замеряться снова, - как раз вот ты говоришь, что сугроб уже растаял.
Митенко вздохнул так, словно внезапно освободился от чего-то неимоверно тяжелого, что стискивало ему грудь.
- Спасибо… - спасибо тебе, Сергей Яковлевич, я знал, что честные люди в обиду меня не дадут…
- Ну, так чего же ты так переживаешь? Поди, постарел за эти дни лет на десять.
- Ну, да как же, Сергей Яковлевич? Тут только одна мысль о суде, как коршун, сердце закогтила… и потом обидно: есть же люди, которым засудить человека просто в радость, все равно что свадьбу сыграть… Тьфу ты, вразуми их господь бог, как это говорится, что так негоже делать.
- Не бог, а вот мы, люди, постараемся вразумить, - возразил Ковалев, энергично смыкая лежащие на столе руки в замок. - Итак, говорить нам об этом больше нечего. Вызвал-то я тебя, Петр Иванович, совсем по другому делу.
Митенко выпрямился: во всей его по-стариковски грузной фигуре почувствовалось оживление.
- Знаю я тебя давно, пятнадцать лет знаю, - продолжал Сергей Яковлевич. - Многому у тебя научился, когда еще молодым, безусым попал в Янрай. Прекрасно мне известно твое тяжелое, честное прошлое. И вот решил я дать тебе рекомендацию в партию.
- Мне… рекомендацию в партию? - Митенко встал. Седые, косматые брови его поднялись кверху. - Но я же, Сергей Яковлевич…
- Понимаю. Ты никогда никому не говорил, что собираешься вступать в партию…
Митенко закрыл на мгновенье глаза.
- Еще раз спасибо тебе, Сергей Яковлевич, за доверие… Ты не ошибся, что о партии мною думано-передумано… Мог бы я, конечно, обойтись и без этого, как его… без оформления. Но сейчас, когда вражья сила - вон куда, к самой Волге катится, оформление это, как я своей старой головой думаю, имеет, пожалуй, свой смысл…
- Да. Ты правильно рассудил: оформление это сейчас имеет свой особый смысл, - подчеркнул Ковалев слова Митенко. Он хотел сказать еще что-то, но тут дверь в кабинет отворилась и снова захлопнулась. Послышались голоса спорящих людей. Ковалев и Митенко недоуменно переглянулись.
- Никак Гивэй буйствует, его голос! - сказал Петр Иванович, прислушиваясь к шуму за дверью.
- Пустите, я говорю… Я уже везде был, сейчас к секретарю райкома пойду. Фашисты опять наступают! Почему такое, не понимаете, а? Мне надо!
Ковалев встал. В кабинет ввалился возбужденный, с растрепанной челкой, со скомканным малахаем в руке Гивэй. Остановившись посреди кабинета, он передохнул и вдруг с ужасом почувствовал, что все слова, которые приготовил для секретаря, исчезли.
- Так, значит, на фронт? Воевать собрался? - весело спросил Ковалев.
- Ну, да, - подхватил Гивэй, радуясь, что его здесь сразу поняли.
Несколько минут он доказывал, что ему необходимо стать летчиком, заменить брата на фронте. Сергей Яковлевич, погасив улыбку, внимательно слушал юношу.
- Сядь, Гивэй. Сейчас мы закончим разговор с Петром Ивановичем и побеседуем по твоему делу. Думаю, что мы с тобой вполне договоримся, - мягко предложил он, выбрав момент, когда юноша немного остыл.
- Конечно, договоримся, - обрадовался Гивэй. - Чудак я, не пошел к вам сразу. Давно учился бы в школе летчиков!
4
Шельбицкий пришел домой, набросил на двери крючок и, с раздражением пнув ногой сбившуюся у кровати шкуру белого медведя, тяжело опустился на стул.
"Сердце холодное, как чугунная гиря…" Да! "холодное, как чугунная гиря!" - Губы бухгалтера желчно покривились. Хрустнув болезненно бледными пальцами, он встал, принялся ходить по своей маленькой запущенной комнате.
- Да! "Холодное, как чугунная гиря!" - уже вслух сказал он. - Ну, что ж! Этак-то спокойнее, а от огня пожар случается… Меня не воспламенишь, нет! А вот заморозить кровь в жилах я кое-кому все же постараюсь.
Шельбицкому ясно представились глаза Ковалева, в которых светилась беспощадная насмешливость.
- Ух вы! Как я вас ненавижу… Всюду-то вы суетесь с вашими горячими сердцами… Кого согреть, а кого и обжечь норовите… А мне не надо вашего тепла, не надо!
Засунув руки в карманы, Шельбицкий подошел к окну. Густой низкий туман заволакивал бухту, забитую льдами. Вершины сопок, покрытые снегом, четко вырисовывались на ясном горизонте. Шельбицкому вспомнилось, как он долго смотрел на эти холодные вершины солок, когда три года назад впервые попал на Чукотку; Удивительная тишина, безмятежное спокойствие чукотских просторов, чувство, как будто он вдруг совершил прыжок в дальнее прошлое, когда и людей-то на земле не было, наполнило его душу еще совершенно неизведанной радостью.
- Один! Только я один! Боже ты мой… Только я, и больше никого! - шептал он, глотая слезы. - И это после того, когда тебя толкали, тормошили, когда тебя тянули за собой эти общественники, эти государственники! О, сколько крови они мне испортили! И даже она… она, эта тихоня, которую я назвал женой…
Мысль о жене снова уколола сердце Шельбицкого. Долго он не решался жениться, выбирал себе такую подругу жизни, чтобы была тихая, скромная, без всяких этих стремлений к собраниям, самодеятельным спектаклям, бережливую и покорную. И как будто ему удалось найти такую. Но, увы! Разочарование пришло очень скоро. Вдруг этой тихой и как будто очень покорной женщине захотелось дружбы, или, как она называла, живого общения с соседями, с теми соседями, которых Шельбицкий не мог терпеть, как и они его.
С каждым днем Шельбицкий открывал все новые и новые недостатки в своей жене. Претензии сыпались одна за другой. То, видите ли, плохо, что муж выдает ей на день определенную сумму денег и требует точного отчета, куда и как она их израсходовала; то вздумалось ей непременно иметь ребенка, о котором Шельбицкий не мог говорить без холодного пота; подумать только - детский плач по ночам, пеленки, присыпки; а однажды она без его ведома подписалась на заем, как домохозяйка, на триста рублей, и это тогда, когда он, Шельбицкий, главный бухгалтер крупного торгового учреждения, подписался на двести пятьдесят!
Дальше вообще все пошло колесом. Через пять месяцев супружеской жизни они возненавидели друг друга. Обозвав Шельбицкого трухлявым обломком прошлого века, жена ушла от него навсегда, даже не надев пальто, хотя на улице было тогда довольно холодно. Шельбицкий облегченно вздохнул, спрятал пальто и другие вещи жены как можно дальше и сказал, что скорее отрубит себе руку, чем женится во второй раз.
На Чукотку Шельбицкого привела мечта о больших деньгах, а также и то, что здесь он думал найти настоящее уединение, тишину, спокойствие.
И вот он смотрит на величавые, седые головы сопок, прислушивается к полярному безмолвию и плачет, растроганный, счастливый.
- Один! Только один! Мой единственный друг! - обращается он к себе. - Наконец-то, кажется, ты нашел рай на земле, на этой-вот земле вечной мерзлоты, среди белого безмолвия.
Но, увы! Понадобилось не так уж много времени, чтобы Шельбицкий убедился: не дадут и здесь ему жить так, как он хочет. Тишина, спокойствие - это только иллюзия. Его очень скоро оценили как хорошего специалиста, но никто не хотел простить ему скаредности, замкнутости, желчности, черствой бездушности.
Все было похоже на то, что происходило с ним и там, на Большой Земле, в городе. И сегодня, после разговора с секретарем райкома, Шельбицкий почувствовал это особенно остро. "Сердце холодное, как чугунная гиря!" И слова-то какие страшные выбрал, - думал бухгалтер, не отрывая взгляда от седых вершин сопок. - Что ж, он хотел, чтобы я простил Митенко? Нет! Я не из тех! Этому зловредному старику, видите ли, не понравилось, что я пару песцов хотел положить себе в чемодан. А у самого, поди, уже целая сотня самых первосортных припрятана. Не верю! Нет, нет! Не верю, что вы такие чистенькие! Честненькие! Не было, нет и не будет таких на свете!"
Резким движением задернув занавеску на окне, Шельбицкий снова принялся ходить по комнате. В это время негромко постучали в дверь.
- Кто там? - спросил Шельбицкий, недоуменно глядя на дверь. Посетители к нему являлись редко.
- Это я, Венедикт Петрович! Вы велели мне притти…
Узнав голос заведующего магазином, Шельбицкий отбросил крючок. На пороге показался невысокий человек, одетый в темно-синюю робу, подбитую снизу оленьим мехом.
- Здравствуйте, Венедикт Петрович! - сказал мужчина.
- Здравствуй! - начальственным тоном ответил на приветствие Шельбицкий. - Принес то, что я тебя просил?
- Вот, извольте! - Заведующий магазином угодливо улыбнулся и принялся развертывать сверток, в котором оказалось драповое пальто. - Оформил так, как вы просили. По ордеру это пальто какой-то учитель из тундры должен был забрать.
Шельбицкий взял в руки пальто, подошел к окну, чуть отодвинул занавеску. Долго он осматривал верх, подкладку, воротник, пробовал, прочно ли пришиты пуговицы.
Когда заведующий магазином ушел, бухгалтер спрятал пальто в один из своих объемистых чемоданов и впервые почему-то почувствовал, что ему неуютно и душно в его грязной комнате. "Попробовать в клуб сходить, что ли? - пришла неожиданная мысль. - Смешно. Шельбицкий и вдруг в клубе! Чего доброго, все забудут о сцене и на меня уставятся…"
Криво усмехаясь, Шельбицкий повязал засаленный черный галстук и отправился в клуб.
В клубе шел вечер самодеятельности. Едва открыв дверь, Шельбицкий увидел на сцене заведующего складами торговой базы Василия Лукьяновича Савельева. Шельбицкий как-то весь съежился, словно его облили холодной водой, и прилип спиной к стейке. Савельев пел "Славное море, священный Байкал". Приятный, чуть надтреснутый бас его был сильным, задушевным. Едва певец закончил песню, как раздался гром аплодисментов. Люди кричали "бис", яростно хлопали в ладоши. Савельев неуклюже кланялся, вытирая клетчатым платком смущенное, расплывшееся в благодушной улыбке полное лицо и лысину. Публика не желала отпускать со сцены одного из лучших исполнителей поселкового коллектива самодеятельности.
А Шельбицкий все плотнее прижимался спиной к стене, чувствуя себя так, словно кто-то взял его за горло и душит. "Нет, я его убью, я не могу больше… - думал он о Савельеве. - Сколько это уже длится… год! Целый год! Я с ума сойду!"
Когда концерт кончился, люди стали выходить из клуба. Многие еще продолжали шумно восхищаться голосом Савельева. На Шельбицкого, стоявшего у стены, никто не обращал внимания. Вскоре он заметил Савельева, шедшего об руку с девчушкой, руководительницей хора.
- Я так рада, Василий Лукьяныч, что раскопала вас, - с восторгом говорила девушка. - Ведь вы и на скрипке играете… Вы же просто самородок!
- А вы геолог, Женечка! Что же удивительного в том, что вы умеете раскапывать самородки? Хотите, я вам такого женишка откопаю! Век благодарны будете. Вот, например, - и Савельев вдруг указал пальцем на Шельбицкого, останавливаясь напротив него. Шельбицкий вобрал голову в плечи, а девушка звонко расхохоталась.
- Что-то робкий очень! - сказала она, сочувственно глядя на жалко улыбавшегося бухгалтера.
Вскоре Савельев и его спутница скрылись в толпе. Шельбицкий поднял воротник пальто, надвинул на лоб шапку и тоже направился к выходу.
5
Поселок Янрай стоял на пологом берегу моря. Большинство янрайцев жили в домах, но на окраинах по одну и по другую сторону поселка еще ютились яранги. Полдесятка домов выглядели совсем новыми. Выстроены они были недавно и теперь заселялись семьями лучших колхозников.
Янрайцы радовались, что скоро в их поселке не останется ни одной яранги. Но были среди них и такие, которые не соглашались покинуть свое старое жилище. Отец комсомольца Рультына, старик Анкоче, узнав, что сын собирается ломать ярангу и переселиться в дом, положил рядом с собой винчестер и мрачно сказал:
- Я родился в яранге, в ней и умру. Если при жизни моей станете ярангу ломать, - не успеете снять рэтэм, как я перекочую в долину предков.
Анкоче выразительно показал глазами на винчестер. Рультын был обескуражен. Раздосадованный, он пошел жаловаться председателю колхоза Айгинто.