И еще вопрос: как начать письмо? "Дорогая..." Но разве я имею право назвать Серминаз "дорогой"? Это уж слишком! А если просто: "Уважаемая..." Нет, это очень холодно звучит, по-канцелярски. Написать "милая"? Милая-то она милая, но станет ли читать после такого обращения? Нет, уж лучше начну просто: "Серминаз!" А дальше что? "Я тебя люблю..." Но эти слова столько раз повторены в любовных историях, рассказанных писателями, что уже обесцветились. Раньше хоть немного краснели, а теперь напишешь черным - черными и остаются.
А что, если я обращусь к ней на лакском, аварском или кумыкском языке? Впрочем, этих языков она не знает. И я подумал о том, что, в сущности, и без всяких писем то и дело обращаюсь к ней. О, бесконечно! И если она питает ко мне хоть какое-нибудь чувство, то понимает, что я думаю о ней постоянно.
К черту письмо! Не буду писать!..
Во дворе копошилась наседка с выводком, и семеро ее цыплят издали походили на выкатившиеся из корзины цудахарского торговца спелые абрикосы. Нет, почему он все время стоит передо мною, тот цудахарец в широкополой шляпе, оплакивавший на краю пропасти своего осла? Что мне в нем?
Тут из-под навеса вышел на солнце остророгий козел, и раны мои снова заныли. Я поискал вокруг, чем бы запустить в него, но ничего, кроме заржавленного кинжала без ножен, которым, видно, ворошили угли в очаге, не увидел. Тогда я швырнул в злодея кинжал, никак не думая, конечно, что попаду. И, надо же, попал прямо по рогам! Один рог обломился под самый корень. Козел заплясал от боли дикую пляску. И тут я подумал: что же, собственно, сказать хозяйке?
Удрученный, сидел я на террасе, размышляя, не прирезать ли мне козла вовсе, пока не поздно, как вдруг откуда-то с дальнего конца аула до меня донеслось:
- Эй, соседки, смотрите, к Салтанат жених приехал!
Мгновенно несколько женских голосов подхватили эту новость, передавая ее все дальше по аулу.
"Уж не меня ли они имеют в виду, эти горластые кумушки?" - подумал я, но сообразил: крик слышался с окраины аула, значит, какая-то востроглазая сплетница, вроде нашей Мицадай, увидела, что кто-то идет. И мне почему-то стало неприятно, что к Салтанат вот так, у всех на виду, приехал жених.
Появилась сама Салтанат. Ее сопровождал человек в белой войлочной шляпе, и я сразу признал в нем того самого цудахарца, для которого горцы собрали деньги. Он, видимо, уже успел их истратить, так как впереди без седла и без корзин шел серый осел.
- Где же твои абрикосы? - спросил я.
- Все продал! - явно соврал он.
- А где корзины?
- У меня так расхватывали свежие абрикосы, что и корзин не оставили.
Я промолчал: во-первых, человек этот был гостем моей хозяйки и мне не годилось затевать с ним спор; во-вторых, по двору все еще метался козел, теперь уже однорогий, и Салтанат не могла не понять, чьих это рук дело; и, в-третьих, вспомнилась поговорка: гость не любит гостя, а хозяин на двоих глядит со злостью! И хотя за ужином Салтанат все время бросала на цудахарца влюбленные взоры и обращалась к нему не иначе, как: "Идрис, дорогой, попробуйте это... и еще это...", он все время косился на меня, и легко было догадаться, что не по душе ему было мое присутствие.
Салтанат рассказала, как она работает в гончарной артели, и показала грамоту, выданную ей за отличные изделия. Цудахарец все пытался объяснить, как удачно он торговал абрикосами, но я видел, что не это было целью его приезда. Ну, а я - я весь вечер прохвастался тем, какой отличный конь привез меня в аул Балхар.
Когда пришла пора ложиться спать, Салтанат дала мне в руки кинжал и сказала:
- Сам виноват, сам и расплачивайся: набери сена из стога и ложись во дворе. А если ночью козел будет издыхать, прирежь его, чтоб хоть мясо зря не пропало.
Надергал я сена из стога, постелил и улегся на спину. Ночь была черная, как рубашка вора, звезды сплошь затянуты низкими облаками. Вперяясь взглядом в темноту, я раздумывал о том, что такой жизнерадостной красавице, как Салтанат, вовсе не подходит этот цудахарский Идрис - унылый, желчный и жуликоватый, так по крайней мере мне казалось. Потом я заснул, а проснулся оттого, что кто-то храпел рядом со мною. Вспомнив, зачем я здесь оказался, я решил, что козла пора резать, схватил кинжал, лежавший под рукою, и, нащупав в темноте горло животного, быстро полоснул по нему. Каков же был мой ужас, когда, ощупав труп, я понял, что это храпел не козел, а ослик цудахарца.
"Ну и наворотил я дел! - подумал я. - Что же со мною будет, когда наступит утро? Нет, надо бежать, да поскорее".
Конь мой стоял поблизости во дворе, и, несмотря на темноту, я быстро оседлал его. Но как вытащить с террасы хурджины?
Нащупав ступеньки, я в кромешной тьме стал подниматься по лестнице, но не заметил, что она кончилась, оступился и упал. При этом рука моя попала в горло кувшина, стоявшего у перил, и как я ни старался, но вытянуть ее не мог. Оставалось только разбить кувшин.
Тут я увидел в темноте светлое пятно. Решив, что это деревянный гончарный круг, который я приметил еще днем, я с размаху стукнул по нему кувшином, но, увы, и тут жестоко ошибся: светлое пятно оказалось белой войлочной шляпой цудахарца, к тому же еще надетой на его голову.
- Ох! - вскрикнул он, просыпаясь, и схватил меня за руку. - Кто ты, гром на тебя и молния! Что случилось?
- Это я, Бахадур, - ответил я, дрожа от страха, потому что, не будь эта шляпа такой толстой и мягкой, вслед за ишаком отправился бы на тот свет и его хозяин. Хорошо, что в этот момент мне вспомнились слова моего дяди: "Если тебе некуда отступать - наступай!" И потому я сказал как можно более возмущенно:
- Не ори, не то еще получишь! Нечего тебе здесь разлеживаться! Ты такой же кунак, как я. Иди теперь сам во двор, ложись под стог и карауль козла. Я вам не нанимался!
- И для того, чтобы отправить меня вниз, надо было бить кувалдой по моей бедной голове?
- У нас, кузнецов, что кувалда, что кулак - одно и то же. Может, хочешь еще попробовать?
- Ладно, пусть только рассветет, я тебе покажу, как надо со мною разговаривать, - сказал Идрис, нехотя поднимаясь.
- Иди, иди. Там у стога лежит кинжал. Как услышишь храп козла, сразу режь.
Цудахарец стал спускаться по лестнице, а я, чтобы он не заподозрил подвоха, устроился на его месте, прикрывшись теплой овчинной шубой.
Пока он ходил и шуршал там внизу, меня чуть было не сморил сон. Но вот цудахарец затих. Я собрался встать и поискать свои хурджины, как вдруг сквозь открытое окно до меня донесся нежный голосок Салтанат:
- Идрис, милый, я жду тебя... Иди...
Я замер под жаркой шубой, боясь пошевелиться. Что будет, если она увидит, что я прогнал ее жениха? Оставалось одно - притвориться крепко спящим. Так я и сделал: вытянулся под шубой и стал потихоньку храпеть. И так искусно притворялся, что сам не заметил, как заснул богатырским сном.
Проснулся я утром от крика Салтанат. Она стояла у края террасы и остолбенело глядела во двор. Я приподнялся и перегнулся через перила. Было от чего закричать! С одной стороны стога лежал зарезанный мною осел цудахарца. С другой - зарезанный цудахарцем мой аргамак. А в углу двора застыл самостоятельно издохший козел хозяйки.
Одна беда за другой на мою несчастную голову! А тут еще Салтанат обнаружила, что ее милый жених сбежал ночью, видимо опасаясь расправы за коня. Он ведь помнил, как я расхваливал его накануне. От испуга Идрис даже оставил у хозяйки своего ослика, очевидно не заметив в ночной мгле, что и ослик-то уже протянул все четыре ноги.
Салтанат накинулась на меня так, что я и погоревать не успел как следует по любимому дядиному аргамаку.
Все утро мы препирались, и наконец пришла ей пора выходить на работу. Я поплелся за нею следом, ведомый все той же навязчивой идеей - подыскать подарок для невесты.
4
Вот и знаменитые балхарские печи, издали напоминающие небольшие огнедышащие кратеры где-нибудь в Исландии или на Камчатке. Над каждой печью на шесте укреплен буйволиный череп, или ослиный хвост, или рога горного дикого тура: по поверью, они оберегают изделия от трещин, а глазурь с их помощью ложится ровнее.
Вокруг аула нет лесов, и потому топят здесь кизяком, - целые груды его можно увидеть и на крышах саклей, и вокруг печей. Кроме гончарного производства, Балхар славится овцеводством, причем овцами занимаются мужчины, а гончарное ремесло постепенно переходит в руки женщин. Но на гудекане балхарские мужи часто вспоминают славных мастеров Балхара и Кулкучи, чьи искусные узоры до сих пор считаются непревзойденными.
Пока мы стояли у печи, Салтанат словно забыла о всех наших неприятностях, она, отвечая на мои вопросы, рассказывала о том, что керамика Страны гор с незапамятных времен славится во всем мире. Кувшины из очищенной красной глины - ее здесь называют восковой - были известны еще до нашей эры. Позже появилась ангобская роспись и сосуды, украшенные лепными изображениями тура, козла, барса. В последнее время неподалеку от аула нашли залежи разноцветной глины: белой, красной, темно-серой. Изделия из нее пользуются большим успехом не только в Дагестане.
Я слушал Салтанат, узнавал от нее о старых мастерах, о забытых рецептах глазури, о разнообразных орнаментах, а она, в свою очередь, исподволь выспрашивала меня о моей родине, о моем ремесле и моих планах. Но я снова переводил разговор на историю керамического искусства, интересовался старыми мастерами.
- Что ты роешься в пепле? Зачем тебе знать о тех, кто давно в могиле? - неожиданно оборвала она меня. - Не лучше ли думать о живых?
- Но ведь все это так увлекательно!
- Ладно, потом я тебе все расскажу, - сказала Салтанат, а я подумал: "Когда это - потом? Уж не полагает ли она, что я тут останусь?"
- И все же, - продолжал я, - об одном мне хотелось бы узнать сейчас: какое из ваших изделий считается лучшим, самым оригинальным?
Ей не понравилась моя настойчивость, и она ответила с усмешкой:
- Свистулька!
- Нет, я серьезно, Салтанат!
- И я серьезно. Это самая подходящая вещь для таких, как ты!
- Ты меня обижаешь!
- А ты меня не обижаешь? Заладил одно и то же: глина да кизяк, кувшины да печи. А на меня и не взглянешь даже. Неужели глина интереснее?
- Что ты, Салтанат! Ты очень красивая... - сказал я и почему-то покраснел.
- А полюбить меня можно? Как считаешь?
Вот тут уж я испугался. А что, если эта милая вдовушка и впрямь имеет на меня виды? Нет, надо быть поосторожнее, не то прощай, аул Кубачи, прощайте, мои родные и Серминаз.
- Ну, что же ты молчишь? - Салтанат отвернулась, делая вид, что вглядывается в жерло печи.
- Конечно, можно! Ты хороша собой, добра, весела...
- Откуда ты взял, что я весела?
- Мне так вчера показалось.
- Мало ли что вчера! А вот сегодня я чувствую себя самой несчастной на свете. И этот негодяй Идрис ко всему сбежал, даже не попрощавшись...
Она глубоко вздохнула. А я подумал: ночью она звала: "Идрис, милый, иди!" - а сейчас ругает его. Поистине, натура человека - шилагинский лес, где, кажется, все есть, но чего-то все-таки не хватает!
Не знаю, что еще наговорила бы мне Салтанат, но тут аульчане, уже давно поглядывавшие на нас со стороны, подошли к печи, чтобы достать обожженные глиняные сосуды. Этот момент всегда превращается в ауле в небольшой праздник. На лужайке перед печами расстилают яркие паласы, расставляют бутылки с вином, закуску...
Меня пригласили присоединиться к мужчинам, наполнившим бокалы, меж тем как их жены вытаскивали из печи обожженные изделия. Мне показалось странным, что работают женщины, а празднуют мужчины, но все были довольны. Жены перебрасывались с мужьями веселыми шутками, расставляя кувшины на плоской каменной плите. Салтанат ударяла по сосудам кизиловой палочкой, и глина издавала тонкий звон - значит, не было в кувшинах ни единой трещинки. Прислушиваясь к мужской беседе и не отставая от своих соседей по питью, я приглядывался к свежеобожженной керамике: нет ли здесь достойного подарка для Серминаз? Но ничего такого я не обнаружил, кроме разве одного кувшина из темно-серой глины с красной и белой росписью.
Он походил на лебедя, и великолепный узор, напоминающий спутанные ветерком сочные травы, был не менее тонок, чем знаменитые кубачинские орнаменты.
- Что, загляделся на нашу Салтанат? - спросил меня ехидно сосед, парень с продолговатым лицом, напоминающим о том, что как ни крути, а человек все же произошел от обезьяны.
- Нет, нет, я вас слушаю, - смутился я.
- Ушами-то слушаешь, а вот глаза твои так за ней и бегают.
Вместо ответа я налил бокал вина и выпил.
- Это не тебя она вчера встречала?
- Да чего ты к нему пристал, Хатам? - сказал другой парень.
- Меня, - ответил я, лишь бы отвязаться.
- То-то наши кумушки шум подняли! Сижу я за хинкалом, вдруг с крыши спускается моя почтенная бабушка, а лет ей сто девятнадцать, спускается и говорит: по всему аулу крик идет, что к Салтанат жених приехал, уж не за генерала ли она выходит? А ты, я гляжу, на генерала вовсе и не похож.
Я понял, что человек этот почему-то хочет меня обидеть. Но связываться с ним было ни к чему, да и дела моего не объяснишь, не задев хозяйку, - теперь мне это стало ясно. И потому я промолчал.
Но мой сосед не унимался:
- Скажите мне, что дороже: ум или богатство?
И хотя вопрос этот относился ко всем сидящим, но длиннолицый Хатам смотрел на меня одного. Я не растерялся и твердо ответил:
- Ум!
- Почему же не богатство? - спросил Хатам.
- Потому что глупому и богатство не впрок, - сказал я, даже не ожидая, что слова мои так понравятся балхарцам. Они одобрительно засмеялись, а кто-то даже воскликнул:
- Ты что же это, как Эльбрус? Сразу седым родился?
- Возможно, - ответил я, не желая уступать этим зубоскалам.
- В таком случае, скажи, пожалуйста: есть ли какое-нибудь сходство между умным и дураком? - спросил меня Хатам.
Я понял, что балхарцы решили меня разыграть, и, собравшись с мыслями, ответил:
- Есть! Сходство между дураком и умным в том, что умный не говорит, что он умный, а дурак не говорит, что он дурак.
- А смотри-ка, варит его башка! Но тогда уж скажи, какая между ними разница.
- А разница в том, - со злости нашелся я, - что умный сразу распознает дурака, а дурак и не ведает, что умный умен.
Все остались довольны моими ответами, кроме кажется, одного Хатама. Я и сам был доволен. Когда припрет - я все же не теряюсь, а это - редкое, но доброе качество.
Подошла Салтанат. И тут уж длиннолицый решил во что бы то ни стало вогнать меня в краску.
- Слушай, мудрец! - Он хлопнул тяжелой ладонью по моему колену. - Видишь вот этот горшок?
- Ну, вижу, - отвечал я независимо.
- Вот я его наполняю вином.
- Вижу.
- А теперь отгадай две загадки. Отгадаешь - я выпью все это вино, не отгадаешь - выпьешь ты.
- Нет, спасибо, я больше пить не могу, - отвечал я, понимая, что если еще выпью, он добьется своего и сумеет посадить меня в лужу.
- Какой же ты мужчина, если в присутствии своей красавицы, - тут сосед мой кивнул на Салтанат, - отказываешься от вина.
- Не робей, Бахадур! - улыбнулась мне Салтанат. - Если что - я помогу.
Проще всего, конечно, было отказаться. Но мой дядя всегда говорил, что в любых обстоятельствах кубачинец должен быть стойким, потому что, где бы он ни опозорился, это все равно дойдет до родного аула.
- Ну, давай твои загадки, - решительно обратился я к соседу.
- Первая загадка. Что это за растение: растет не на земле, ветки пускает, а вот поливать его не надо?
- Я знаю, я знаю! - захлопала в ладоши развеселившаяся Салтанат. Но подсказать мне ответ не догадалась, а я никак не мог сообразить, что же это за растение такое.
- Давай и вторую, может, заодно отгадаю, - сказал я, чувствуя, что придется опорожнить кувшин, в котором не меньше литра вина.
Вторая загадка моего насмешливого соседа была такая: "И детей и взрослых, и в горах и в степи - всех наряжает, а сама ходит голая".
Нет, и с этой загадкой я никак не мог справиться, и пришлось мне осушить кувшин.
Всем понравилось, как молодецки я расправился с вином, и, подбодренный успехом, я вскочил и пошел плясать лихую лезгинку. Потом, как припоминаю, вышла в круг Салтанат, длиннолицый Хатам оттолкнул меня и сам стал танцевать с нею. Мне это не понравилось, я схватил опустошенный кувшин и стукнул Хатама по голове. Потом об мою голову разбились все остальные кувшины и горшки, вынутые из печи, а дальше уж я ничего не помню, не стану врать. Только когда вся дневная продукция артели была перебита, откуда ни возьмись явился знаменитый на весь Дагестан милицейский майор Максуд и навел порядок - да не померкнет солнце над саклей этого храбреца! Ведь если бы не он, может, и не узнали бы вы ничего о моих приключениях, потому что закончились бы они в тот день в ауле Балхар.
Впрочем, майора Максуда вы, вероятно, и сами знаете - он всем известен! Рассказывают, что у него в сакле гостили несколько лет назад два друга - мудрый старец народный поэт Абуталиб Гафуров и Александр Твардовский - отец Василия Теркина. Почивали они на пуховых перинах у Максуда в кунацкой, как вдруг ни свет ни заря врывается хозяин и будит их. "Что случилось?" - спросили обеспокоенные гости. "Вставайте скорее! - ответил Максуд. - Ко мне начальство с проверкой нагрянуло!"