Ну и хохотали же гости, да и сам их хозяин, узнав, что это первый секретарь райкома заехал по пути в райком пожать руки поэтам.
5
Очнулся я на мягкой постели в сакле Салтанат. Милая хозяйка прикладывала к моей голове куски льда. Судя по тому, что солнце садилось, я не приходил в себя несколько часов.
- Зачем они меня так? - спросил я слабым голосом.
- А ты знаешь, кто был тот человек, рядом с тобой?
- Этот бессовестный негодяй?
- Вот именно! Он злился на тебя потому, что я отказалась выйти за него замуж.
- Почему же он на меня-то злился?
- Увидел, с какой любовью ты глядел на меня.
- Я?
- Конечно! А разве нет?
Если даже и допустить, что была в моей голове какая-нибудь любовь к Салтанат, то балхарскими кувшинами ее напрочь выбили. Но сейчас я чувствовал себя слишком слабым, чтобы выяснять отношения.
- Скажи, Салтанат, неужели у вас всегда так отмечается обжиг изделий?
- Не всегда, но...
И тут я понял, почему балхарская керамика пользуется таким спросом: видимо, кувшин, прошедший через обжиг и добравшийся до покупателей, миновав чью-то голову, - и впрямь большая редкость. Но что же будет со мною? Ведь еще несколько печей ждали того, что из них извлекут готовую продукцию! Нет, задерживаться в этом ауле не следует. Хорошо бы прихватить какой-нибудь трофей и смыться.
- А что, вчерашний кувшин в форме лебедя уцелел?
- Нет, как раз он-то тебя и добил. А что?
- Хотелось бы, глядя на него, вспоминать ваш аул. Мне ведь пора уходить!
- Как уходить? Куда? Я тебя не отпущу!
- Почему не отпустишь?
- Да ты же в драке во все горло орал, что любишь меня, что никому даже танцевать со мной не позволишь! Весь аул теперь знает, что ты мой жених!..
Тут силы окончательно оставили меня, и я канул в темную бездну беспамятства.
Очнувшись на следующий день, когда солнце уже было довольно высоко, я увидел в комнате на табуретках трех мужчин. Один из них, усатый, в галифе и с портфелем на коленях, первый заметил, что я открыл глаза.
- Эй, Салтанат! Он ожил, давайте приступим.
- Я готова! - раздался голос Салтанат, и она вошла в комнату.
Сначала я не узнал ее в прекрасном легком платье городского покроя. Да и эти-то трое уставились на Салтанат, так она была хороша - помолодевшая, высокая, стройная, с лицом, выражавшим нетерпеливую радость.
Усатый даже облизнул губы, провел пальцем по усам и выдавил из себя нечто похожее на блеяние овцы. Второй мужчина сказал просто "Да!", а третий воскликнул: "Вах! Неужели это моя внучка Салтанат?"
Я понял, что это был дед моей хозяйки, которого, вероятно, вызвали с пастбища в аул. Но зачем?..
- Да, сам Камалул Башир пал бы перед ней на колени, - словно продолжая давно начатый разговор, сказал усатый и стал доставать из портфеля какие-то бумаги, - Но что скажет жених? Время дорого, давайте приступим.
- К чему приступим? - Я вскочил с постели.
- К тому, дорогой наш кунак, с чего жених и невеста становятся законными мужем и женой. Я секретарь сельского Совета, этот почтенный человек - дедушка Салтанат. Вот свидетель, невеста здесь, жених - тоже. Словом, и закон и любовь - все на своем посту.
На этот раз падать в обморок я просто не имел права, даже обдумать положение - и то времени не было. Решение пришло мгновенно: я скорчился, схватился за живот и выскочил во двор. Понимая, что из окна за мною наблюдают, я направился прямо в кабинку, примыкавшую к стене, не мешкая и без особого труда выдавил стекло в оконце и через мгновение оказался на улице. Нечего было и думать о своих хурджинах. Я бросился бежать, быстрые ноги мигом донесли меня до лужайки у гончарных печей. Там взгляд мой упал на чей-то мешок из паласа, я схватил его, сунул внутрь сосуд, ничем, правда, не примечательный - просто чтоб не идти с пустыми руками,- и помчался в сторону шоссе. У обочины я начал голосовать - пусть хоть техника поможет мне избежать преследования! Но едва я вскочил в кабину остановившегося грузовика, как сверху на тропе послышались крики.
Шофер настороженно взглянул на меня:
- Не за тобой ли гонятся?
- Голова страшно болит, - уклонился я от ответа.
- Может, ты обворовал кого?
- Не надо бы мне вчера пить лишнего, - продолжал я, как глухой.
- С чего же ты убегаешь?
- В жаркую погоду особенно вредно пить много.
- А может, ты убил кого?
Тут я не выдержал:
- Если ты сейчас же не тронешься, считай, что это ты убил! И не кого-то, а меня!
- Да! И лучше я убью тебя, - отвечал шофер, выключая двигатель, - чем помогу убийце бежать.
- Да не убивал я никого! - взмолился я. - Я же комсомолец! Понимаешь ты, комсомолец!
- Ну, если комсомолец... - как-то неуверенно протянул шофер, включил мотор и рванул с места.
Только через несколько километров смог я вздохнуть спокойно и про себя порадовался, что слово "комсомолец" обладает такой чудодейственной силой.
Рассказывают, что остановил однажды старик на горной дороге "Волгу".
- Да знаешь ли ты, чья это машина? - спросил шофер.
- Не знаю, - отвечал старик, устраиваясь поудобнее на мягком сиденье.
- Это машина самого министра. Выходи!
- Но, но. Не кричи так. Ты ведь не знаешь еще, кто я такой.
- А кто же ты такой? - спросил шофер, насторожившись.
- Я дед.
- Ну, это я вижу.
- А внук мой комсомолец! Так что ты не слишком-то!.. Министр подождет, а меня довези.
И подействовало...
Шофер мой хотел высадить меня в Кумухе, но я опасался, что сюда могут позвонить по телефону из Балхара, и потому уговорил его довезти меня почти до самого Вачинского перевала. Здесь я рассчитался с ним, как говорится, по-мусульмански: пожелал ему и его жене дюжину сыновей и всем им доброго здоровья. Возможно, он предпочел бы, чтобы в моей по-дружески протянутой руке оказалась рублевка, но, увы, у меня не было ни копейки, а, как говорится, если у человека нет шаровар,- их с него и семерым не стащить.
Конечно, вам смешно: что, мол, за жених, который из путешествия за свадебным подарком приносит домой обыкновенный глиняный горшок... Но сам я думаю иначе. И потому, когда грузовик - да не изотрутся вовек его шины! - исчез за поворотом, я громко воскликнул: "Ну и молодец же ты, Бахадур! Просто чудом спасся!" Действительно, как мудро поступил я, сбежав! Ведь даже самый дорогой подарок ничего не стоил бы в глазах кубачинки, если бы женился я на балхарке! И пусть я много потерял в этом злополучном ауле гончаров, но главное сохранил - самого себя. И значит, в придачу к заурядному глиняному горшку я несу моей Серминаз свое преданное, закаленное в странствиях сердце.
6
Лакские горы - нечто среднее между суровыми аварскими вершинами и нежным хребтом Юждага. Здесь нет головокружительных пропастей, отвесных скал, похожих на крепостные башни. Нет здесь и зеленых лесистых массивов, подобных тем, что покрывают склоны вблизи моего родного аула Кубачи. Славятся они другим - сочной травой и живописными высокогорными кустарниками.
Я попал сюда в самую чудесную пору года, когда на разрыхленной корнями горной почве зреет на солнцепеке земляника, когда нежны и вкусны стебли и листья щавеля, ганез, панхикана и маленьких фиолетовых колокольчиков, когда так сладок сок рододендронов, качающихся над откосами под легким ветерком.
По изумрудной зелени альпийских лугов, словно тени от облаков, движутся колхозные отары.
Вот и чабаны расположились за бугорком. Как зенитка со сдвоенными стволами, торчит дышлами вверх арба, рядом разбита небольшая палатка, над потухшим костром свисает с треножника черный котел, а сами чабаны сидят в кругу и режутся в карты.
С необъятных степей Прикаспия, где солнце стоит всегда высоко, поднялись на летние пастбища со своими отарами эти загорелые до черноты, мускулистые люди. Нелегок их труд. И пусть теперь на помощь им пришла электрострижка и кочуют они не на своих ногах, а по железной дороге и на машинах, - дело у них все равно нелегкое. Чабан есть чабан - он делит со своей отарой и зной и ненастье, а андийская бурка заменяет ему и дом, и крышу, и постель...
- Салам, да умножатся ваши отары! - сказал я, подходя к стану.
- Умножатся, если мы об этом позаботимся, - ответил, не отрываясь от игры, человек с изъеденным оспой лицом.
- Садись, путник, - пригласил меня пожилой чабан, читавший поодаль от других газету.
Но я уже заглянул в их котел и увидел, что он пуст. Не суждено мне было угоститься хинкалом!
- Что это у тебя в мешке? Не зайца ли поймал на Вачинском перевале? - снова спросил пожилой чабан.
- Нет.
- Может, там у тебя бутыль вина?
- Нет.
- Арбуз у него там, арбуз! - оторвался от карт рябой.
- Что вы, какой арбуз в это время года? - возразил я, недоумевая, почему так дружно все засмеялись.
- Ты что, не знаешь, что ты в лакских горах? - сквозь смех проговорил пожилой.
- Ну и что же? При чем здесь арбуз?
- А вот при чем. Лакцы издавна славятся своей хитростью. И вот поселился здесь один горец с Юждага, и довели его лакцы до того, что пришлось ему бежать на родину без оглядки. Бежал он через бахчу и решил поживиться у своих недругов арбузом. Выбрал самый большой, запихнул в мешок и двинулся дальше. Вечером, уже в долине, собрался поужинать, достал из мешка арбуз, разрезал и глазам своим не верит: в нем сидит, скорчившись, маленький лакец...
Я подумал, что неплохо бы заглянуть, не скрывается ли в моем горшке какой-либо балхарец. И, поняв, что, кроме этой истории, чабаны ничем меня не угостят, стал прощаться.
- Подожди, вечером у нас будет хинкал, - удерживал меня пожилой, очень достойный, по-моему, человек.
- Нет, я спешу. Вот газету я бы взял у вас почитать.
- Бери, только они вчерашние.
- Ничего, я и позавчерашних не видел! - ответил я, прощаясь с чабанами.
А когда позже развернул газету, то сразу напал на портрет моего дяди Даян-Дулдурума и фотографию богато украшенного рога для вина. Под снимком была заметка Алхилава, в которой говорилось, что этот рог - дар знаменитого мастера Даян-Дулдурума его далекому итальянскому другу Пьерро Сориано.
7
Я положил газету на обочине и придавил камнем: может, кто из путников еще не читал вчерашних газет. Но едва отправился дальше, как увидел впереди на дороге какое-то странное существо. Я пошел быстрее и вскоре обнаружил, что это был обычный человек - две ноги, две руки, одна голова. Но шел он не на ногах, а на руках, головой вниз. На одной ноге у него была надета шапка, на другую подвешена полевая сумка. Я догнал этого странного путешественника, оглядел его со всех сторон. Он шел, не обращая на меня внимания, но вдруг громко объявил:
- Сто пятьдесят! - И, остановившись на одной руке, другою снял с ног шапку и сумку, затем перевернулся в воздухе и оказался на ногах.
И кто бы, вы думали, передо мной стоял? Да-да, именно он, тот самый злосчастный Сугури, с которым мы однажды завтракали у родника на Юждаге.
- В добрый час! - приветствовал я его.
- Добрый, добрый! - воскликнул он, узнав меня. - Вот так встреча!
- Рад тебя видеть! Значит, в космос не улетел и в Каспии не потопул?
- И даже с ума не свихнулся. Так что не бойся. Ты, я вижу, струхнул, когда я на ноги встал. А ведь я теперь каждый день делаю по сто пятьдесят шагов на руках!
И он рассказал, как сложилась его судьба. А сложилась она на редкость удачно. Чата разыскала его у каспийских рыбаков, помирилась с ним, и они вернулись в родной аул. Но хоть близкие простили его, сам он простить себя не мог и решил в течение месяца делать по сто пятьдесят шагов на руках, искупая свой грех и одновременно совершенствуя мастерство.
Мы пошли рядом, и канатоходец беспрерывно повторял, какая у него замечательная жена, и какое это счастье, что она его любит, и как чудесна вообще жизнь.
Я был рад за него, так рад, будто это у меня случилось что-то очень счастливое. На развилке у аула я хотел распрощаться с акробатом, но тот и слушать не стал.
- Нет, друг, не обижай меня. Теперь мой черед тебя угощать. Будь кунаком в моей сакле. С женой моей познакомишься.
Мне, конечно, очень хотелось увидеть эту несравненную красавицу, хотя в душе я и опасался: Сугури так ее расписал, что, того и гляди, влюбишься, и отойдет в тень образ прекрасной Серминаз. Но неугомонный червячок голода давно уже подтачивал мое нутро, и я не смог отказаться от приглашения канатоходца.
Мы добрались до славного аула Цовкра, где, как и у нас в Кубачи, мальчики с семи лет учатся мастерству предков. Говорят, что цовкринцы на канате чувствуют себя увереннее, чем на земле. Кто знает! Но, когда высоко над землей стройный юноша исполняет танец с кинжалами, у зрителя даже дух захватывает. Только мне все это сейчас было ни к чему. Я понимал одно: из Цовкра ничего не привезешь невесте, разве что молодого пехлевана подарить Серминаз!
На сельской площади дети обучались акробатике, а юноши, протянув канат от крыши до крыши, переходили по нему с балансиром. Каждый был одет в пестрый национальный костюм, и на фоне неба ярко горели нашивки на груди - раньше они считались талисманами, сейчас это просто украшения.
Сугури не обращал на все это внимания: он каждый день видел людей, шагающих в небе. А я, задрав голову, глядел на переступающую по канату прямо у меня над головой девчушку лет десяти. Смотри-ка, даже девочки учатся этому искусству!
Когда мы подошли к сакле Сугури, хозяин попросил меня обождать: вдруг его красавица спит, зачем прерывать ее отдых?.. Он тихо вошел в саклю, постучал в дверь одной из комнат. Никто не ответил. Он постучал в другую дверь. Тишина.
Обеспокоенный канатоходец стал распахивать двери и искать Чату, но ее нигде не было. Я попытался его успокоить - мол, ушла за водою или сидит у соседей, но Сугури кусал пальцы, вертелся, как раненый пес. И было от чего! Оказалось, что часть вещей его жены тоже пропала, и теперь он уверился, что родные увезли Чату насильно.
Наконец Сугури выскочил на террасу и обратился к дряхлой старухе, гревшей кости на солнышке.
- Скажи, соседка, куда пропала моя жена?
- Спасибо на добром слове. Да-да, милок, греюсь... - Бабка была изрядно глуховата.
- Куда пропала моя жена? - проревел Сугури.
- Да-да, хороший денек. Как говорится, солнце восходит старым на радость, а заходит - молодым на веселье.
Сугури не выдержал. Одним махом он перескочил через перила террасы, замер на минуту на карнизе, а потом как птица перелетел на крышу соседской сакли. Наклонившись к самому уху старухи, он прокричал:
- Где моя жена?
- Уехала она, уехала.
- Куда уехала?
- В Париж.
- Куда?
- В Париж! Город есть такой. Как раз перед вашей саклей опустился вертолет и унес твою жену.
Сугури явно принял старуху за сумасшедшую, но тут маленькая девочка, которую я видел в воздухе, дошла наконец по своему канату до сакли старухи и все объяснила. Оказалось, что из города прилетели на вертолете представители ансамбля "Лезгинка", который выезжал за границу на гастроли. Они и уговорили Чату уехать с ними.
- А вам, дяденька Сугури, - закончила девочка, - она просила передать, что если вы ее любите, то последуете за нею. Документы ждут вас в городе.
- А что мне делать в ансамбле?
- Так ведь и вас приглашали. Там есть танец акробатов, он так и называется - "Цовкра".
- Ну вот, - обратился ко мне Сугури с соседской крыши. - Добились-таки своего! Видишь, друг, что делают с нами наши жены?
- Нет, не вижу.
- Как это не видишь?
- А так: я еще не женат.
- Эх, где мои двадцать лет! - сказал Сугури уже в воздухе, перепрыгивая на террасу своей сакли. - И не женись, друг, не женись никогда - вот мой тебе совет. Вах, как все получилось!
Продолжая сетовать на своеволие женщин, Сугури прошел в саклю и стал спешно готовиться к отъезду.
- Ты уж извини, не смог тебя принять, как подобает. Но ведь за вертолетом нелегко угнаться. Так что я спешу. Ей от меня не скрыться. Куда бы ни утанцевала она на своих ногах, я последую за нею на руках.