6
Назавтра, когда звук гонга возвестил о конце рабочего дня и кубачинцы, щурясь на солнце, выходили из здания комбината, ко мне подошел мой дядя. Он был в самом добром настроении.
После моего возвращения в аул нам еще не пришлось по-настоящему встретиться, посидеть, поговорить, да я и не искал такого случая по многим причинам.
- Что же ты не появляешься у нас в новом доме? - спросил он. - Ну-ка пошли!
Когда мы вошли, моя мать, уже сменившая дорогой свадебный наряд на обычное домашнее платье, готовила у печки пирог-чуду ́ с потрохами. Она будто сбросила с плеч добрый десяток лет, расцвела и похорошела, как трава после дождя. Увидев меня, смутилась, не меньше смутился и я. Заметив это, Даян-Дулдурум провел меня прямо в гостиную. Это была большая, светлая комната, застланная превосходным чарахским ковром - подарком моего дяди.
- Ну, как странствовал? - спросил дядя, будто только сейчас увидел меня в ауле.
- Хорошо, дядя.
- Еще бы! На таком коне любая дорога втрое короче.
Вот оно! Все эти дни я мучился, что скажу дяде о коне, но так и не придумал. И потому просто кивнул в ответ.
- Я тут не один бой за тебя выиграл. Теперь дело за тобою, докажи свою любовь и преданность. Ты ведь вернулся с достойным подарком?
- Достойнее в наше время и быть не может.
- Ого! Узнаю голос настоящего мужчины. Надо будет заглянуть к тебе, посмотреть, что это за штука такая.
- Знаешь, дядя, это такая вещь, что даже тебе я ее не покажу до времени.
- Понятно! Удивить решил. Но можно ли узнать, что хоть это за вещь?
- Конечно! Это - ожерелье.
- Ты достал необыкновенное ожерелье?
- Совершенно необыкновенное.
- Дагестанское изделие или из чужих краев?
- Наше! Но ты не расспрашивай, все равно больше я тебе ничего не скажу.
- Смотри не подкачай. Не то заставишь меня краснеть. А я еще ни перед кем не краснел. Срок - неделя.
- Ладно. Неделя так неделя.
- Смотри, как ты изменился за время странствий! Именно солидности тебе недоставало!
Я догадывался, что в глубине души дядя чувствует себя виноватым передо мною: он увел из сакли мою мать.
- А как ты смотришь на мою женитьбу? - как-то неуверенно спросил Даян-Дулдурум.
- Искренне поздравляю!
- Жаль только, недолго пришлось мне побыть с женою. Вот послезавтра уезжаю по делам в Согратль. Да ты не волнуйся, к смотринам вернусь.
Но волновался я вовсе не потому, что боялся, как бы дядя не задержался в Согратле.
- Так что, дорогой племянник, приведи-ка завтра моего коня.
Я не знал, что ответить.
- Что же ты молчишь?
- Коня нет, дядя.
- Что?
- Нет его больше.
- Как нет? Куда же ты его девал?
- Я никуда не девал, но вот волки...
При этом я представил себе искаженное ужасом лицо цудахарца, который вместо козла балхарки Салтанат прирезал дядиного коня.
Вы уже достаточно хорошо знаете характер моего дяди, и поэтому я не стану пересказывать все проклятья, которые обрушились на мою бедную голову. Я мог бы утонуть в нескончаемом их водовороте, если бы вдруг по всему верхнему аулу не пронесся, опережая отставшую где-то почтальоншу с ее неразлучной синей сумкой, клич, что на имя почтенного Даян-Дулдурума получен пакет из Италии от некоего Пьерро Сориано. В душе я послал тысячу благодарностей моему далекому спасителю. Я надеялся, что письмо, а еще лучше какой-нибудь сувенир отвлечет внимание дяди от погибшего коня. Кроме того, кони вообще выходят из моды. Нынче подавай горцу машину, да не какую-нибудь, а легковую, чтобы было мягко и удобно. Но я не успел привести этот спасительный довод, потому что мой дядя выскочил на террасу, а навстречу ему уже поднималась по лестнице запыхавшаяся почтальонша, самая милая болтушка из всех, каких я знал.
Увидав дядю, она опустилась на край лестницы и заголосила:
- Ой, как я бежала, как бежала! Я просто летела и все-таки, дядя Даян-Дулдурум, не успела опередить языки наших кумушек. А так хотелось самой принести вам эту весть: ведь не каждый день мы получаем такие письма. Да и вы так часто спрашивали: "А нет ли чего-нибудь от моего итальянца?.." И вот сегодня разбираю почту, и прямо сверху лежит продолговатый такой пакет, а на уголке штамп: "Международное". Я даже вскрикнула от неожиданности! Вот говорят о дружбе народов, а мне думается, что основой такой дружбы остается дружба между людьми... Разве я не права, дядя Даян-Дулдурум?
- Ну и язык у тебя... Где пакет? Письмо где?
- Есть письмо... Но дай хоть отдышаться, ведь я так бежала, так спешила, всех птиц перепугала, и домашних и диких.
- Да где же пакет?
- Вот здесь! - И почтальонша невозмутимо похлопала но сумке.
- Так давай же его!
- А я что делаю? Вот нетерпеливый человек!
Но все-таки она открыла сумку, и дядя выхватил из рук доброй вестницы длинный, узкий пакет, повертел его в руке, взвесил на ладони, потом надорвал и вскрыл. В пакете на небольшом кусочке красивой белой хрустящей бумаги начертано было несколько строк, и то не по-нашему и не по-русски, а по-итальянски.
Тут мой дядя послал меня за Тубчи-Пашой, тем самым кубачинцем, который в годы войны попал в плен, потом бежал из плена и, оказавшись на итальянской земле, вместе с партизанами итальянского Сопротивления воевал против фашистов. Тубчи-Паша - храбрый человек, он награжден не только итальянскими, но и французскими орденами и медалями. Возможно, что он еще помнит итальянский язык, хотя с тех пор прошло уже двадцать лет.
Тубчи-Паша пошел со мной. Мы застали дядю на террасе, он все еще вертел письмо, а у ног его по-прежнему сидела почтальонша, забывшая, что ей еще надо разнести по аулу двести или триста писем и газет. Дядя, видно, пытался прочитать меж строчек на непонятном языке сообщение о посылке какого-то ответного сувенира.
Тубчи-Паша взял письмо, напомнив о том, какие храбрые, веселые и жизнерадостные были итальянские парни, с которыми он дружил, голодал, мерз, уставал и воевал. После этого долго разбирал строку за строкой, бормоча что-то себе под нос, затем выпрямился и перевел послание. Пьерро Сориано из Италии сообщал, что получил драгоценный для него дар мастера Даян-Дулдурума - турий рог с серебряной отделкой, и заключил письмо обещанием: "Спасибо, дорогой маэстро, я всю жизнь буду пить из этого рога за твое здоровье!"
7
В тот же день я попросил у соседского мальчика десяток тетрадей, ручку и чернильницу. В комбинат я не пошел, а когда за мной зашли товарищи, сказался больным. Заперся в старой сакле, устроился за верстаком, разложил бумагу, обмакнул ручку и начал писать: "Мой дядя - да прославится его имя в веках! - любит приговаривать: "Все вы, конечно, мудрые люди, но помните, что есть только одна непреложная истина: ничего не бывает без начала, и все начинается с дороги".
Так вот этот самый дядя уехал по своим делам на попутной машине, а я бегал к матери, в ее новый дом, поесть. Впрочем, я позволял себе это только тогда, когда чувствовал, что рука моя отваливается, а в глазах мелькают разом все буквы, написанные за день.
Наступило то время года, когда председатель сельсовета Омар проводит бессонные ночи, планируя график свадеб на всю осень, и пришел наконец долгожданный день, когда красавица Серминаз должна была выбрать достойнейшего из нас. Накануне, поздно ночью, я закончил свой труд - ожерелье для моей любимой, и теперь оставалось лишь добавить к нему завершающее звено - замок, если хотите.
Вернулся дядя; он уже простил мне гибель коня и обдумывал теперь, не купить ли ему машину. Они с матерью подарили мне новый черный костюм и длинноносые туфли. Разодетый, шел я в сопровождении Даян-Дулдурума и матери к сакле Жандара, а по всем карманам были у меня рассованы исписанные тетрадки. Сердце билось как птичка в кулаке: а что, если провалится моя затея, что, если не поймут почтенные аульчане моего отступления от традиций предков? Не знаю, может быть, дядя почувствовал, что в любую секунду я могу бросить все и убежать куда глаза глядят, но он твердо взял меня под локоть и всю дорогу подбадривал.
В просторной гостиной, освещенной электричеством, собрались лучшие мастера нашего аула, знатоки искусства Страны гор. Жандар встретил нас как дорогих гостей. Он проводил мою мать в соседнюю комнату, где уже судачили о чем-то женщины и среди празднично одетых подруг сидела на тахте красавица Серминаз. Как только мы вошли, я глянул на нее в приоткрытую дверь и чуть не ослеп. Я дал себе слово не глядеть больше туда, но взгляд мой словно магнитом притягивала точеная фигура в бледно-зеленом платье, расшитом жемчугами.
Нас с дядей усадили к стене, где на полочках были выставлены редчайшие образцы искусства Страны гор - изделия из керамики, дерева, металла, кости, старинное оружие - все, чему мог бы позавидовать любой музей. "Ну, чем еще вы меня удивите?" - казалось, спрашивал хозяин.
У меня от этой выставки душа совсем в пятки ушла.
Разговор почтенных аульчан переходил от снегопада в Арктике к жаре в Африке, и в комнате, где сидели с родными три соперника, напряжение незримо нагнеталось.
Женщины постелили скатерть, принесли вино и курзе. Только после того как мы поели (я, например, через силу - руки дрожали, во рту было сухо, но не хотелось выдавать волнения), Жандар обратился к нам со словами:
- Ну, молодцы, показывайте, что у вас есть? Кто самый смелый, пусть первым представит нам свой подарок.
Воцарилось молчание. Наконец заговорил отец Азиза Кальян.
- Давай, сынок! Нам нечего стыдиться! И он помог сыну развязать хурджин.
Под восхищенные возгласы присутствующих на свет появился яркий ковер. Не смог сдержать возгласа и я: это был тот самый знаменитый "карчар" чарахской мастерицы Зульфи, с которым я попал впросак! Значит, Азизу повезло там, где не повезло мне. И судя по одобрительному гулу почтенных мастеров, мой соперник мог уже считать Серминаз своею.
- Где же ты раздобыл это чудо? - спросил Жандар.
- У мастерицы Зульфи из Чараха, - отвечал Азиз, гордо улыбаясь.
- Ценная вещь! Что же ты дал ей взамен? - вмешался Ливинд.
- А взамен я оставил ей свое сердце.
Будто гром ударил! Пораженные, все обернулись к Азизу, а он улыбнулся мне и продолжал:
- Да, почтенные аульчане! Я оставил свое сердце у чарахской красавицы Зульфи. Не по своей воле участвовал я в борьбе за Серминаз - за девушку, которую совсем не знаю. Меня заставил отец: мог ли я его ослушаться? Но теперь, когда я достал этот ковер, я выхожу из боя. Я благодарен и тебе, Жандар, и тебе, отец, и Серминаз тоже, - если бы не вы, я не нашел бы своего счастья. И пусть ковер этот будет моим свадебным подарком Серминаз и тому достойнейшему, кого она изберет.
Сказав это, Азиз бережно опустил ковер и вышел. За ним выскочил еще не пришедший в себя Кальян. Все молчали, никто не знал, как расценить поступок молодого мастера.
Но тут на середину комнаты вышел Мухтар. Он ухмылялся - самый опасный соперник уступил ему дорогу! И конечно же, он понимал, что, не имея доказательств, я не посмею публично обвинить его в краже.
Мухтар, ликуя, вынул из свертка украденный у меня поставец, и тот пошел по рукам.
- Оригинально! - раздавались голоса.
- Ну-ка ближе к свету... Узор необычный.
- Как сплетены линии...
- Древняя работа.
- Лет примерно триста...
Постепенно поставец дошел до женской половины, и теперь все взоры обратились ко мне. А у меня будто язык отсох. Я не представлял себе, как покажу этим почтенным людям свои исписанные тетрадки.
- Ну, давай показывай свое ожерелье! - подбодрил меня дядя.
- Ожерелье! Ожерелье! - пронеслось но комнате.
- Это необычное ожерелье, - пролепетал я.
- Ну и хорошо! - ободряюще кивнул старик Хасбулат. - Покажи свое необычное ожерелье.
И я выложил на стол кипу мятой бумаги. Даян-Дулдурум, вспыхнув, схватил мои тетради, будто хотел проверить, не между ними ли спрятана обещанная находка. Но, ничего не найдя, спросил грозно:
Что это за писанина?
- Люди добрые, - начал я смиренно. - Ожерелье мое, как я уже сказал, необычное. Оно в этих бумагах. Дайте мне немного времени, и вы убедитесь, что я принес Серминаз самое дорогое, что приобрел.
Что творилось в сакле Жандара! Почтенные мастера старались разглядеть тетради, которые дядя зажал в кулаке, намереваясь разорвать. Я пытался отнять у него мой труд. А Серминаз, я это заметил, сидела бледная на тахте и не сводила с меня испуганных глаз.
- Пускай объяснит! - сказал почтенный старик Хасбулат.
- Пусть он скажет, Даян-Дулдурум, нам ведь некуда торопиться, - поддержал и хозяин сакли.
И дядя вернул тетрадки, попутно крепко ткнув меня кулаком в бок.
Я уселся за стол, и тут мигом прошло все мое волнение. Я даже снял пиджак и пододвинул к себе поближе кружку вина на случай, если пересохнет горло. Оглядев всех, я начал: "Ожерелье для моей Серминаз".
И стал читать страницу за страницей, а когда осмелился в первый раз оторвать взор от рукописи, то увидел, что все слушают меня со вниманием.
И вот раздались первые возгласы одобрения и веселый смех именно в тех местах, которые и мне казались смешными, и когда я снова оторвался, чтобы глотнуть вина, то посмотрел прямо в глаза Серминаз, и эти глаза улыбались мне. И я снова читал и читал.
Свое долгое повествование я закончил уже тогда, когда лихой всадник - время - сменил черную бурку ночи на белый бешмет дня. Петухи возвещали утро.
Я отодвинул последнюю тетрадь и, обведя взглядом своих слушателей, сказал:
- Вот и все, дорогие земляки. А теперь судите меня как хотите.
Попросив позволения у хозяина, я вышел из сакли, побрел прочь из аула и бросился на мягкую траву у журчащего родника. Сюда и пришел за мной гонец сказать, чтобы я готовился к свадьбе.
Вот когда я окончательно понял, что любовь - это вещь серьезная.
ЭПИЛОГ
Прошел год с того незабываемого рассвета, и каждый новый день этого годы был для меня прекраснее дня вчерашнего. Как ни старался мой почтенный дядя Даян-Дулдурум - да не померкнет о нем слава в горах! - дать нашему роду наследника более достойного, чем способен дать я, но мать моя, благороднейшая из благородных Айша, родила смуглую курчавую девочку. А вот моя красавица Серминаз, еще более похорошевшая за время нашего супружества, подарила мне сына - большеносого, как я, черноглазого и веселого.
Имя ему - Амру, что означает Жизнь.
1967
Примечания
7
Героям, погибшим вдали от родных мест, горцы ставят памятники у дорог и на перекрестках, дабы люди могли почтить их память. Старинный обычай. (Примеч. автора.)
8
Ясин - заупокойная молитва.
9
Чухта - старинный женский головной убор.
10
Вахарай - восклицание, означающее удивление.
11
Камалул Башир - легендарный красавец Страны гор. (Примеч. автора.)