Мухтар сел на камень и стал ждать, мелко подрагивая, и конь его стоял рядом, понурив голову, будто сочувствовал хозяину. Переодеваясь, я все размышлял: не развязать ли мне его хурджин и не отобрать ли принадлежащий мне по праву поставец? Но слишком многое раскрылось бы сразу, когда мой соперник увидит, кто предъявляет отцу Серминаз подарок, отобранный разбойником. Так что я прямиком направился в чащу и издалека крикнул, что костюм пялтара лежит за кустом.
Вскоре я вышел на дорогу и увидел едущего шагах в двухстах от меня конного воина с поникшей головой. Маску Мухтар, конечно, не надел, она свисала с луки седла. Я шел следом. Вот Мухтар миновал двухъярусную саклю, оборудованную под больницу, вот свернул в сторону приземистого здания сельсовета, откуда дорога прямиком шла на площадь. Я знал, что миновать пирующих он никак не сможет, потому что на площади стояла сакля его отца Ливинда...
И едва этот странный всадник приблизился к кругу пирующих, как навстречу ему бросилось сразу несколько парней. Сопротивлялся Мухтар бешено, но его мигом стащили с коня и поволокли к почтенным аульчанам. А что было дальше, я не мог разглядеть: мужчины окружили его плотным кольцом, а женщины и девушки отвернулись, скрывая под платками улыбки. Судя по отчаянным крикам Мухтара, без крапивы не обошлось. "Ну что же, хоть не этим заслужил, но по заслугам получил", - подумал я, отправляясь домой переодеваться.
Теперь я мог прийти на пир, уже ни от кого не таясь, ведь это был праздник нашей семьи! И это был самый законный повод вернуться в родной аул, еще не обретя подарка.
4
После того как я проучил своего соперника, настроение мое улучшилось.
"Несчастный горем своим богат", - говорит пословица, и оказалось, что я, пожалуй, действительно богаче многих наших аульчан. Сколько дней уже маячила предо мной смутная мысль о необычайном подарке, который я сделаю любимой. И только здесь, в родном краю, понял я, что не бесплодными были скитания: я вынес из них ожерелье, но не простое, а ожерелье мудрости, ожерелье из похождений, нанизанных на нить моей горячей любви к Серминаз. Драгоценные жемчужины из бездонных хурджинов мудрости нанизала на эту нить дорога скитаний. И такое ожерелье будет для моей Серминаз ценнее самого цепного поставца, дороже любого подарка, выбранного Азизом, потому что никакое богатство не сравнится с богатством души.
Я шел на свадьбу моей матери, и сердце мое ликовало: скоро будет в Кубачи еще одна свадьба - моя! И хотя, как я и предполагал, обиженный Жандар покинул место тамады, это меня не смутило. Приняли меня земляки восторженно, усадили поблизости от дяди, и виночерпий Писах поднес мне штрафной полулитровый рог вина и добрый кусок мяса на деревянной вилке. Выпил я вино, закусил мясом, и в жилах моих заиграл огонь. Как было не сплясать на свадьбе матери! "Хайт!" - воскликнул я, гордо вскинув голову, и выскочил в круг. Под звуки жизнерадостного аштинского танца я занес левую руку за спину, а правую выставил вперед, оттопырив вверх большой палец. Под свист, одобрительные хлопки я шел по кругу, вскидывая голову и восклицая: "Хайт!", - и после двух положенных кругов замедлил движения перед девушками, не отрывая взгляда от Серминаз. Девушки с веселым визгом вытолкнули ее в круг. Серминаз зарделась и легко поплыла впереди меня, покачиваясь, как канатоходец на веревке. Дробно простучал барабан, участились хлопки, и я пустился за ней словно черный коршун, преследующий белого лебедя. Улучив момент, я приблизился к ней вплотную и шепнул:
- Здравствуй, Серминаз!
Она не отвечала, только искоса взглянула на меня и улыбнулась.
- Хайт! - воскликнул я, чтобы отвлечь внимание аульчан, смотревших на нас, а потом снова обратился к ней потихоньку:
- Я очень скучал по тебе. Ты такая красивая. Ты похожа на лебедя.
- А ты на гуся, - отвечала она с усмешкой и снова стала такой, какой я знал ее прежде, - неприступной и чужой.
Музыка на минуту прервалась, я вышел из круга и под возгласы одобрения вернулся на свое место. Праздник продолжался. Старики вели свои беседы, нескончаемые и мудрые, а молодые танцевали, сменяя друг друга. Только Серминаз пряталась среди девушек и больше не выходила. А я так надеялся снова пройтись с ней по кругу и перекинуться хотя бы несколькими словами.
Музыка на площади не умолкала до захода солнца, и только когда вернулось в аул стадо, подошел конец веселью. Если свадьба молодых длится у нас не менее трех суток, то вдовцы пируют один день. Как говорится, привычное дело быстрее спорится.
И вот музыканты поднялись с мест и заиграли мелодию "Аскайла", что значит "шествие". Став попарно, мужчины в медленном танце обошли вокруг ковров с яствами, а затем чинно направились к сакле жениха. Женщины начали убирать посуду, ковры, остатки угощения. Почетное шествие сопровождало Даян-Дулдурума до самого его дома, где в большой комнате его уже ожидала невеста.
Затем все разошлись по своим делам, а молодежь отправилась на луг, прихватив вино и еду, чтобы провести ночь у костра.
Незаметно подбросив на террасу дома Ливинда пиджак и брюки его бесчестного сына, я отправился с друзьями по нагревшейся за день дороге.
5
На следующий день я уже сидел в комбинате за своим верстаком. Но поработать так и не пришлось. Когда я спустился вниз за глиной для огнеупорных формочек, из монтировочного цеха до меня донеслись голоса дяди и Жандара. Я прислушался.
- Но ты же обидел меня вчера, Даян-Дулдурум!
- И ты хочешь выместить обиду на моем племяннике?
- Нет, он тут ни при чем. Но добрые люди говорят, что нам все равно нельзя породниться: вражда у нас между родами.
- И что же то за добрые люди? Уж не старый ли Ливинд?
- Может быть, и он. Но все равно, твой племянник или сын, называй его как хочешь, не может претендовать на руку моей дочери. Наши предки поклялись, и мы не станем клятвопреступниками.
- А ты знаешь, из-за чего пошел этот раздор?
Не знаю. Но думаю, что по пустякам они не стали бы ссориться.
- Но если это именно так? Неужели из-за какого-то мхом поросшего пустяка ты разобьешь счастье моего племянника?
"Ай да дядя! - подумал я. - На людях он держится со мною сурово, как с чужим, но, видно, я ему вовсе не чужой". И с замиранием сердца принялся я слушать дальше. Долго еще спорили за стопою, и наконец дядя предложил:
- Пойдем вместе к Хасбулату, сыну Алибулата из рода Темирбулата. Он единственный, кто может нам помочь. Старик только что вернулся от каких-то своих родственников.
- Да какая может быть у него память? Он давно, наверное, забыл этот случай.
- Ну, я не думаю, такие случаи не забываются. К тому же я знаю способ вернуть старику память.
- Но не бросать же сейчас работу, - сказал нерешительно Жандар.
- Ничего, работа подождет до завтра. Давай возьмем на всякий случай свидетелей и все вместе отправимся к Хасбулату.
Я услышал, как Жандар складывает инструменты и ссыпает кусочки серебра в жестяную банку. Итак, сейчас может решиться моя судьба. А пригласить меня с собою им и в голову не пришло! Ничего! Я и сам знаю дорогу к сакле Хасбулата.
Быстро, чтобы не попадаться никому на глаза, я выскользнул из комбината и побежал по крутым улочкам в верхний конец аула. На цыпочках поднялся на террасу, где сидел полный, седой, длинноусый старец и ремонтировал старую резную деревянную люльку своего двенадцатого правнука. Живые глаза его под мощными бровями были опущены, толстые губы шептали слова песенки, которую часто можно услышать в погребе Писаха:
Пусть в подвалах старится вино -
Чем старее, тем ценней оно.
У людей совсем не так, друзья,
Значит, нам стареть никак нельзя!
Я осторожно прокрался за спиной Хасбулата и укрылся в конце террасы, где было навалено свежее, душистое сено. И едва расположился удобно и безопасно, как услышал голоса приближающихся к сакле людей.
По лестнице чинно поднялись Жандар, мой дядя и двое свидетелей (а в свидетели мой дядя, конечно, предложил отцов моих соперников - почтенных Ливинда и Кальяна). Дядя нес в руках две четверти вина, третью четверть держал за горлышко Жандар.
Заметив вино, старик явно оживился, отодвинул люльку и, кликнув внучку, попросил ее подать угощение.
Приветствия и расспросы о здоровье показались мне бесконечно долгими, и я весь напрягся, когда дядя мой наконец изложил, с чем они пришли.
- А я-то думал, - протянул хозяин, - что вы просто вспомнили старика и зашли проведать. Но прежде всего давайте выпьем: грех долго смотреть на вино.
Они выпили по кружке, старик задумался и наконец заговорил:
- Нет, не помню я, с чего началась ваша вражда. Помню только, лет десять назад шел я по горной дороге, и нагнал меня один уркарахет на арбе, запряженной двумя быками. Предложил подвезти. Видно, не терпелось ему поболтать. Не успели быки сделать и десяти шагов, как он спрашивает:
- Знаешь ли ты Бадирхана?
Я не ответил. Тогда он сам отвечает:
- Да это же председатель райисполкома! Наш человек.
Отъехали мы еще немного, он снова оборачивается.
- А Мирзахана ты, конечно, знаешь? Заведует сельхозотделом, золотой человек, тоже наш, уркарахский.
Я молчу. Едем дальше. Он снова говорит:
- Ну уж Халила ты не можешь не знать. Председатель сельсовета, самый мудрый человек в горах и тоже наш.
Тут я не выдержал и говорю:
- Если еще кто-нибудь будет ваш, то знай: эта арба и быки будут наши!
Старого Хасбулата никто не перебивал: знали, что это бессмысленно. Но прежде чем он начал новый рассказ, Даян-Дулдурум налил ему еще кружку вина и как бы невзначай напомнил, что привело сюда его и других гостей. Однако Хасбулат пропустил эти слова мимо ушей и повел рассказ о том, как двадцать лет назад он пошел записываться добровольцем на фронт, но его вернули, сказав, что и без него война уже выиграна.
Когда стало ясно, что с каждой кружкой старик сбрасывает по десятку лет, ему налили еще. И снова десяти лет как не бывало.
- А тридцать лет назад, - заговорил хозяин, - в тот год я был секретарем сельсовета, а председателем был Квариж, вы его все знаете, пожаловалась нам жена небезызвестного Куле-Име, да-да, того самого, который, подтягивая подпругу на коне, вынужден был из-за своего малого роста подпрыгивать, - пожаловалась, что этот самый Куле-Име ее избил. Квариж поручил мне разобраться в этом, и я пошел в саклю Куле-Име.
Куле-Име лежал в углу с забинтованной головой, но, когда я вошел, он сел и надел папаху. Я начал читать супругам нравоучение, хотя и видел, что хозяину худо. Но он вдруг перебил меня:
- Скажи, пожалуйста, что у меня на голове?
- Папаха, - ответил я.
- А чья она?
- Должно быть, твоя.
- Значит, я могу надвинуть ее на лоб, могу на ухо, могу на затылок, верно?
- Верно, - говорю.
- А если я надену ее набекрень? - спросил Куле-Име и, морщась от боли, сдвинул папаху набок.
- Да пожалуйста! - говорю. - Твоя папаха, твоя и воля.
- Вот так и с женой! - гордо заявил он. - Жена моя, что захочу, то и стану с ней делать!
- Но ты забыл о равноправии...
- Я-то хотел бы забыть, - вдруг жалобно простонал Куле-Име, - да она напоминает! Я всего два слова ей, а она так меня отделала, что неделю на гудекан не выйдешь! - И он опять повалился на спину. Хваленая папаха упала, а жена кинулась к нему с кружкой воды, хотя лучше было бы отпоить его вином.
Жандар ерзал. Чувствовалось, что его оставляет терпение. А невыдержанный Ливинд и болтливый от вина Кальян всячески подталкивали мысль старика, напоминали разные случаи родовой вражды, старались подхлестнуть его память. И только мой дядя, сохраняя спокойствие, то и дело подливал старику вино.
После четвертой кружки Хасбулат начал свою речь словами:
- А вот лет пятьдесят тому назад... - И лица слушателей посветлели: под воздействием винных паров в памяти старика все яснее оживало прошлое. Но он продолжал: - Так вот, лет пятьдесят назад умерла моя жена. Хорошая, добрая была женщина. Сосед мне еще сказал тогда сочувственно: "Бич потерял, бедняга". - "Нет, не бич, - ответил я ему, - а стремя, на которое всю жизнь опирался". Вот с того времени, как умерла моя жена, некому стало прикрывать мои ноги, и по ночам продуло мне их, и, кажется, получил я ревматизм. И сейчас чувствую: погода испортится.
Старик расположился поудобнее, подложив под себя еще одну подушку, пожевал ломтик свежего сыра и поднял кружку, наполненную дядей.
- Дерхаб! - Он выпил и заговорил снова. - Мудрым я слыл в ауле. Философом меня называли. Я еще семьдесят лет назад первым посадил у нас капусту и изобрел железную печь. Однажды ехал я по дороге на ишаке, повстречал друзей. Решили они угостить философа. Налили кружку, другую, я пил, не противился. Но когда почувствовал, что с меня довольно, стал отказываться. А они уговаривают: "Нельзя отставать, ты ведь не просто мужчина, ты философ". Ну и, чтобы не думали они дурно о философе, пил я и пил. И так напился, что утром очнулся сам не знаю где. Голова словно ртутью налита, все тело разбито... Горько мне тогда стало и стыдно. Сел я с трудом на своего ишака и поехал. Подъехали мы к реке, стал мой ишак пить воду. Напился он, а я вспомнил вчерашний случай и стал его уговаривать, чтобы выпил еще. И лаской и угрозами, и голову в воду совал - никак не пьет! "Ну, - говорю я ему, - отныне ты философ, а я ишак".
Конечно, это был тонкий намек со стороны Хасбулата, чтобы больше его не заставляли пить, но гости потратили уже слишком много времени и вина, чтобы уйти ни с чем. Они уговорили старика выпить еще кружечку, после чего тот сразу вытянулся на подушках и захрапел.
Жандар, Ливинд и Кальян в негодовании смотрели на моего дядю, который привел их сюда в самый разгар работы. Дядя был тоже весьма удручен. Наконец он осмелился потормошить старца. Хасбулат открыл глаза, огляделся и спросил удивленно:
- А вы что здесь делаете?
Снова мой дядя с присущей ему сдержанностью и терпением объяснил, зачем они пришли.
- Ну что ж, - отвечал хозяин, - раз вы принесли вино, так налейте!
Дядя налил, старик выпил еще кружку, облизнулся и сказал, благодушно сверкнув глазами:
- Хорошее вино - кровь земли! Так вот, случай ваш вышел лет сто с небольшим назад. В тот день еще отец послал меня за вином к Писаху - тогда был другой Писах - и сказал: попроси, мол, чтобы ради хороших кунаков из Аварии он вино дал отдельно, а воду, которую подливает в него, отдельно. И заплати ему поровну - сколько за вино, столько и за воду. И что вы думаете! Писах точь-в-точь исполнил просьбу моего отца и велел еще передать, что ценит его мудрость. Как же мне не помнить тот день!
Все с нетерпением склонились к старику. Тот молчал, то ли собираясь с мыслями, то ли наслаждаясь вниманием слушателей.
- Как раз тогда пригласил мой отец на праздник ваших предков. Предка твоего рода, Даян-Дулдурум, звали Абдул-Муталим, а твоего, Жандар, Мухамед-Хаджи. И вот после сытного обеда вышли они все на гудекан, и зашел у них спор о строении вселенной. Абдул-Муталим стал утверждать, что Земля наша стоит на панцире черепахи. А разве мог Мухамед-Хаджи, который стал непревзойденным астрономом, не возразить на это? И он заявил, что Земля держится на рогах белого буйвола, ибо это утверждал некогда знаменитый Минатул-Махмуд. Спор закипел, как чабанский котел на огне. "Нет, - закричал, вскочив с места, Абдул-Муталим,- я не допущу, чтобы этот лжец опровергал авторитетное мнение Хашима-Аль-Катагни о том, что Земля стоит на панцире черной черепахи! И именно черной, а не голубой, не красной, не коричневой, не желтой, не синей и не белой!"
- Ну и что же дальше? - перебил Жандар.
- Так-так, - сказал Даян-Дулдурум, потирая руки, будто на футбольном матче.
- Дальше могли произойти большие неприятности. Но дело было осенью, и кинжалы лежали у точильщика. Впрочем, и языки у спорящих были не тупее кинжалов. И когда Мухамед-Хаджи обозвал твоего предка, Даян-Дулдурум, черной черепахой, а тот закричал на весь гудекан: "Поглядите на этого белого буйвола!" - возникла рознь, которая длится, как я вижу, и поныне.
- И это все? - спросил озадаченный Жандар. - Неужели такой пустяк целый век мешал сближению людей?
- Да, это все, - отвечал старик и с чувством исполненного долга откинулся на подушки.
Расхохотался мой дядя. Вторя ему, засмеялся Жандар, и даже двое свидетелей не выдержали.
- Чему вы смеетесь? - спросил помрачневший Хасбулат. Ему не понравилось, что почтенные люди потешались над его рассказом.
- Как же не смеяться, дорогой наш Хасбулат, - отвечал сквозь хохот Даян-Дулдурум, разливая по кружкам остатки вина. - Подумать только, из-за какой-то ерунды два рода бились, как боевые бараны. И столько лет!..
- Нечего смеяться! - возмутился старик. - Или вы считаете пустым вопрос, на чем держится Земля?
- Конечно же!
- Почему, позвольте узнать? - насмешливо спросил хозяин.
- А потому, почтенный Хасбулат, что Земля не держится ни на чем,- отвечал Даян-Дулдурум.
Теперь рассмеялся Хасбулат.
- Ха-ха-ха! - Он смотрел на гостей как учитель на глупых учеников. - Взрослые люди, а не знают! "Ни на чем не держится"! Тоже придумали!
- Конечно!
- Вот уж не предполагал, что разговариваю с такими наивными людьми! Да я вас и в дом бы не пустил, если бы знал заранее.
- Почему это мы наивные? - обиделся Жандар.
- Да пора бы уж знать, на чем держится Земля.
- На чем же? - недоумевали гости.
- Дай сюда руку, Даян-Дулдурум. И ты, Жандар,- сказал старик, соединяя их руки. - Пожмите-ка их крепко. Чувствуете тепло?
- Да, - ответили оба.
- А знаете, что это за тепло?
- Не знаю, - сказал Жандар, а дядя мой промолчал: наверно, он думал, что это - тепло от выпитого вина, но не решился сказать.
- Жаль мне вас, люди, если вы до сих пор не поняли, что это за тепло. Ведь это и есть то самое великое тепло, которым жива наша матушка-земля. А теперь, когда я объяснил это, идите: я хочу спать. - Он сонно пробормотал:
Дело творящего - творить,
А говорящего - говорить.
Если ж тебя не поймут - не беда!
Слова назад не бери никогда!
И допив вино из кружки, старик захрапел, будто разом выключился.
Почтенные гости встали и молча поклонились Хасбулату, сыну Алибулата из рода Темирбулата, чье имя всегда стоит рядом со словами "честность", "правдивость" и "добропорядочность".