6
К вечеру я все-таки добрался до долины реки Рубас, где на склоне горы утопает в зелени аул Чарах, прославленный изделиями своих ковровщиц. Природа здесь щедрая и мягкая, склоны гор в синеве лесов, долина цветет садами, и кажется, что даже сакли расположены так, чтобы обогатить пейзаж. Река Рубас, протекающая у самого аула, небольшая, но чистая и резвая, как жеребенок весной. Из труб над саклями поднимались дымки, и мой искушенный нос улавливал все запахи вечерней трапезы чарахцев: хозяйки готовили и острый хинкал, и пельмени-курзе, а самые расторопные стряпухи уже пользовались дарами весны: и мятой, и горным луком, и крапивой - как она злобна в руках ицаринок и как приятна в хорошем пироге! Да, кто-кто, а уж чарахцы понимают толк в каждой травке, в каждом цветке. Цветов на здешних лугах видимо-невидимо, они по пояс скрывают идущего. Чарахские женщины, когда ткут свои знаменитые ковры, не только копируют рисунок цветов на лугу, но и добывают из трав, корневищ и коры деревьев краски для пряжи, более нежные и стойкие, чем всякая химия. Из клевера вываривается желтая краска, из корней марены - розовая, из травы кара-чуп - черная, да всех и не перечтешь, А тому дагестанцу, который взрастил семена дикой марены, Келбалаю Гусейну, стоит и по сей день памятник на одной из площадей французского города Авиньона. Слава о чарахских красках еще сто с лишним лет тому назад пронеслась по Европе.
В ауле Чарах у меня не было кунака, и я, как всякий случайный гость, отправился прямо на гудекан, что разместился рядом с ковровой мастерской. Огни в ее больших окнах были уже погашены, светилось лишь одно окно, из-за которого доносился ритмичный перестук ткацкого станка. Наверное, какая-нибудь ковровщица так увлеклась, что хотела завершить узор, хотя рабочий день давно кончился. Такое настроение мне хорошо попятно, потому что и я частенько задерживался на работе, чтобы доделать какую-нибудь деталь и, конечно, чтобы, задержав приемщицу Серминаз, оказаться с нею наедине.
Гудекан разместился под навесом на каменных ступенях. При виде незнакомца все - и почтенные старики, и молодые - встали, и я первым поздоровался с ними, пожав каждому руку. Меня посадили на почетное место, рядом со стариком, перебиравшим древние четки. На нем был бешмет и черкеска с полным рядами газырей, но когда он закурил, я увидел, что в газырях хранился не порох, а табак. Так сказать, новое содержание в старой форме.
С другой стороны рядом со мной сидел старик с жирными усами, он все время разглаживал их и гулко рыгал - так горец обычно показывает, что сытно и вкусно поел. Я старался не смотреть на него, чтобы не томить свой голодный желудок.
Меня расспросили о житье-бытье, о здоровье моем и моих родных, о делах аульчан. Я тоже задал несколько вопросов вроде: "Ну, а у вас есть ли в делах удача? А комары еще не беспокоят? Нет ли опасности, что ударят заморозки и пропадет урожай?"
На последний мой вопрос в прежние времена горцы обязательно ответили бы так: "Как аллах рассудит, все в его руках!" Но мне сказали: "Нам бояться нечего, сады-то застрахованы!"
После обычных расспросов на гудекане наступила тишина. Очевидно, мой приход оборвал привычную беседу, и теперь чувствовалось, что каждый копается в памяти: не застряло ли там что-нибудь такое, за что можно уцепиться и снова начать разговор.
Мой сосед - почтенный старик в черкеске (звали его Шах-Алим, и он сказал, что является потомком легендарного Шарвели, всю жизнь помогавшего бедным и несчастным, а я подумал, что раз Шарвели легендарен, то непременно состоит в родстве с моим дядей и, следовательно, со мной) - задержал бусинку своих четок в пальцах и толкнул локтем своего соседа, простоватого на вид человека в папахе, похожей на маленький стог сена.
- Слушай, Кадар, когда отдашь долг?
- Какой долг? - встрепенулся Кадар.
- И он делает вид, будто не понимает! - обратился Шах-Алим к соседям, снова принимаясь за четки.
- Я и на самом деле не понимаю, о каком долге ты говоришь! - насупился сосед.
- Где ты сейчас находишься?
- На гудекане.
- А сюда что, молчать приходят?
- Ах да!.. - хлопнул себя по папахе Кадар, поняв наконец, о чем идет речь.
А речь шла о том, чтобы Кадар поведал людям что-нибудь интересное. Если человек не может этого сделать, то зачем и приходить на гудекан, - пусть сидит себе дома у очага и ссорится с женой из-за того, что она подала на ужин вместо хинкала чечевичную похлебку.
- Ну что же, мой род никогда не останется в долгу! - начал Кадар. - И раз уж заговорили о долге, так об этом я и скажу. Те, кто постарше, наверно, помнят: был в нашем ауле неудачник Исрапил. Однажды он задолжал соседу-чабану. Чабан стал посылать к нему детей, жену, а у Исрапила нечем было отдать долг и неоткуда было взять. Но навязчивые напоминания соседа надоели ему. Как-то, выйдя из сакли, Исрапил стал подгребать к своему забору терновник и всякие колючки. За этим занятием застал его сосед-чабан и, как обычно, спросил: "Эй, Исрапил, когда думаешь отдать долг?" Тот обернулся: "Ну и дотошный же ты человек! Неужели думаешь, что я умру, так и не вернув долга? Да я лучше повешусь! Не видишь - для тебя же работаю: собираю колючки вокруг забора. Скоро мимо моей сакли должны пройти отары овец, спускающиеся с летних пастбищ на зимовье. Овцы будут цепляться за колючки, на колючках останется шерсть, я соберу ее, а моя жена-мастерица из этой шерсти соткет добрый ковер. Продам я его на базаре и получу столько денег, что по сравнению с ними твоя без рубля полсотня - пшик. И все!" Выслушал, говорят, чабан эту речь и, закручивая ус, сказал: "Что же, учтем это, и отныне овец будут стричь еще на летних пастбищах". - "Ну вот! - воскликнул Исрапил. - Я же говорю: жизнь - хорошая штука, только портят ее такие, как ты, и все из-за какой-нибудь без рубля полсотни".
- Это интересно, но долг все же платежом красен, - вставил старик с блестевшими от жира усами. - Вот по этому поводу рассказывают, что великий и мудрый Шарвели, когда к нему обратились с просьбой дать в долг, ответил: "Пожалуйста, дорогие, вон на полочке ларчик, а в нем деньги, берите кому сколько нужно, но только вернуть не забудьте". Шарвели никому не отказывал, но прошло время, а долг все не возвращали. Вместо этого земляки опять обратились с просьбой одолжить немного денег. "Ну что ж,- отвечает Шарвели,- пожалуйста, дорогие, вон на полочке ларчик, в нем деньги..." Полезли аульчане, а в ларчике и нет ничего. "Ты что, издеваешься над нами?" - говорят они Шарвели. А тот отвечает: "А откуда там быть чему-нибудь, если вы туда ничего не положили?"
- Все это, почтенные люди, было в то несправедливое время, когда у одного было десять шуб, а у другого ни одной, у одного десять жен, а у другого и одной не было, - вмешался в разговор Шах-Алим. - Вы знаете, что все мужчины моего рода славились как мастера сапожного дела, ну, а женщины, как и у всех нас, ткали ковры, И вот мой прадед - да будет долгой о нем память! - однажды задремал за сапожным верстаком с шилом в руке. И вот появляются перед ним во сне ангелы и начинают показывать, сколько кому на земле аллах дал радости. А меряют они эту радость ситом. И вот показывают они деду самую маленькую дырку и говорят: "Вот через нее идет твоя радость". Ну, деду моему эта дырка показалась слишком маленькой. "Как бы ее расширить? Кстати, и шило в руке". Ткнул он шилом - и тут же с криком проснулся. Вышло, что он себе нос проткнул.
Меня хлебом не корми, только дай вволю послушать рассказы на гудекане, - недаром я племянник Даян-Дулдурума, целителя мудрого слова.
Не знаю, много ли правды в рассказах моего дяди, но слушать его всегда интересно - очень уж мудро говорит. Он не скажет, например, что без денег и в наше время плохо, а изложит ту же самую мысль по-своему: "Эх, трижды три - девять! Что вы понимаете в деньгах? Вот я каждый день теряю по сто рублей именно потому, что их у меня нет!"
Или, скажем, дядя недоволен кем-нибудь из моих приятелей. Но он и этого не выскажет прямо. Нет, он говорит: "Если скажешь другу: "Идем!" - а он спросит: "Куда?" - то с таким лучше никуда не ходить!" И верно, сколько раз я проверял эту истину. Безвольный или ко всему безразличный человек всегда спросит: "Куда?" А объяснишь - еще и не пойдет.
Но не думайте, что мой дядя просто усложняет мысль, нет, он считает, что это самый верный способ довести до вашего сведения свои суждения. Как бы то ни было, я предпочитаю следовать его примеру - ведь одно дело извлечь конфету из красивой обертки, и совсем другое отодрать ее же от слипшейся, бесформенной кучи. Та же самая конфета, по в яркой бумажке кажется гораздо вкуснее.
Я - весь внимание, почтенные посетители гудекана, приятно слушать вас, да не иссякнут ваши речи. Без них стало бы скучно жить, ибо, как говорят горцы, иной хабар бывает слаще хинкала!
- Да что и говорить о прошлом! - вздохнув, обратился к присутствующим на гудекане чарахский певец Абу-Муслим. - Некоторые, наверное, еще помнят, каков был наш старшина по прозвищу "Кто я такой?". Не человек, а сущий дьявол! Каждый месяц он собирал народ на базарной площади и, напыжившись, как индюк, вопрошал: "Кто я такой?" И не успокаивался до тех пор, пока кто-нибудь не ответит, чтобы отвязаться: "Ты наш старшина, поставленный от белого царя!"
Я невольно вспомнил рассказы о таком же самодуре - кубачинском старшине Омар-Ата. Недаром жена Омар-Ата гордилась своим мужем и всем рассказывала: "У меня такой муж, такой муж! Стоит ему напиться и выйти на улицу, как все шарахаются по домам!" И по какой-то совсем уж необъяснимой ассоциации пришел мне на память и мой дядя Даян-Дулдурум, который помнил множество рассказов об Омар-Ата, а Омар-Ата почему-то потащил за собою деда красавицы Серминаз, знаменитого в наших горах поэта Мунги Ахмеда, немало претерпевшего от подлого старшины. Ну, а от деда до внучки и вовсе рукой подать, и потому, как луна входит в ночь, вошла в мои воспоминания Серминаз.
Вы, может, недоуменно спросите: но при чем тут Серминаз, если речь идет о столь отдаленном прошлом? Да в том-то и дело, что в голове моей все вращается вокруг нее, даже если и решил я рассказывать совсем о другом - о ее славном деде, поэте Мунги Ахмеде.
Еще до того, как почтенный Даян-Дулдурум ступил одной ногой в девятнадцатый, а другой - в двадцатый век, кубачинцы стремились к знаниям. И с этой целью они решили открыть в ауле русскую школу... Мой дядя всегда рассказывает об этом историческом факте с превеликим удовольствием, любо бывает послушать его. И хотя я, конечно, не рискну соревноваться с ним в красноречии, но все же попытаюсь восстановить те события.
Для открытия этой начальной школы кубачинцы собрали шестьсот рублей, но тут против их затеи выступил сам старшина Омар-Ата, поставленный над аулом русскими властями. "Незачем вам знать русскую грамоту, - заявил он, - приказываю вам читать ясин!"
Тогда кубачинцы решили пожаловаться самому белому царю. Они собрали деньги на дорогу своему прославленному земляку Мунги Ахмеду и попросили его стать их ходатаем перед царем.
Мунги Ахмед знал русский язык, так как побывал и у тульских оружейников, и у златоустовских мастеров чугунного и железного литья, и у палехских мастеров рисунка по дереву. Знал он и грамоту, хотя, может, и не так блестяще, как наши теперешние школьники. И он действительно дошел до царя. Но монарший ответ гласил: "Исполняйте приказ старшины: читайте ясин!" С этой резолюцией, начертанной по-арабски, и отправился поэт в обратный путь.
С тяжелым сердцем возвращался он на родину: деньги аульчан были истрачены без толку. На каждом привале доставал Мунги Ахмед прошение с высочайшим отказом и все раздумывал, что же он скажет землякам? И на одном привале взял поэт в руки перо и чернила и самую малость подправил арабскую вязь.
Молва о возвращении Мунги Ахмеда обогнала коня, на котором он скакал, и уже в долине Апла-Ку его встречали и стар и мал. на лицах земляков Мунги Ахмед прочитал горечь и тревогу, а вопрос был один: "Чем же ты утешишь нас в этот мрачный день?"
Мунги Ахмед спешился, поздоровался с земляками и сказал:
- Почему же в мрачный? Я привез вам, добрые люди, ответ царя! - Он вытащил из кармана бешмета бумагу. - Здесь написано: "Исполняйте приказ: по старшине читайте ясин!"
- Что это значит - "по старшине"? - не поняли взволнованные слушатели.
- Это значит, почтенные, что пора убрать старшину с нашей дороги!
И едва сказал это Мунги Ахмед, как у всех вырвался вздох облегчения. И люди бросились в пляс и плясали кто как мог, обнимаясь, выкидывая самые головокружительные коленца...
Теперь уже удивился Мунги Ахмед:
- Что тут у вас происходит?
- А то, дорогой ты наш вестник, - ответил поэту Хасбулат, сын Алибулата из рода Темирбулата, - что мы уже убрали его.
- Кого?
- Нашего старшину.
- Вот это русская школа! - воскликнул поэт, подбрасывая свою потрепанную папаху. - Впрочем, мужчина и в дырявой шапке остается мужчиной, а где вы видели богатого поэта?
Но самое странное, что по поводу смерти старшины Омар-Ата даже следствия не было. Наместник Кавказа лишь приложил к рапорту о смерти резолюцию белого царя, слегка отредактированную в пути поэтом Мунги Ахмедом.
Вот эту историю я и поведал почтенным чарахцам.
7
Я, конечно, больше хотел бы усладить свое проголодавшееся нутро хорошим хинкалом или пирогами с крапивой, но пока что никто на гудекане и не собирался приглашать меня в гости, никто даже не спросил, устал ли я с дороги. Дядя на моем месте давно бы воскликнул: "А хорошая вещь хинкал!" - и этим тонко напомнил бы, что ему хочется поесть, да и поспать не мешало бы с дороги. Но я не решался намекать на ужин, и пока что мне предстояло послушать веселую песню.
- Какую же песню мне спеть? - спросил владелец кумуза, чарахский певец Абу-Муслим, настраивая свой инструмент. - Давайте я спою ту, которую еще никто не слышал на гудекане. Называется она "Свекровь и невестка".
- Хорошо, давай, - сказал Шах-Алим и перестал перебирать четки.
По наступившей тишине я понял, что чарахцы любят и чтят своего певца, не то что губденцы, которые даже в наши дни пение считают позором и не выдают своих дочерей за певцов, за такого даже, как прославленный Али-Султан.
Тихо, будто издалека, зазвучали струны кумуза, все затаили дыхание, певец вскинул голову и запел высоким, почти женским голосом, вызвав улыбки на лицах:
...- Расскажи-ка мне, жена
Моего сыночка,
Провела ли ты одна
Нынешнюю ночку?Что-то вроде на заре
Дверь твоя скрипела...
- Что вы! Это на дворе
Вьюга песни пела.- С кем же говорила ты?
Был твой голос слышен!
- То мяукали коты
На соседней крыше.- Ни покрышки и ни дна!
Но бывало ль в мире,
Чтоб жена была одна,
А ноги - четыре?!- Раздвоилося в глазах
У тебя с похмелья!
Ведь не сплю я в башмачках -
Ставлю у постели!- Но свидетель - лунный свет,
Я клянусь аллахом:
На подушке было две
Головы лохматых!- Совесть у меня чиста:
Рядом с головою
Оказалася чухта -
И не что иное.
- Вахарай! Да не греши,
Лживая порода!
У чухты усов в аршин
Не бывало сроду!
Мгновение все молчали, а потом словно загрохотал гром - это хохотали горцы, ударяя в ладоши, тряся головами так, что подпрыгивали длинные усы. Долго благодарили они певца, а потом хором повторили последний куплет:
Вахарай! Да не греши,
Лживая порода!
У чухты усов в аршин
Не бывало сроду!
Даже луна, казалось, смеялась в небе, тем более что свекровь и ее призывала в свидетели.
Мне самому очень понравилась эта песня, быстрая и задорная. Помню, я как-то написал одно стихотворение и послал в газету. Вскоре пришел ответ следующего содержания: "Ваши стихи опубликовать не можем ввиду того, что в них нет того, чего бы мы хотели". А что они хотели, это не было указано, только была приписка: "Стихотворение должно иметь начало и особенно конец". Да, только теперь, прослушав эту песню, я понял, что стихотворение действительно должно иметь конец. Жаль, что не было здесь моего дяди Даян-Дулдурума. За такую песню он снова отдал бы своего коня с седлом и хурджинами. Но я, когда встречусь с ним, постараюсь воспроизвести, что запомнил, - пусть хоть мне подарит, что сможет, я ведь ему все-таки не чужой...
Но песня песней, а я всерьез забеспокоился: кто же из почтенных чарахцев пригласит меня к себе? Обычно такой вопрос решает на гудекане старейший, и я надеялся на Шах-Алима, но его вдруг позвали домой, так как их ослица в столь неподходящий час собралась рожать. В это же время к моему соседу с жирными усами и сытой отрыжкой подбежала внучка и закричала во всеуслышание: "Деда, деда, скорей! Кошка утащила курдюк, которым ты после хинкала усы мажешь!" Старик вскочил как ошпаренный, за ним покатился громовой хохот. Так вот оно что! Мы-то удивлялись, откуда у него каждый вечер жирное мясо для хинкала! А он лишь усы мазал! Бедняга, что будет делать без курдюка?
Теперь и я вовсе не мог сказать, как поступят со мной чарахцы. Был поздний час, гудекан постепенно пустел, все расходились по домам, где их ждал добрый ужин. Разговоры о завтрашнем дне, о работе в колхозных садах и на полях постепенно замирали, а я все не решался напомнить хозяевам, что сижу здесь в ожидании приюта. Те, кто помоложе, наверное, уходили с гудекана с мыслью: "Если я предложу этому молодому человеку быть моим кунаком, то старшие обидятся". А те, кто постарше, расходились по домам, думая: "О чем я буду говорить с этим юнцом, если приглашу его, - ведь у него еще молоко на губах не обсохло. Молодой - пусть идет к молодым". Наконец, кроме меня, на гудекане остались всего двое горцев - Хасан и Хусейн. Они мялись на месте, лениво переговаривались о погоде, поглядывая то на небо, то на меня, успели поделиться мыслями и о прополке, и о работе на водоотводном канале. Но вот терпение Хасана лопнуло. Он обратился ко мне:
- Ну, что же, молодой человек, пошли, будешь моим кунаком!
- Как тебе не стыдно! - возмутился Хусейн. - Здесь же есть и постарше тебя.
- Кто это?
- Я. Он будет моим кунаком.
- Ты старше меня? - удивился Хасан.
- Конечно. А ты как думал?
- Как же это, если моя бабушка рассказывала, что я родился в тот день, когда твой отец играл свадьбу с твоей матерью?
- И ты веришь своей бабушке? А послушай, что говорил о моем рождении мой почтенный дедушка. Он сказал, что я родился в тот день, когда погиб на гражданской твой отец, так и не успев жениться на твоей матери.