3
...Так я философствую и не трогаюсь с места, а от пирога моего тем временем остался один запах. Я встал и перекинул хурджины через плечо. Но раньше пирог уравновешивал мои инструменты, а сейчас их пришлось разложить в две сумы, чтобы было удобнее нести. Теперь все в порядке, только не знаю, по какой дороге отправиться. Правы те, кто говорит, что первый шаг - самый трудный. Особенно если не знаешь, в какую сторону его сделать. И тут я вспомнил, как в таких случаях поступал мой дядя. Я закрыл глаза, поджал левую ногу и крутнулся на правом каблуке - куда покажет мой нос, туда и пойду. Проделав это, я осторожно открыл правый глаз. Нос уперся в куст крапивы, и я вспомнил, какие вкусные пироги с крапивой печет моя мать. За крапивой в низине расположилось картофельное поле, а дальше - наш знаменитый лес диких фруктовых деревьев. Я понял, что мой знаменитый нос ошибся, свернул с пути истины. Пришлось снова закрыть глаза и опять крутиться. На этот раз передо мною оказалась резная могильная плита, где под датой "1940" было высечено: "Он предпочел уйти сам". Могила самоубийцы! Нет, и на этот раз нос оплошал. Я снова начал крутиться на одной ноге, как юла, но голова у меня закружилась, и я свалился ничком, едва не сломав свой природный путевой указатель, оказавшийся как раз посреди дороги на Юждаг. Задача была решена!
В это время надо мной раздался незнакомый голос:
- Ты сам встанешь или, может, мне сойти с коня и помочь?
Я поднял голову и сначала увидел замершие, стройные, как у красавицы, ноги коня, потом разглядел в стременах ноги человека и лишь после этого - самого всадника. Это был парень немногим старше меня, улыбающийся, краснощекий. Он был в запыленных от езды сапогах, в галифе из темно-синей диагонали, в клетчатом пиджаке, а на голове папаха из серого каракуля.
- Ты что, колодец бурить собрался? - спросил всадник.
- А зачем? - не понял я и, вскочив, стал отряхиваться.
- Вот и я думаю: незачем. А то еду, смотрю и никак не пойму: крутишься на одной ноге, словно другого дела не нашел.
- Нашел, - сказал я.
- Что нашел? - Он говорил с ухмылкой, как с каким-то глупеньким.
- Дорогу нашел, - сказал я твердо и даже строго, чтобы сбить с его лица эти ухмылочки.
- Ах, дорогу! Ясно... - Он скривил губы, словно надкусил недозрелую сливу. - Может, в таком случае ты и мне подскажешь дорогу?
- А куда тебе ехать?
- В долину реки Рубас.
- Заблудился?
- Да, я здесь впервые.
- Ну так вот, дорога к реке Рубас - та самая, что я сейчас нашел.
- Значит, мы попутчики, - улыбнулся незнакомец.
- Нет, - ответил я.
- Почему?
- Потому, что пеший конному не товарищ.
- Ну, это дело поправимое. - Незнакомец понял мой намек по-своему и быстро спешился. Я-то думал, что он меня пригласит с собою на коня, но он рассудил иначе, и я не стал настаивать: дядя говорит, что хорошему коню кнут не нужен, а мужчине и намека достаточно.
- Ну что же, в таком случае - в путь! - сказал я, но не успел сделать того самого первого, самого трудного шага, как был ошарашен вопросом незнакомца. Без тени смущения он спросил меня:
- А что это за аул виден отсюда?
Это задело меня за самое сердце. С молоком матери я впитал чувство, которое горцы называют гордостью за родной аул, - ведь это и есть чувство родины, без которого не прожить человеку!
Спустится горец из аула в город свой, что на прекрасном, но пусть еще не благоустроенном берегу Каспия, а душой всегда будет тянуться к родным вершинам. Привыкнет со временем к своему городу, и тогда даже в Москве будет скучать он по Махачкале. Но вот полюбится ему столица, и если случится побывать в чужеземных странах, и во сне и наяву будет мечтать поскорее вернуться в Москву и ни на какие блага не променяет он этого чувства. Велико это чувство, и поэтому велика и гордость за свой аул.
Я простил бы незнакомцу и то, что он заплутался, и то, что меня за дурачка принял, но как можно простить, что он не признал знаменитейшего селения Страны гор?
- Так ты не знаешь, что это за аул перед твоим носом? - переспросил я, сдерживая обиду.
- Потому и спрашиваю...
- Это-то меня и удивляет! - Я не мог удержаться от язвительного смеха.
- Хи-хи-хи! - передразнил он меня. - Ничего нет удивительного.
- Да как же нет? Ведь перед тобой аул Кубачи!
- Ну и что же?
Это было уже слишком. Хорошо, что поблизости не оказалось моего дяди, он показал бы ему это "ну и что же"! Но и я, племянник знаменитого Даян-Дулдурума, таких вещей не прощаю. Я схватил незнакомца за пояс - а пояс был серебряный, кубачинской работы - и встряхнул его как следует. Потом сунул руку в его карман и безошибочно вынул портсигар тоже кубачинской работы, затем взял уздечку коня, украшенную серебряными бляхами мастера из Кубачи, и показал ему все это, не говоря ни слова. Как же это можно носить наши изделия и, увидев аул Кубачи, говорить "ну и что же"! Вот до чего доходят люди - на родное и смотреть не хотят, а каким-нибудь заморским безделушкам поражаются. Привез как-то мой односельчанин из Парижа простую зажигалку - неплохая штучка, но ведь дед его еще при белом царе делал вещицы похитрее, а внук об этом забыл.
Я посадил невежду на придорожный камень и разъяснил ему все так, что теперь он вряд ли когда-нибудь забудет меня и мой аул. Мне даже повезло, что он такой профан, и я выговорился перед ним как лисица перед половиной зайца, первую половину которого уже съела.
Незнакомец слушал меня так, что, казалось, даже уши у него стали больше. Он удивлялся, хлопал руками, прерывал мой рассказ восклицаниями вроде: "Вах-вах-вах!", "Ай-яй-яй!", "Ага!", "Подумать только!", "Вот это да!" А во мне все росло желание удивить его, поразить его душу рассказами о необычайном искусстве кубачинцев, об удивительных приключениях моих земляков, о тайнах редкостных вещей. И я постарался выложить перед ним все, что знал о родном ауле, об ауле, искусство которого славилось еще во времена Александра Македонского, прозванного на востоке "двурогий", ибо великий полководец носил шлем с двумя рогами, сделанный в Зирехгеране, то есть у нас, в Кубачи.
Жители соседних аулов до сих пор считают нас парангами - выходцами из Европы, хотя на самом деле мы потомки древних албанцев, исконных жителей Страны гор. И какие бы небылицы о нас ни придумывали, любой скажет, что кубачинские мастера могут не только выковать из золота муху с жужжащими крыльями, но и человека отлить из металла, да не простого человека, а рассудительного.
Незнакомец проглотил мое хвалебное слово так же незаметно, как незаметно я съел на этом самом месте материнский пирог. Конечно, я мог бы рассказывать без конца, если бы не поймал себя на том, что становлюсь похожим на сулевкентца. Вы знаете, ниже аула Кубачи, в глубоком ущелье на берегу реки Хала-Ак, что значит "Великая река", расположен аул Сулевкент. В древности тут была только сторожевая башня, в которой жили шестеро одиноких воинов. Но постепенно сторожевые воины обзавелись семьями, детьми, внуками, и вокруг башни вырос аул. Жители его занялись гончарным ремеслом, потому что на берегу реки нашлась великолепная глина. Однако известен аул был не столько мастерами, сколько непомерной гордостью. Чтобы доказать, например, что текущая посреди аула речка Хала-Ак, которая летом почти совсем пересыхает, все-таки Великая река, сулевкентец перед тем, как перейти на другой ее берег, непременно разденется. И вот, не желая показаться смешным в глазах пораженного моим рассказом незнакомца, я замолчал, хотя и видел, что распалил в нем ожесточенную жажду познания. Однако не тот оратор, кто хороню начинает речь, а тот, кто умеет закончить ее так, чтобы людям хотелось слушать его бесконечно.
- Ну, а теперь ты знаешь, что это за аул? - спросил я его со строгостью учителя, принимающего экзамен.
- Да, - глубоко вздохнул незнакомец и поклонился мне, сняв папаху. А папаху горец снимает в самых редких случаях, ибо считается, что она олицетворяет все его достоинства.
- Не мне надо кланяться, - сказал я и повернул его, согнутого, в сторону аула, - а тому селению, которое ты видишь перед собой. Ну, а теперь мы с тобой попутчики.
- Нет, не попутчики, - сказал незнакомец.
- Почему?
- Как же я могу миновать такой знаменитый аул? - воскликнул он, лихо вскакивая на коня.
Мне было приятно, что мой рассказ произвел такое сильное впечатление, но в то же время неплохо было бы отправиться в путь вместе.
- Есть ли у тебя кунак в этом ауле? - спросил я. - Если нет, иди к Даян-Дулдуруму, только не говори, что мы с тобой встретились так близко от аула. Скажи, что где-нибудь далеко, ну хоть у Ицари.
- А как мне его найти?
- Даян-Дулдурума? Да его там каждый камень знает. Имя этого человека произносится рядом со словом "мужчина". - Я все не мог отвести глаз от его коня. - Послушай, мне понятно, что тебе хочется посетить этот аул, но хочет ли этого твой конь?
- Мой конь подо мною, и он хочет всего, чего хочу я.
- А подо мной он, думаешь, будет настаивать на своем? - спросил я. - Давай я отведу его до долины реки Рубас.
- Там мне делать нечего. Если будешь в городе, спроси репортера Алхилава! - крикнул он и умчался на своем чудесном коне.
4
"Репортер Алхилав",- повторил я, пытаясь вспомнить, где встречал это имя. Ах да, у нас в ауле этой весной была передвижная фотовыставка, там были и его снимки. Ну, если это Алхилав, то ему повезло, что он наткнулся на меня: я ему все толково объяснил, теперь побывает в Кубачи, посмотрит нашу жизнь и напишет о ней в газету. Довольный, что дал человеку добрый совет, я сделал один шаг в сторону Юждага, за ним второй - и вот зашагал от родного аула по неведомому пути, зашагал не столько по своей воле, сколько по желанию моего почтенного дяди, который спешит женить меня и, преодолев преграды к сердцу моей матери, дать, как он говорит, достойного наследника нашему роду. Ну что же, да исполнятся желания Даян-Дулдурума, только как бы я его не обскакал.
Хоть я и пытаюсь не думать о Серминаз, мысли мои все время летят к ней, как голуби к гнезду. Столько красивых девушек в нашем ауле, а именно она показалась мне самой лучшей, самой прекрасной, самой умной и обходительной, не потому ли, что всегда очень ловко обходила меня и нам так и не удалось ни разу поговорить по душам? На мои записки, написанные неумело и очень загадочно, она не отвечала, а однажды, когда я пытался передать ей послание вместе со своими изделиями - двумя пудреницами и браслетом, - она сердито сказала: "Ты что думаешь: если мне в любви объясняешься, то я должна принимать подобный брак?" И отвергла мою работу. Да, записки писать еще трудней, чем работать по серебру. Когда я решаюсь наконец послать ей весточку, столько чудесных мыслей приходит в голову, но они никак не хотят ложиться на бумагу, и я встаю, так ничего и не написав, но твердо веря, что чувства мои все же дошли до нее.
Вот какова Серминаз. С другими она говорит робко, а со мной делается нетерпимой и гордой, словно хочет показать свое превосходство.
Мысли мои были то горькими, как полынь, то сладкими, как шекерлукум, а меж тем я уже перевалил амузгинские горы, урагинские холмы и к полудню стал приближаться к аулу Ицари, очутившись в Долине женихов - чудесной высокогорной долине со множеством родников.
Говорят, шла некогда по этой долине молодая красавица ицаринка, румяная, как цудахарское яблоко, нарядная, как конь в праздничном убранстве. Была она в платье, цветастом, как месяц май, из-под платья виднелись окаймленные золотой вышивкой шелковые шаровары цвета молодой травы, а под голубым, как небо, платком лежали тяжелые черные косы, жгучие и искрящиеся. Недаром мужчины говорят, что косы притягивают сильнее, чем щупальца осьминога, и недаром женщины в горах все еще редко ходят с непокрытой головой - уж слишком велико искушение для окружающих! Дыхание молодой ицаринки было ароматно, как весенний луг. Вот она увидела себя в зеркальной глади родника, провела рукой по высокой груди, будто представила себе, что это рука молодого джигита... Улыбнулась, встрепенулась, отскочила, как дикая коза, голубая шаль сбилась и теперь тянулась по земле. Она шла, мечтая о чем-то сокровенном и желанном, как вдруг кто-то легонько потянул ее шаль. "Неужели осуществились мои мечты?" - подумала девушка, вся зарделась, прикрыла лицо рукой и прошептала, не оглядываясь, так тихо, будто это прозвенели струны чугура:
- Не надо, джигит!
И пошла дальше молодая ицаринка, и шла она, готовая растаять от первого же прикосновения мужской руки и боясь обернуться.
Но вот опять кто-то потянул ее за шаль.
- Не надо, джигит... Не искушай меня, - сказала она чуть громче, и голос ее был похож на журчание веселого ручейка: "Нет, нет, не оглянусь! Нельзя! - думала она, а сердечко в груди так и трепетало. - Ай, добрый джигит, что ты со мной делаешь, люди могут увидеть!"
И так дошла она до следующего родника и склонилась, хотя и не хотела пить, просто надеялась увидеть в воде отражение того, кто осмелился приблизиться к ней вопреки строгим законам гор.
Но вокруг во всей долине не было ни живой души. Только колючка терновника, вонзившаяся в край шали, цеплялась за землю и тянула шаль назад. Велико было разочарование девушки, тяжко вздохнула она и печально промолвила: "Нет уж, видно, мне молодец не достанется!"
Вот по этой-то легендарной долине и шел я все дальше. Казалось, для того и создана она, чтобы одинокие влюбленные вздыхали здесь в часы разочарования. Наедине с природой на человека порой находит настоящее вдохновение, а в этой долине особенно. Кто бы ни шел здесь, обязательно запоет, а в ущельях хором откликнется эхо и понесет песню на невидимых крыльях.
Запел и я, хотя голос мой, я это хорошо знаю, похож на скрип старой несмазанной арбы.
Я пел о том, как благоухает альпийский луг, о цветах, что рассыпались по нему, словно тысячи радуг, и каждый цветок хвалится: посмотри на меня, право же, я прекраснее всех!
А родники в Долине женихов, заботливо украшенные местными жителями, так и зовут усталого путника утолить жажду и отдохнуть. И я не мог не внять их зову, но когда напился вволю, двигаться стало куда тяжелее. Тогда я прилег на травке и задремал.
Друзья мои, не будьте так беспечны! Я расскажу вам, в какое неприятное положение попал, ибо не хочу, чтобы с вами случилось что-либо подобное. Как учил мой дядя, дело говорящего - предостеречь, а дело слушающего - поступить так, как ему велит сердце.
5
Уж не знаю, долго ли я дремал, но, проснувшись, услышал рядом девичьи голоса, похожие на пение соловья. А когда открыл глаза, то увидел рядом с собою пять ицаринских девушек, красоте которых позавидовали бы даже розы. Наверное, они работали где-то неподалеку на колхозном поле и в час отдыха пришли к роднику пообедать - узелки с едой лежали на каменной плите у воды.
Заметив, что я проснулся, одна из девушек хихикнула и сказала:
- Наконец-то! А мы заждались!
- Доброе утро, - сказала вторая и смело, по-мужски протянула мне руку.
- Здравствуйте! - сказал я, привстав, и хотел пожать ей руку, но она отдернула ее и сделала такое движение, будто закручивала копчик уса.
Девушки засмеялись.
Я стал догадываться, что они затеяли что-то недоброе. И как это я сразу не вспомнил о повадках ицаринок? Ведь именно в память о той ицаринке, что бежала здесь по долине от воображаемого жениха, местные девушки взяли себе обычай зло подшучивать над любым прохожим, забредшим в Долину женихов. Даже поговорка есть: "Берегись дурного глаза и ицаринских невест!"
Я вскочил, чтобы броситься наутек, но обнаружил, что мои хурджины исчезли... Тут ко мне подошла та девушка, что протягивала руку, и, сделав вид, будто хочет пощупать ткань моих брюк, ущипнула меня что есть мочи. Я готов был закричать, но, кричи не кричи, помощи ждать неоткуда.
- А ну, если ты мужчина и носишь папаху, выходи, будем бороться! - сказала та, что до сих пор сидела в сторонке.
А я-то в душе почему-то надеялся, что именно она за меня заступится.
- Да он и не носит папахи! - сказала третья, маленькая, полненькая. Она подскочила ко мне и, ловко схватив мою кепку за козырек, надвинула ее мне на глаза. - Разве это головной убор? Это же войлочный плуг.
Тут они с хохотом набросились на меня и повалили наземь.
Я пытался образумить их:
- Ну что вы делаете? Вы ведь девушки! Прекратите сейчас же!
- А как ты посмел без невесты останавливаться в Долине женихов? Может, меня изберешь? - закричала одна.
- Нет! - твердо ответил я.
- Ах, нет?
Они повалили меня ничком, стащили с меня брюки польского происхождения и принялись хлестать заранее приготовленными пучками крапивы.
- Может, меня?
- Нет!
- А может, меня?
- Нет! Нет! Никого из вас! У меня в ауле есть невеста. Она меня ждет.
- А я что, хуже твоей невесты? Говоря сейчас же!
- Смилуйтесь надо мной, девушки! - взмолился я. - Мне еще далеко идти! Вы хорошие, красивые, и, клянусь, я не прочь бы жениться на любой из вас, не будь у меня невесты!
Так говорил я со слезами на глазах, и уж не знаю, что бы они еще натворили, если бы на склоне горы не появилась грозная женщина, наверное, бригадир их дьявольского звена, и не позвала их на работу, пригрозив пальцем: "Хватит, проказницы!"
Да, хороши проказницы!
Девушки убежали, похватав свои узелки, и бросили меня как растерзанную орлами куропатку. Я клял себя как мог: ведь мой дядя Даян-Дулдурум частенько мне рассказывал об ицаринках. Просто я не верил, что гостю из другого аула так и не удастся пройти Ицари, не испытав когтей этих "проказниц". Пожалуй, один лишь Даян-Дулдурум ухитрился как-то благополучно миновать этот аул, но для этого он попросил у пастуха его костюм и прошествовал вместе со стадом.
Нетрудно понять, как я торопился уйти отсюда, тем более что и ожоги от крапивы подгоняли меня. Отыскав хурджины, спрятанные девушками в кустах, я кинулся вперед и больше уже нигде не останавливался, если не считать встречи с горцем Магомедом, сыном нашего кунака из Хунзаха, который шел от аула к аулу, чтобы ко дню своего сорокалетия пригласить в гости сорок сорокалетних Магомедов. И очень сожалел Магомед, что меня зовут Бахадуром и что мне не сорок, а двадцать. Он уже давно скитался, и теперь ему не хватало всего лишь одного сорокалетнего Магомеда: тридцать девять уже было. Я посоветовал ему к этим тридцати девяти прибавить самого себя. К великому его удивлению, это не приходило ему в голову. И Магомед обрадовался не меньше, чем обрадовался Ходжа, когда в базарный день нашел самого себя в толпе по грому своей тыквы, наполненной сухим горохом.