- Ты мой! - шептала она горько. - Мой Гришка!
Под одеялом чувствовалась тонкая, гибкая фигура парня, с необычайно широкими, как крылья, плечами.
Скрипнула дверь. Лида отдернула руку, поднялась с колен.
На пороге стояла худая женщина в косо наброшенном на плечи белом халате. Она была еще не седая, но печать непроходящей усталости делала ее старой. Лицом она сильно походила на Гришку, лежавшего в беспамятстве: такие же впалые глаза, такие же руки, знакомые с любой работой.
"Это мать", - поняла Лида. И отступила.
Женщина склонилась над сыном. И вдруг вся ее усталость исчезла. В один миг она узнала, что сейчас необходимо ее сыну. У Гришки горели губы. Мать взяла полотенце, смочила водой из графина, приложила краешек к его губам.
Гришка задышал спокойнее. Тогда мать подсунула сухонькую руку под его голову, положила удобнее. Расправила на подушке складки.
Лида оцепенела. Никогда прежде простые движения, простые мысли, читавшиеся в этих движениях, не действовали на нее так потрясающе. Она смотрела на полотенце, на графин с водой.
Ну, почему?! Почему она, Лида, не смогла сделать того, что смогла эта женщина?
Почему она бросилась целовать жадными губами - и не почувствовала, как он томится в своем беспамятстве, как у него горят-полыхают губы?! Почему?..
Стыд и боль обожгли сердце. Лида поняла, что даже в самой своей большой любви она думала прежде всего о себе! Только о себе самой. О своем сердце, обреченном на одиночество... О своих губах, не знавших Гришкиных поцелуев...
Мать поступила иначе. Она спросила: "Что сделать для тебя, сынок?!" И сама увидела - что.
Лида почувствовала, что она здесь лишняя. Необидно лишняя - ведь она нисколько не мешала им! Просто от нее никто ничего не ждал.
Она вышла из палаты. Бросила халат на диван в приемной. Натянула пальтишко, не знавшее замены ни зимой, ни летом. Накинула на голову платок и медленно пошла из больницы.
Она думала о том, что в ее любви не было чего-то главного. Самоотречения? Впрочем, все слова были неточны. Может быть, и самоотречения.
Лида вспомнила бесчисленные истории, рассказанные девчонками в порыве откровенности,- истории, заканчивающиеся чаще всего безысходно: разочарованием, горем.
И в них она теперь не находила главного. И парни и девушки ждали радости, счастья в первую очередь для себя.
Это закономерно: молодость эгоистична. Но в этой закономерности и есть беда молодых.
Те, чьи истории знала Лида, никогда не ставили вопроса: "Что нужно для тебя, мой человек? Что сделать для тебя?"
Они точно знали, что нужно им самим: радости быть любимой; тонкой и внимательной души любимого; его рук; поцелуев; его уверенной походки, гордо поднятой головы; его славы; нетерпеливого упрека, если ненароком опоздаешь на свидание...
"Поэтому, - думала Лида, - разговор почти всегда оставался односторонним..."
- Я отпущу тебя, - мысленно говорила она, хотя Гришка не был связан с ней какими бы то ни было узами. - Я отпущу тебя! В тридцать третью, в любую другую комнату! Но только живи! Только возвращайся в жизнь, в наше общежитие, дорогой мой бумеранг!
Гришкина мать... От нее действительно пахло степью, как любил говорить Гришка. Они так похожи друг на друга!
Лида вспомнила, что когда Гришка рассказывал о Красноярских столбах, об Алтае, от него тоже пахло высокими горами и все-таки - степью.
- Он был бы настоящим геологом!.. Почему "был бы"? Он будет настоящим геологом! Как он рассказывал о ледниках Алтая! "Иду, вдруг на пути трещина красотой в 4,5 метра!" В этом он весь!
Лида мерзла. Болела нога. Ныла, не давала забыть о себе. А в голове новые, неизведанные ранее мысли. Они как вино. Кружат голову, согревают. И хочется быть доброй, внимательной ко всем людям, тотчас, немедленно спросить: "Что для вас сделать, люди?"
XXII
Возвращение Маши не было для окружающих особенно заметным. В общежитии постоянно кто-то приезжал или прощался уезжая. Все казалось естественным.
Но в комнате Измаила и Маши что-то изменилось. Измаил стал задумчив и молчалив. Теперь он не любил покидать комнату. Подолгу сидел, перебирая Гришкины конспекты. Сам он редко записывал лекции, считая это школярством, но в сессию чуть ли не молился на потрепанные тетрадки, заполненные терпеливым бисерным почерком Гришки.
И сейчас Измаил держал их в руках, словно ожидая, что они выручат его и на этот раз, как выручали в трудные дни сессии.
Среди формул и наскоро набросанных чертежей попадались смеющиеся рожицы или обращения к Измаилу:
"Старик, проспал 20 минут. Не дрейфь тчк восполним абстрактным мышлением..."
Но конспекты, надежные проводники в экзаменационных дебрях, теперь не помогали Измаилу. Наоборот, словно корили.
Гришкин недоумевающий взгляд во время стычки в роще преследовал Измаила. Измаил захлопывал конспекты и стискивал голову руками.
Маша молча наблюдала за ним. Она понимала все, но что-то мешало ей непринужденно, как прежде, поспешить ему на выручку.
Она понимала, что здесь не помогут подбадривающие слова. А может быть, их у нее и не было.
Как-то раз, когда на верхнем этаже внезапно треснуло и разлетелось со звоном стекло, Измаил вздрогнул и побледнел. Но тут же, взяв себя в руки, с усилием пошутил:
- Бурно веселятся мальчики...
Машу кольнула догадка: неужели мимолетный, случайный страх, даже не страх, а растерянность, превратился в постоянный, изматывающий нервы?.. Она постаралась отогнать эту мысль. Но догадка, раз возникнув, возвращалась к ней снова и снова.
***
В этот вечер в 3-22 собрались все, кроме Гришки. Мать увезла его домой, в Казахстан - поправлять здоровье.
Пришел Скальд, принес гитару и бутылку вина. Пришли Егор, Лида и даже Славка.
- 0,75, - прочитал Измаил на бутылке - Противотанковая. Но пить что-то не хочется...
Маша принялась жарить котлеты, чтобы покормить пришедших с лекций голодных ребят.
- Черт, сессия на носу, - сказал озабоченно Скальд. - Кончаются золотые денечки...
- Лида, почитай что-нибудь, - попросил Егор.
- Что бы ты хотел? - с готовностью спросила Лида.
- Неизвестное из известных...
- Хорошо. Из Гарсия Лорки, ладно?
...У ночи четыре луны,
а дерево только одно,
и тень у него одна,
и птица в листве ночной...
- Не надо! - сказал вдруг Измаил.
Маше снова почудилось, что он чего-то боится.
- Нет, дочитай! - попросила она Лиду. Измаил должен, наконец, понять, что собственную больную память надо тоже тренировать...
- Хорошо, - ответила Лида.
...У ночи четыре луны,
а дерево только одно.
Как бабочка, сердце иглой
к памяти пригвождено...
Скальд тронул струны гитары.
Славка, захмелевший больше от стихов, чем от вина, сказал с кривой улыбкой:
- А что, ребята!.. меня пнули с работы...
- Да ну?!
Славка сбивчиво рассказал о своем эксперименте. О том, что теперь нет для него возврата на объект, что вот-вот приедет Клюев и ехидно скажет: "А что я тебе говорил, нигилист?"
Язык у него заплетался, но ум был ясный.
- И самое смешное, что теперь-то я вижу, где ошибся! Взял кислотоупорный цемент, а его не на воде, а на жидком стекле затворяют! И ведь знал же я, знал, а забыл...
Его выслушали молча. Потом Егор сказал:
- Слушай, старик, покажи свои цифры. Я когда-то мараковал в строительстве...
Славка достал расчеты, и парни склонились над ними.
Маша поставила сковородку с котлетами на край стола и села на кровать, не желая мешать. Она думала: "Вот и Славка потерпел поражение, но не вижу, не вижу, чтобы он потерял кураж!.. Эх, Майка, Майка!"
Сердце ее тоскливо сжалось в предчувствии, что никогда теперь не будет у них такого безоблачного, беспечального счастья. Все как-то усложнилось, требует напряжения душевных сил. А Маша приготовилась к другому: к красивой и веселой жизни, в которой даже разлука с цирком должна была выглядеть как сладкая, ни к чему не обязывающая жертва.
Маше сделалось одиноко. Комната, которую она так любила и без которой скучала, ненадолго ее покинув, показалась неуютной, огромной, а сама Маша - маленькой, как будто случайной здесь. Она чувствовала, что в чем-то виновата. Но в чем? Разве это вина, если человек мечтает о красивой, интересной жизни, жизни, которую бы ничто не нарушало?
Маша сидела, опустив голову, и думала, думала... Пыталась во всем разобраться и понимала, что пока на это у нее не хватает сил.
Скальд запел что-то грустное.
Лида подошла к Маше, села рядом. Обняла ее округлившиеся плечи, задумалась.
Лиде чудилось, что ее сердце - огромно, что оно обнимает всех своей заботой и любовью. И общежитие ей кажется домом, который стал для них роднее родного от дружеского участия каждого к каждому.
Общежитие... Родная крыша... Как же хорошо окунуться в твою тесноту и неустроенность! Сидеть вот так, приникнув теплыми плечами, смотреть на своих друзей... Слушать... Парни злятся друг на друга за непонятливость, отчитывают Славку за безалаберность.
И все это важно почему-то... Все хочется удержать в памяти. Любую черточку, каждое движение этого как будто ничем не примечательного вечера. На всю жизнь запомнить друзей, склонившихся над измызганным листком, где распят Славкин "эксперимент".
Лиде было покойно и тепло.
За стеной хохотала коммуна, гремела стаканами и ложками.
А в длинном, едва-едва освещенном коридоре дежурные начинали возить тряпкой по полу. Им тоже придется переставлять на вымытые половицы влюбленных, живущих в особом, нездешнем и прекрасном мире.
И вдруг показалось, что вот-вот раздастся стук, и в дверях появится Гришка-бумеранг, и смущенно скажет:
- Понимаете... забыл пропуск. Вахтерша ругается...
XXIII
За отпуск Клюев почти не изменился. В первое же воскресное утро он заглянул к Славке и предложил "прогуляться с полезностью для себя и других".
Славка молча оделся, и они вышли из дому. Весна. На деревьях начали набухать почки. Под окном старого деревянного дома возле только что выставленного скворечника сидела какая-то птаха и заливисто щебетала: "витя, витя!.."
Клюев старательно обходил лужицы, затянутые истончившимся ледком, за локоть придерживал Славку, как бы приглашая следовать за собой.
Славка знал, что разговор будет, он давно готовился к нему.
"Я ошибся, но эта ошибка не в идее, а в расчетах, - мысленно обращался он к Клюеву. - Пусть не получилось с первого раза, но я все равно добьюсь! Через полгода, через год - неважно. К тому же есть возможность придумать что-нибудь позабористее разноцветных домов. Я действительно должен уважать и вас, и каменщиков, и штукатуров, и всех, кто делает со мной общее дело. Но я должен уважать и свое желание сделать что-то более полезное, более красивое, чем люди привыкли себе представлять..."
Слова подступали к горлу, готовы были сорваться с языка. Но Клюев молчал.
По дороге они заглянули в новенькую котельную. Холодные котлы с блестящими никелированными манометрами еще пахли заводской смазкой. Всюду чистота и порядок.
Неожиданно Кирилл Георгиевич заметил в углу пузырящуюся штукатурку. Видимо, попались в растворе кусочки негашеной извести или плохо затерли... Клюев помрачнел, вынул из кармана школьный мелок и поставил на стене крупный крест. Переделать!
"Вот ведь настырный, - подумал Славка. - Котельную сдали три дня назад, с оценкой "хорошо", а он..."
Под конец зашли на Славкин объект. Поднялись наверх по деревянным временным трапам.
- Когда думаешь закончить? - спросил Кирилл Георгиевич.
Славка пожал плечами. Будто не знает Клюев, что на объекте другой мастер и что Славка теперь просто каменщик.
Клюев вышел на угол здания. Откуда-то в его руках появился маленький отвесик, блестевший от частого употребления. Промерил. И не сдержал скупой улыбки.
- Хорошо завел угол. Молодец! Все-таки кое-что ты умеешь.
Славка зарделся от гордости. Он и сам был рад, что справляется со своей работой не хуже специалиста-каменщика.
- И все же непонятно, - продолжал Клюев, словно не замечая его вспыхнувших глаз, - почему ты не посоветовался со мной? Неужели все это время не доверял?
- Это была моя идея.
- Разве я был против нее? - спросил Клюев. В его голосе чувствовалось искреннее огорчение и непонимание.
Славка опустил голову. Разве насоветуешься по каждому случаю в жизни? Клюев вздохнул.
- Вот что, Станислав, - сказал он. - Есть разрешение на покраску домов. Но не сейчас. Летом. Ты рад?
- Да, - искренне ответил Славка.
- Наверно, когда ты упрямо твердишь: "Не хочу!" - ты прав, - задумчиво продолжал Клюев. - Потому что прогресс только так и возможен. Но все-таки я не могу отделаться от мысли, что ты еще наломаешь дров. Потому что и я в свое время наломал их достаточно.
Славка внимательно посмотрел на главного инженера. Значит, он все-таки отстаивал его эксперимент?
У Славки на душе сделалось необыкновенно тепло.
- Кирилл Георгиевич, - сказал он. - Дрова так дрова! Разве это главное?
- А что главное? - осторожно спросил Клюев. - Ты уже понял главное?
- Ну, как сказать, - засмущался Славка. - Главное - жить интересно... Строить!
- А-а, - протянул Клюев. - Красноречиво это у тебя получилось, Цицерон.
Они засмеялись и пошли к трапу.
Вместо эпилога
Каждому досталось по кусочку ласки от хорошего дня.
Измаил, Славка и маленький Вовка втроем возвращались с "Беркута". От длительного перехода и густого хвойного воздуха Вовка заснул за плечами отца, в рюкзаке.
Это первый Вовкин поход на Красноярские столбы.
Для этой цели Измаил смастерил большой рюкзак, устлал его кроличьим мехом - удобный такой рюкзак! - посадил в него сына и отправился в путешествие.
Сейчас Вовка спал. А Измаил и Славка, нагруженные сверх меры и порядком уставшие, шли размеренно и переговаривались односложными словами:
- Поменяемся?
- Нет. Он спит.
- Отдохнем?
- В лагере.
К чему слова? Их дружба была давнишняя.
В просветленном лесу, без ветра, шагалось легко. Тропа то сужалась, то разрасталась до размеров взрослой дороги. Когда ветки заступали путь, передний придерживал их рукой - берег глаза товарища.
Лагерь издалека дал о себе знать бренчаньем гитары, запахом костра.
- Эгей! Покорители пришли! - приветствовали их ребята.
Славка скинул рюкзак. Измаил - бережно, стараясь не разбудить сына, снял свой. Отдышались.
- А где Гришка? - негромко, но встревоженно спросил Измаил у кого-то. Лагерь был общий на несколько городов, но Гришку знали все.
- Ваш повар-то? Они с Егором за водой ушли...
Измаил поднялся, чтобы двинуться к реке, но тут показались Егор и Гришка. Они продирались сквозь заросли шиповника и неправдоподобно высокого папоротника.
Егор нес два ведра. Гришка - одно. Шли без остановок. Когда приблизились, то стали видны капли крупного пота на лице Гришки - как роса на листе.
Измаил успокоился. Сел на поваленное дерево, расшнуровал кеды и повесил их на колышки сушиться. Потом неторопливо, с наслаждением закурил.
- Ну, как "Большой беркут"? - спросил Гришка, выливая в котел принесенную воду.
- Не поддался. Мой чучел заверещал, - Измаил кивнул в сторону спящего Вовки.
- Э-э, слабаки! - хмыкнул Егор и ушел рубить сушняк.
- Сопротивляется, - оправдывая сына, откликнулся Измаил.
- Но "Малый беркут" мы все же одолели! - не утерпел Славка.
- Молодцы!
Гришка пошевелил огонь под чумазым котлом, и вода в нем качнулась, пуская пузырики со дна кверху.
- Чай скоро. А каша готова, можно кормить Вовку, - сказал Гришка.
Измаил послушно затушил сигарету, поднялся. Вообще - это заметил даже Славка - он теперь во всем охотно уступал Гришке. И еще: он стремился, насколько это возможно, быть всегда с ним вместе. Даже отпуск приноровил к его каникулам.
Вовку вытащили из рюкзака, разбудили. Он поглазел, поглазел и вдруг решительно оттолкнул банку со сгущенным молоком.
- Неосознанный бунтарь, - пожаловался Измаил.
Вовка захныкал и стал тереть глаза кулачками.
- Дай я, - попросил Гришка.
Он взял Вовку, разок-другой подкинул вверх.
- Тише! - забеспокоился Измаил.
- Ничего. Его развеселить надо. Веселый съедает больше, - сказал Гришка.
И правда, Вовка плотно поел. Немного повозился около взрослых. Потом начал опять клонить головенку книзу.
- Пошли спать, - предложил ему Измаил. Вовка согласно закивал. Измаил отнес его в палатку. Потом вернулся к общему костру.
Туман начал съедать деревья одно за другим. Наступил вечер, и пришло время туристских песен.
Парни пододвинулись ближе к костру. Егор сунул в огонь - для пылу - огромную березину. Пар заструился от телогреек: ночами здесь бывает холодно, чувствуется близость серьезного Енисея.
Кто-то запел негромко, но с душой.
- Эх, Скальда бы сейчас! Предал, мерзавец; Иссык-Куля захотелось, - сказал словно бы про себя Славка.
Ему никто не ответил, хотя - он был уверен - парни думали о том же самом.
Они молчаливо сидели друг подле друга. Среди пестрой толпы туристов они выглядели посемейному дружно, небольшим островком.
Не хватало многих.
Маша уехала на гастроли. В письмах обещала, что к осени вернется "насовсем". Кажется, она переняла от Гришки беспокойную черту - возвращаться, никогда не уходить насовсем.
Лида уехала к Черному морю работать в школе.
Вот и сидел теперь у общего костра молчаливый островок среди прочих, вспоминая свое, оберегая свое.