"Лишать человека общества, это, конечно, противоестественно, но оградить людей от этого негодного человека - реальная необходимость.
Женщина, какая бы она ни была, рождена любить. В этой жизни я не должна ненавидеть, презирать, а я ненавижу, презираю.
В этой жизни я должна только радоваться. А я часто переживаю, страдаю.
Я борюсь, и презираю, и ненавижу не потому, что не способна любить, а потому, что я хочу, чтоб мои дети и дети моих подруг были счастливыми, всегда одетыми и обутыми, всегда жизнерадостными и веселыми. Это ведь частичка моей души.
Я всегда нахожу в себе, казалось бы, противоестественное; но и все это лишь суть моего развития, моего естества, моего характера; в буднях работы я нахожу праздники, удовлетворение. В переживаниях за детей я тоже нахожу удовлетворение.
Счастье всегда доступно женщине, и пусть те, кто думают, что оно доступно не всем женщинам, не сидят сложа руки, а внимательно присмотрятся к жизни, и они поймут, что надо не только мечтать о нем, а добывать счастье своими руками.
Неужели наши матери, столько перенесшие в жизни горя, родили нас для того, чтобы нам бездействовать?.."
36
- Эх, теперь шайкой поддать бы. Маловато пару.
- Что у тебя вместо сердца, глыба, что ли?
- Крой, Тюлька, все равно бога нет. Душа вон из тебя.
- Банщика, банщика! Пару подбавить!
Идет среди скамеек Тюлька - тело узкое, багровое; низ широкий, посажен крепко, поэтому и ноги кривые, вывороченные; голова маленькая, верткая, на сильной, жилистой шее.
Провожают его, восторженно хлопают по мокрой лоснящейся спине:
- Кривое дерево в сук растет.
А Тюлька наливает шайку что ни на есть холодной водой:
- Ну-ка, пацан, окати.
Еле подымает Марат шайку; нагнулся Тюлька, вздрогнул - обожгла вода холодком.
Стоит Тюлька, собой любуется, своими мускулами. И приятно ему, черту.
Выбрал момент Марат, подошел:
- Дядя, потрите мне спину.
Бегает мочалка, как у заправского банщика; по гибкой, упругой спине Марата красные пятна выступают, а приятно, у мальчишки дух захватывает.
Ударил Тюлька под конец мочалкой - будя… ишь, расчухался.
Окатился Марат горячей, а затем холодной - вот удовольствие, не знал. Есть вкус у тети Даши, недаром мальчишку в баню прогнала:
- Нечего в ванне мыться: баловство одно. Ни спину потереть, ни паром подышать. Мужчина баню должен знать. Вот что я скажу.
Противился Марат:
- А Славка?
- Придет из школы, и Славка пойдет.
А теперь решил Марат всегда в баню ходить.
Вышел на улицу, вздохнул глубоко, и голова кругом пошла - закружилась. Вот так баня, не то что дома ванна.
Подождал, когда из предбанника вышел Тюлька, сказал:
- До свидания, дядя.
Тюльке радостно: кивает он мальчишке головой, ухмыляется:
- Скажи Андрею Петрову, что я не жду, ушел.
Томился Тюлька этот день в ожидании. Страшно боялся кошки - перемахнет дорогу, и не увидишь. "Кошка - брысь, кошка - брысь, на дорогу не ложись…" Маленькое светлое окошечко из детства. И сам поразился впервые за все время: "Кошка - брысь, кошка - брысь…"
Почти неделю стоял колышущийся туман, разъедая скованный грязью снег. Появились лужи, от мелкой измороси похожие на старческое лицо.
Пахло надвигающейся весной. Короткий и злой февраль сам отпел себе панихидную; и как хотелось Тюльке, чтоб снежные вихри замели его прошедшую жизнь, чтоб она не мучила, не вызывала грусти.
Как ни старался февраль: шальной ветер срывал щиты, играл с людьми, как в мячики, - но выстояли люди. И чем труднее было, тем яснее ощущалось, что все это временное. Еще в поле навалом лежал снег, а в городе туман уже сделал свое дело: черным и неприветливым казался город.
К вечеру подул промозглый ветер, кривя улыбку, шли тучи, словно насмехаясь над Тюлькой.
Глухое счастье! Тюльке было все равно.
В этот вечер его обвили знакомые руки. Тюлькины губы, не видавшие ни единого поцелуя за всю свою жизнь, жадно наслаждались. Она теребила его руку, не видя ничего, - и он не видел ничего: в глазах стояла хмарь - думал о ней. "Марья, Марья!"
- Не гляди… с упреком. Твоя я.
- Ревнивица моя.
Пожалуй, все началось с Нового года. Ушел Тюлька от Котельниковых и унес с собой в сердце образ Марьи. Сколько раз, лежа на койке, думал о ней, и не верил он, что будет гладить ее руку, обнимать. Но мечта была сладостная, добрая, все виделось наяву.
И грусть взяла его. Прошло время, и Тюлька почти перестал думать о несбыточном. И вот однажды повстречал он Марью, голубую Марью, подобно ее косынке. Она могла вспорхнуть, растаять в поднебесье.
Был Тюлька смелым. Загородил дорогу. Не испугалась Марья, только смотрела с грустью:
- Зачем ты?
- Любить хочу.
И вдруг стало жалко Марье Тюльку, жалко: увидела в Тюльке цыганское и тоже совсем не радостное одиночество.
Заволакивались мглою хмельные вечера. Воровато шла Марья за своим счастьем. Пусть все пришло позже, пусть подруги замуж повыходили и забыли радость легкого звона в голове, когда пришла любовь.
- Я теперь работаю. Оператором. Часами слушаю, как в стальных трубах струится нефть. Я никогда раньше не знала, что это так хорошо.
- Хорошо, Марья! Быть с тобою - хорошо!
Бьет опьяневшая кровь под фуфайкой Тюльки, прижимается Марья - хорошо! По лицу скользят мягкой косынкой ветерок и родные пальцы - хорошо! Сладкими кажутся слова - хорошо!.. Хорошо, что радость есть и что есть на свете любовь.
37
Приязнь дарует друга, удача - приятелей. Дружбы, настоящей дружбы, без которой ни один мужчина не может жить, у Славика как-то не было. Приятели есть. Костя, например, школьный товарищ, он верит ему, но отношения эти основаны только на школьной жизни, и не больше. Нет сильного человека, который отвечал бы внутренней потребности, заставляя радоваться и страдать, за дружбу которого необходимо было бы бороться.
Весна. Журчали ручейки по камням мостовой, - асфальту. Показались кучи мусора, глина, строительные материалы, что покоились зиму под снегом. Но все это не было тягостным для глаз. Солнце преображало и красило город. Бегали в окнах домов зайчики. Стояла парная теплынь.
В то время, когда город принимал весну, Славик вдруг обрел дружбу, которая на какой-то период даже затмила любовь к Ксене.
И другом его стал Сережа Балашов. Познакомился он с ним через ребят - Марата и Борьку, когда те поделились со Славиком своими соображениями насчет оказания "твердой" помощи инженеру.
- У нас план готов. Чин-чинарем, - выпалил Борька. - Подкараулим этого инженера и скажем: ты будешь мешать нашему Сереже? Ты знаешь, какое большое государственное дело у него?
Славик внимательно слушал:
- Ну, положим, он скажет - знаю. А дальше что?
- Как что? Мы предъявим ультиматум.
- Какой?
- Ну, мол…
- Вот и все, - от души рассмеялся Славик, - на этом ваша помощь и окончилась.
Однажды ребята представили Балашову Славика.
- Мой брат, - гордо сказал Марат. - Верный. Клянусь.
Сережу заинтересовал плотный блондин, юноша с чистыми голубыми глазами, обрамленными длинными черными ресницами. Он под кого-то подстраивался, желая казаться взрослым, сильным.
- Спортсмен? - спросил Сережа.
- Немного.
Но это еще не был тот момент, когда возникло сближение.
Как-то перед сумерками, когда запах весны особенно раздражителен, а небосклон глубокий, чистый, Сережа бродил по городу - он сегодня занимался одними расчетами и надо было подышать весной, запахом распускающейся черемухи, которая уже в этом городе появилась, и вообще побыть одному. Встретился Славик. Он смутился, заалел, как девушка. Сереже это понравилось. Они прошли немного рядом. На перекрестке остановились: дорога дальше поворачивала за город.
- Вы домой? - спросил Сережа Славика.
- Я… а вы в поле?
- Да.
- Знаете, я с вами пойду.
И они пошли. Сначала Славик стеснялся, робел, но потом освоился, ибо чистота Сережиного сердца подкупала. Говорили обо всем.
- Я смотрю на спорт со своей точки зрения, может быть и неправильной, - говорил Сережа. - Я не признаю спортсменов-рекордсменов и вообще тех, кто профессионализируется. Я люблю смотреть всякие соревнования мастеров, но как люди они у меня не вызывают симпатии.
- Почему? - Для Славика это открытие. - Почему?
- Я тружусь. Трачу волю, энергию. Спорт восстанавливает мое здоровье, дает мне нравственное равновесие. У меня есть свой лозунг: цепкость ума, красота тела и знание. Я стараюсь научиться ухаживать за собой, за своими мускулами, выработать определенную пластику движений. А те, у которых в жизни единственное - спорт, для меня неинтересны. Нужно сочетание спорта и труда, полезного обществу.
- Интересно, но…
- Ты скажешь: сила, ловкость? Я за… Человек обязан быть красивым. Спорт необходим как мера отдыха после труда, восстановитель. В минуты отдыха я предпочитаю заниматься лучше гимнастикой, волейболом. Спорт должен быть потребностью каждого, кто трудится, тем более - людей умственного труда.
В свою очередь Славик сознался:
- Меня не удовлетворяют школьные занятия. Как-то все отвлеченно учим. Ходим на работу, как на субботник: каждый из нас должен на строительстве отработать три дня. Поработали - и забыли. Ребята говорят, что надо перестраивать. Или вот иностранный: сколько ни учим, а ничего не знаем.
- Не та методика. Я бы сделал, Славик, так: язык начал бы с третьего класса, а в восьмом, например, ввел бы особый предмет, ну, пусть литературу, историю, архитектуру, вопросы музыки и живописи, все из культурного наследства того народа, язык которого мы изучаем, и на этом языке.
- Вот это здорово!
Слово за слово, мысль за мыслью, и Сережа и Славик Наконец пришли к тому, что черчение надо включить в математику, а урокам рисования дать широкий диапазон. Музыку изучать лучше через классные и школьные хоры, как это делается в Прибалтике, куда Славик ездил к родным. А старший класс посвятить изучению какой-нибудь специальности на производстве, но школьные занятия не прерывать, перенести их на вечер, где читались бы обзорные лекции по литературе, истории и занимались бы решением задач по математике и физике, как это делается в вузах.
И когда Сережа удивился, что Славик легко разбирается в школьных вопросах, то смутился и сказал:
- Здесь не только мои мысли… мамины, мы по вечерам иногда спорим насчет школы. Мама и я - с одной стороны, а Марат и тетя Даша - с другой. Тетя Даша считает, что, мол, учителя распустили… Раньше-то в двенадцать лет поддержка в семье, а теперь - бароны. Мол, забыли, что труд - кормилец. Мы с мамой доказываем, что мы, мол, об этом и говорим, а она разошлась: "А ну вас, ребенку и отдых нужен, запрягать, когда силенок нет, не старое время… Рано начнешь пересиливать себя, много не проживешь".
- Все в меру, - заметил Сережа. - Конечно, нельзя ж ребенка пересиливать… Интересная у вас, однако, тетя Даша.
- Всегда мне противоречит, но добрая.
Славик, как мальчишка искренний и чистый, найдя в собеседнике душевного собрата, уже не мог таить свою собственную тайну.
Сережа понимал Славика, но было немножко смешно, что предметом его любви была Ксеня, та самая Ксеня… По себе Сережа знал, что ребята в шестнадцать должны многое знать из того, что от них скрывают взрослые.
Сережа вспомнил свое мальчишество, когда взрослые ребята приперли его к стенке за сараем и стали дразнить: "Светка плюс Сережа равняется маленькому Сережечке". Он отбивался, а они злились: "Дурак, мы тебя учим уму-разуму".
Милое, чудесное лицо Славика, такое наивное и глупое, как показалось Сереже, вдруг обрело взаимосвязь с близким и далеким детством, и он обнял смущенного парнишку:
- О, мы, кажется, далеко ушли. Поворачиваем.
И уже подходя к городу, Сережа спросил:
- Тебе нравится город?
- Он мне родной, я здесь вырос.
- А я здесь впервые обрел мужество инженера… понял дух времени.
Загорелись первые огни, они рассыпались вправо и влево, замелькали бисером, и Сережа и Славик смотрели на все это с затаенным дыханием. Это был их город.
Прощались.
- Ты не боишься один? - спросил Сережа.
- Что ты!
Славик побежал, потом остановился:
- А можно приходить?
- Приходи.
38
Была настоящая ссора, которая могла бы кончиться дракой. Марат и Славик стояли друг перед другом, готовые сцепиться. И Садыя, не понимая, в чем дело, еле утихомирила их.
- Ты больше не ходи к Сереже, - потребовал Славик.
- Ишь, указчик. На, выкуси!
- В чем дело? - строго спросила Садыя.
- В нем… - указав пальцем на Марата, сказал Славик.
- Я не виноват… и мы…
- Что вы? Пацаны, а не защитники. Какими глазами теперь Сережа из-за вас смотреть будет?
Дело обстояло просто. "Все чин-чинарем". Борька и Марат предъявили ультиматум инженеру Лукьянову. А вышло все чисто по-мальчишечьи. Они узнали, где живет инженер, и ловко забросили в открытую форточку камешек, завернутый в бумажку. На бумажке был нарисован черный череп над перекрещивающимися костями - Борька предложил для острастки! - и далее ультиматум, целых пять или шесть пунктов. Лукьянова дома не было, а жена поняла все по-другому. Решила, что бандиты приготовили нападение на ее квартиру, тем более, на кухне соседка только что болтала о какой-то шайке "Черная кошка", которую, мол, раскрыли в Ростове. Напуганные соседки потребовали от Лукьяновой бумажку, чтобы отнести в милицию. Как на грех, от волнения она ее затеряла. Знала, что череп и две перекрещивающиеся кости, да еще "смерть" - и всё.
- Так оно и есть! - подтвердила соседка. - Череп и смерть! - И сама первая побежала в милицию.
- Он, черт, пьяница, небось в забегаловке, а тут жизни лишайся из-за тряпок! - Жена Лукьянова была вне себя. - За что меня бог наказал!
Вот тут-то и попался Борька. Любопытство ему не давало покоя, и он решил посмотреть, как воспримет ультиматум Лукьянов. Борьку задержали милиционеры. В доме все подтвердили, что он нездешний, что видели несколько раз, как он вертелся возле дома, где жил Лукьянов. Не иначе как наводчик.
Борька в милиции, Марат дома.
- Всыпать им обоим, голубчикам! - не унимался Славик. - Герои бесштанные. Вот иди в милицию, тоже друг, расплачивайся вместе.
Тетя Даша заступилась:
- Пошли с бухты-барахты. Не с ворами же они, а от непонимания, по глупости.
- Эта глупость знаем чем пахнет! Четырнадцать лет. От непонимания… а за девчонками уже…
- Это ты! За Ксеней…
- Что?!
Марат притаился. Славик мог ударить.
Садыя хотела позвонить в милицию, но раздумала. Ее звонок могли воспринять как нажим. Но то, что Марат был дома, а Борька в милиции, ее взволновало.
- Мама, надо бы узнать, - сказал Славик, немного остыв.
Садыя взяла трубку и набрала номер. Оказывается, Борьку отпустили, а в милиции все помирают со смеху, но жена Лукьянова не успокоилась: она считает, что банда посетит ее ночыо, и требует наряд милиции.
Ультиматум, как назло, пропал; как ни рылась жена Лукьянова, нигде не нашла. А тут и сам явился выпивши. - и все вылилось на него.
Марат весь вечер был задумчив. Он тяготился невысказанным. Славка мешал. Опять скажет: подлизывается телочка.
Но вот он подходит к рабочему столу Садыи; она что-то пишет.
- Ты на меня не обижаешься, мама?
- Ты мне мешаешь. - Садыя не отрываясь продолжает писать.
"Обижается". - Марат тихо отходит и идет на кухню.
- Что, клянчил прощение? - усмехается Славик. Он собирается на улицу. Марат молча проходит мимо.
Хлопает дверь. Это ушел Славка.
39
Аболонскому казалось, что общество - невероятное скопление людей, мешающих друг другу; и в хаотическом движении десятка тысяч настроений, мыслей, желаний, направленных лишь к одному - или к благополучию, или к дурацкой радости творчества, которое в конце концов тоже сводится к благополучию, - он был человеком, думающим о широких масштабах деятельности.
В одну из своих встреч с Ксеней Аболонский слезливо упрашивал ее расширить статью, которую она писала для журнала.
И вот теперь в его руках свежий, еще пахнущий краской журнал "Нефтяник Татарии". Аболонский просветлел; после того как Ксеня Светлячкова по его настоянию вставила в свою статью все необходимое о назревшей проблеме разделения промысла, он почувствовал себя управляющим новым трестом.
В обкоме Мухин без намеков сказал:
- Важно, чтобы волна с места подхлестнула. А направление ей мы сами дадим… - Аболонский хорошо, очень даже хорошо понимал Мухина. - А тебе в руки новый трест. Пора сделать препону Панкратову.
Линия Мухина нравилась Аболонокому. Все пока шло прекрасно. Горком хочет не хочет должен согласиться. Статья Светлячковой бьет не в бровь, а в глаз. Кроме того, он, Аболонский, знает, что делает. Надо только соображать.
"Мухин с надежными связями, - думал Аболонский, - он выражает мнение "верхов". И умеет сам наживать себе капитал. Пока Князев возится со стройкой, со своими кирпичами да нянчится с Садыей, он дела делает… Женщина на командном посту… Смешно!"
Мухин, конечно, этот вопрос уже согласовал, если ему еще не позвонили сами авторитетные люди. И он, Аболонский, сумеет развить мысли Мухина, обосновать и этим самым обрадовать его. Выгодность нового треста безусловна. Увеличение нефтедобычи не дает полного представления о расширении площади; в то же время добыча нефти в ближайшие месяцы возрастет непомерно высоко: земля должна расплатиться за хорошую оснастку.
И тогда можно будет показать свою прозорливость: вот, мол, смотрите, с организацией нового треста насколько повысилась добыча нефти. Мухин наживал на этом капитал, а он, Аболонский, получал внушительную должность с "широкой перспективой". Вот тут бы он мог развернуться…
В этот же день Аболонский позвонил в Казань. Мухин был на бюро. Аболонский позвонил попозже.
- Я прочитал статью, - довольный, но с некоторым равнодушием говорил Мухин в трубку. - Мы здесь посоветовались с товарищами из министерства. На наш взгляд, мысли дельные.
Зажав трубку, Аболонский сладко вторил:
- Горком наверняка поддержит.
- Поддержит, - определенно заметил Мухин и положил трубку.
Аболонский подумал и позвонил Ксене:
- Поздравляю с великолепной статьей. Ты делаешь карьеру.
- И тебя поздравляю, - услышал он голос Ксени и почему-то, как ему показалось, с издевкой. - Я слышала, что ты будешь новым управляющим?
Аболонский встрепенулся:
- Откуда ты слышала?
- Ты как будто не на земле живешь.
И в трубке - смех, резкий, грубоватый, от которого у Аболонского похолодело в груди; повесил трубку, сплюнул и нервно стал поправлять галстук: "Глупа как пробка!" В то время когда требовалось хладнокровие и спокойствие, он весь день ходил с чувством уязвленного самолюбия. Это раздражало, лихорадило. "Не могла теплого слова сказать. Змея".