Но к вечеру снова позвонил Ксене. Равнодушные гудки - не отвечает. Аболонский с минуту молча постоял у телефона. "Что она могла подумать? Если я что и говорю о себе, то чтоб вороны не клевали".
Долго думать о Ксене Аболонский не мог. Взбалмошная женщина, с которой приятно провести время, и только. "Но удивительно, - вдруг уличил он себя, - меня влечет к ней:.."
Его мысли снова вернулись к Мухину: "Да, он тверд в своих решениях и на горком нажмет, если надо будет". И он вспомнил вчерашний разговор с Панкратовым. Вот еще экземпляр: ни жизни, ни радости. Инженеров замучил своими новшествами. А чего проще! Бери у других, делай по-американски. Говорят, за все время этот бирюк ни одной женщины не приласкал. Мысли Аболонского прыгали с одного на другое, он не мог сосредоточенно думать. Зачерствел. Вспомнилась последняя встреча с Ксеней. Было хорошо. Откинувшийся отворот ее белоснежной блузки оголял грудь - "чувственная, змея, а моя…" Приятно ощущать радость: словно глоток хорошего выдержанного вина, она расплывается по телу, по каждой кровеносной жилке, согревая и возбуждая… "Иногда хочется утолить жажду".
И опять. В последнее время он все чаще вспоминает о Ксене. "Женщина на женщину не приходится, - вдруг снова подумал он, - налейте в стаканы воду и вино - вкус разный; так и женщины. Каждый мужчина хочет выпить глоток вина.
У управляющего трестом не как у заведующего промыслом. Должен быть шикарный кабинет, квартира с полным уютом. И на худой конец, может быть, она, Ксеня…"
В то время когда Аболонский считал, что все уже "на мази", твердо уверенный в Мухине, Панкратов, приехавший с буровых, сидел у себя в кабинете и молчаливо жевал губами. Перед ним лежала бумага - инженерская записка Аболонского, заведующего третьим промыслом. Панкратов как бы хотел проникнуть в тайный, скрытый смысл того, что было написано, разгадать что-то большее, чем было в этой записке.
- А ведь когда-нибудь третий промысел действительно перерастет себя; освоение площади идет к северо-востоку удивительными темпами, - сказал ему на буровой инженер Большаков, умный, с большим опытом инженер.
- И организационные вопросы сейчас решать уже трудно, - подсказал другой инженер из управления, ездивший на буровую с Панкратовым.
"Доводы, конечно, убедительные, - думал Панкратов. - Через год-полтора мы неизбежно придем к организации нового треста, занятого добычей нефти. Новый обширный район вступит в строй. Но пока этот район - район бурения. Пока там голо, ничего нет. И я должен от других промысловых управлений отдать туда машины, дома; снова ненужная стройка… собирать по нитке, скоропостижно. Не годится! Надо капитально, надо не обирать и не ослаблять других…"
Несколько раз кто-то приоткрывал дверь, но боялся войти; глубокие морщины поползли по лбу Ильи Мокеевича.
"Снова распыление машин, людей… вместо одного сильного, укрупненного хозяйства - два-три мелких, незначительных. Мы уже сейчас даем столько нефти, что некоторые республики могут позавидовать. Зачем новые затраты? Новый район войдет в строй только через полтора года минимум…"
- Ну, кто там? - вдруг резко бросил Панкратов. - Заходите, я свободен.
Вошел Талгат, как всегда, чем-то смущенный.
- Что у тебя?
- Я что, - тушуясь, промолвил Талгат. - Надоело мне в управлении. Я понимаю, это нужно…
- Да, и здесь толковые инженеры нужны, - заметил Панкратов, вглядываясь в широкое веснушчатое лицо инженера. "Да… да… если позднее - потерять мы ничего не потеряем", - продолжал думать Илья Мокеевич.
- Инженеры нужны, - повторил Талгат, - но отпустите, Илья Мокеевич, на буровую. Мастером.
Панкратов по-отцовски серьезно посмотрел на Талгата, выжидательно молчал.
- Ну, отпустите?
Вот рука Ильи Мокеевича резко поднялась и хлопнула по столу:
- Ладно. Но условие, - нужен будешь, заберу, чертенок полосатый. Все от меня бегут.
Радостный, Талгат выскочил из кабинета, а Панкратов, погруженный в мысли, вскоре забыл о своем любимце.
"Да… да… Конечно, потерять мы ничего не потеряем… А если сейчас… Нефти в ближайшее время прибавится, и организация нового треста даже даст видимость…"
Панкратов вдруг зацепился за то важное, что он искал: "Видимость… так вот оно что… Рост нефтедобычи как бы за счет нового управления - пыль в глаза. Так вот почему упорно взялся за эту идею Мухин!"
Он взял трубку и позвонил промысловикам:
- Согласны, если будет новый сосед?
Глухой, взбудораженный голос управляющего Крюкова:
- Отнять у меня машины, людей, дома? Опять строить новый город?
- А как же? Для нового треста все нужно новое - база прежде всего… с гаражами, мастерскими, и жилые помещения.
Они разговаривали долго, насмешливо, ехидно, подковыривая друг друга.
- База? Машины? Мастерские?
Потом Панкратов положил трубку и, вызвав машину, поехал в горком. В горкоме снова шел разговор о делении промыслов.
- Я тоже думаю, что сейчас немыслимо, - поддержала Садыя. - Район перспективный. Трест будет, и чем больше расширяется территория нефтедобычи, тем больше будет необходимости его создавать. Но сейчас - рано. Сейчас, я думаю, Крюков сам справляется хорошо. Зачем дубляж и накладные расходы? И в честь чего нефть удорожать?!
- Вот и я думаю, что не время, - заметил Панкратов. - А через два года я сам первый поставлю этот вопрос.
* * *
Узнав мнение горкома и Панкратова, Аболонский возмутился. Медленно, по одной страничке рвал он журнал со статьей Ксении. Всегда на его дороге становились люди. Но что он им плохого сделал? Что?
Поздно вечером Аболонский заказал разговор с Мухиным.
- Пока отложим этот вопрос, - сухо заметил тот. - Надвигается грозовая туча, которая может смять на своем пути все, все… всю нефтяную цивилизацию, все ваши усилия… Совнархоз… Ты должен быть, как штык, наготове, - сказал Мухин.
Многое было непонятно Аболонскому.
"Ну, а министерство? И вообще министерства? Ведь там столько опытных, сильных и властных людей. Что они, останутся без работы? Сюда, на кулички, они не поедут. А в их руках - нити, связь с государственными кабинетами. И они не пойдут на это. Ради себя не пойдут. Здесь Мухин прав: не сдвинешь, что камнем выложено годами и бетоном залито. И зачем это? Мухин прав, береги порох сухим. И вот еще: надо лучше понять отношения между Ксенией и Бадыговой. Пригодится".
40
Сережа потихоньку насвистывал полюбившуюся мелодию Лилиной песенки. На столе напротив - логарифмическая линейка, бумага, на которой он делал расчет, и ватманский лист, прикрепленный к чертежной доске. Был воскресный день, и тетя Груша накормила его блинами; чувствовалась тяжесть, сонливость, и он долго сидел над расчетами одного и того же места.
В это время постучали в дверь, и Сережа недовольно буркнул:
- Войдите.
- Заняты?
Но Сережа обрадовался:
- Славка, вот молодец, что зашел, а я уж думал, не придешь.
- Я в обещаниях твердый.
- И я тоже. А у меня вот не выходит - и все. Ей-богу, пошлю все к черту: воскресенье ведь. Голова не работает, а решение придет, верю, придет решение. Видишь, эту схему надо сделать более компактной, а остроумного решения, чтобы все поставить на место, нет.
- А что это? - поинтересовался Славка.
Сережа заметил, что Славка выглядел празднично, словно на свидание собрался.
- Вот, смотри, - Сережа взял карандаш и листок бумажки. - В этом заводском районе два крупных нефтяных предприятия, раньше предполагалось построить две собственные АТС на девятьсот и четыреста номеров… и вот еще жилой район, еще одна АТС, общего пользования.
Сережа очерчивает все в один круг и смеется:
- А мы все объединяем и строим одну АТС, общую, и государство получает мало-немало, а миллиончик экономии. Правильно? Станция будет обслуживать абонентов и производственной группы и жилого массива района.
- Понимаю. И это так легко?
- Ну, нелегко. В том-то и дело, нелегко. Горком, обком, Министерство связи, Гипронефть за бока взяли. И вот… В общем, на словах всегда быстрее и легче, чем на деле. На словах всегда просто, пока до самого дела не дойдешь. Мы, так сказать, и третий проект осуществляем. Вот задачка теперь - разработать наиболее рациональную схему. Мне Дымент, мой начальник, говорит: "Задал ты, браток, высшего класса математическую задачку, между двух колес я: обком хвалит, в министерстве злятся, в Гипронефти боком смотрят, а Дымент выкручивайся! Вот поставлю тебя вместо себя начальником, посмотрим, каким оборотнем станешь…" А я в ответ: "Я тогда одну АТС на всю республику сделаю".
Славик посмотрел на фотографию, лежавшую на столе, и покраснел.
- Это моя Лилька. Она мне помогает работать. И я ее всегда держу перед собой. Знаешь что: в такую погоду сидеть дома нет смысла. Пошли на улицу, бродить по стройке.
Уже на улице, возле нового дома, Славик сказал:
- На стройке этого дома я работал каменщиком.
- Я женюсь, мне там дадут квартиру.
Говорили каждый о своем: Сережа про свой филиал, про работников, о замыслах, неудачах. Слава про школу… про учителей: у кого из них какие прозвища.
- У нас преподаватель физкультуры такой смешной, по прозвищу Конь. Однажды приходит Конь в зал, а он пустой. "Дежурный, где класс?" - "Не знаю, Осип Петрович". А дежурный не может от смеха удержаться. "Подай мне класс на тарелочке или на "коня" сядешь". - "Есть подать на тарелочке, Осип Петрович. Класс, в одну шеренгу становись!" Кто из-за козел, из-под матрасов, с галерки - отовсюду, где прятались. Кончилась физкультура, Осип Петрович и говорит: "Ну, мышата, марш в свои норы!.."
Сережа от души смеялся: "Ну, мышата, марш в свои норы!" Но разговор не шел в одном русле; сбивались на любовь, на дружбу, говорили о значении их в жизни человека; и в конце концов приходили к общему, что дружба жестока в требованиях друг к другу и что это взаимопомощь, основанная на других законах, чем любовь, например.
- Женитьба не может быть решением одного, - рубил Славка, воодушевляясь. - Я буду всегда думать, чтобы моя жена не помешала нашей дружбе.
А о человеке Славка выразился так:
- Человеку дано много, он должен себе взять все: любовь, дружбу, силу и радость. Чтобы на земле была только радость. А ты как думаешь?
Сережа соглашался. Но прежде всего: - чистота в человеческих отношениях. Они сидели то на бревне, то на штабелях кирпича, то снова ходили, ходили, движимые одним желанием - только говорить.
И вдруг - Лукьянов; тот их не видел. В руке у него четвертинка водки. Разболтал, опрокинул горлышком в рот и, быстро вылакав - острый кадык при этом двигался вверх-вниз, - бросил пустую посуду в нагромождения стройматериала. Достал из кармана бутерброд и жадно стал есть.
Сережа и Славик хотели улизнуть потихоньку, но было поздно. Лукьянов смотрел на них осоловевшими глазами:
- А, Балашов. Вот дельце, - виновато оправдывался он, - иду домой с прогулки и вспомнил, что в кармане - нечто. Домой - нельзя: жена и сестры глаз не спускают, вот и решил завернуть, перед обедом. Что там - назад не отрыгнешь…
Сереже противно было слушать болтовню Лукьянова.
- Что, товарищ? Вы молодые, вам хорошо. Года, ребята, года… А что, может, ко мне в гости заглянем?
Сережа отрицательно покачал головой.
- А жаль, Балашов, ты золотой парень. Я на тебя совсем не обижаюсь, хоть и крыл ты меня на производственном… признаю: за дело. А товарищ твой красивый, очень приятный; а краснеет, как девушка; ну это… простите, мужчине оскорбительно краснеть, мужчина не ангел… и не… - Лукьянов долго подбирает подходящее слово, - и не балерина… У нас дороги разные: вам - к молодым, мне - к старухам.
Лукьянов огорченно и резко махнул рукой и заковылял восвояси.
- Это тот самый, которому Борька с Маратом камень в окно запустили? - спросил Славка, вглядываясь в сутулую спину уходящего Лукьянова.
- Тот самый.
Славик продолжил прерванный Лукьяновым разговор:
- А может, не надо учиться? Зачем? Растет кругозор, растут и потребности. Я пошел бы на гуманитарный, если бы не совесть. Они же не производят материальных благ.
- Труд учителя, по-твоему, неблагодарный? А разве ты - не материальное благо? Развитое общество не может жить как без рабочего, так и без ученого. Вот без паразита может жить и обязано. У нас есть паразитические должности, которые как раз и не ученые и не рабочие.
- Кто же это такие?
- Паразиты, хотя и не по своей воле, по воле дыментов. Вот у нас, в Гипронефти, есть должности совсем ненужные, а они существуют.
Шел третий час. Почти два с половиной часа они ходили. Постояли, раздумывая.
- Ну, что ж, в кино?
- Пойдем, - согласился Сережа, поняв, что для работы выходной день потерян.
* * *
Тетя Даша беспокойно открыла дверь:
- Волнуйся за вас, полосатых.
- Ты прости меня, тетя Даша, но сегодня воскресный… И потом у меня такая радость, разрешите, я вас поцелую.
- За что?
- Просто так.
- Одна пришла поцеловать просто так, теперь другой.
Но Славик все же поцеловал ее, и она, было отмахнувшись, сама притянула Славика и поцеловала.
- Вон какой вырос, мошенник, ремнем уже не возьмешь. - И подумав: -Я тебе вот что, дружок, поведаю. Пришла, этма, приятельница моя… ну, соседка; забыла, петух ее взял, как и звать-то. Вера. Говорит: к тете Сане еду. Толя работает, свекровь - тоже, малышей на тебя, тетя Даша, оставлю, ничего не сделается, мол, посмотришь. Боже избави! Нет уж, милая, я и старая для этого, с ползунками возиться, да и своих перенянчила, теперь избавь бог, а потом, когда малышей имела, по свадьбам не ездила, ишь, погулять решила, петух ее взял. Так я тебе скажу… А мать-то ждала, ждала тебя, беспокоилась, да и уехала с Маратом в гости. Отгадай, к кому.
- К Ершовым.
- Да нет… Ты блинчики, блинчики и молоко все выпей, до дна… Костя приехал.
- Папин друг, вот здорово! Он что? Из экспедиции?
- Вот уж не сказывали, не знаю.
- А я подружился, тетя Даша. Он старше меня, а разницы никакой. В кино был такой момент, я сжал Сережкину руку, а когда он на мою положил свою, я прошептал: "Навечно!" У Сережки так горели глаза.
- Ух ты, мой чувствительный.
- Ты не понимаешь, это очень крепкий союз, тетя Даша.
- Понимаю, сынок: сердце-то твое всегда настежь.
41
Жизнь - не те дни, что прошли, а те, что запомнились.
Нежный бархатный ковер подходил на буровой прямо к вышке. Жалко было топтать молоденькую травку, А однажды утром Тюлька удивился и позвал друзей - Андрея Петрова, Галимова. Зеленый ковер был усыпан чудесными желтыми цветами; цветов столько, что от них становилось в глазах радужно.
- Цветы, - по-детски умиляясь, сказал Тюлька.
- Цветы, - повторил Андрей Петров, добродушно похлопывая своего помощника по плечу. - Мягкая у тебя натура, Тюлька, даже сентиментальная, я бы сказал.
Этот день друзьям запомнился.
- А помнишь, когда Тюлька нам цветы показывал? - спрашивал Андрей Петров потом товарищей. - С того дня и повелось… И Тюлька двужильный, чего греха таить, с головой парень.
А получилось в тот день все просто. Таскали носилками на буровую глину, дружески подтрунивали над Тюлькиными желтыми цветочками: разлука; мол, уйдет от тебя, Тюлька, она, верная-то, уйдет, если завтра встанешь и не увидишь голубые, на все поле, голубые цветы. Вот как оно, Тюлька!
Тюлька молча мусолил папиросу. Не трогали его подковыривания. Бороздила лоб думка; уже несколько дней не оставляли в покое теплые, ласковые глаза Марьи.
Тосковал Тюлька. А сказать, поделиться с Андреем Петровым или Галимовым не мог: трудно было сказать, что он. Тюлька, не может жить без Марьи.
А тут разве до Марьи? В бригаде - драчка. Балабанов ушел. Второй день Андрея Петрова таскают: глинистый раствор лаборатория забраковала. Вязкость не та, воды много. А как без воды, если глины не натаскаешься?
И только, может быть, один Равхат крепился. И посматривал он на Тюльку как-то сбоку, с любопытством. Не выдержал Тюлька:
- Ты чего на меня косишься, как сыч?
Галимов, перевернув носилки, сел на них и потихоньку похлопал рукавицами по коленке.
- А зимой глину везут, прямо из карьера. Побей-ка смерзшиеся куски, то-то. - И, не скрывая своего отвращения, махнул рукой на старенькую глиномешалку. - А обещали порошок; завода нет - и порошка нет… Садись, Тюлька, я тебе одну вещь сказать хочу. Только пока ни-ни.
Тюлька сел и выжидательно посмотрел на Равхата.
- А зачем нам столько глины? - вдруг резко бросил Галимов. - Прихватов боимся?
Тюлька удивился. Как зачем? И в голову не приходило сомневаться в нужности глины. Каждый встречный мальчишка знает: без нее на буровой нельзя, Светло-желтый глинистый раствор, низвергаясь в скважину, бурлит по трубам и, встречая лопатки турбины, соединенные с долотом, вращает их с огромной скоростью; медленно, спокойно долото пробивается к нефти. Нет, без глины на буровой нельзя, иначе обвалы, прихваты.
Прищуриваясь, Галимов изучает Тюльку;
- Эх ты, воспитанник Андрея, а не поймешь.
- А что понять-то? - морщится Тюлька.
- А вот что; хоть Балабанов и пьяница, и негодяй, и работал кое-как… а приметь, прихватов у него никогда не было и зачастую бурение шло мягко.
Тюлька неопределенно пожал плечами.
- Это тебе не цветочки, елки-палки. А раствор его - зелье… никогда не отвечал требованиям: одна вода. Где его вахте таскать глину, только бы объегорить. Понимаешь, а прихватов не было. Вот загвоздка.
Может быть, Тюлька и понял бы кое-что, да приехал инженер участка.
- Если раствор не будет отвечать условиям, остановлю бурение, - злился тот. - А тебе, Андрей, стыдно! Как-никак культурная бригада.
- А я что, - ухмыльнулся Андрей, - потаскай-ка глину… душа из тебя вон.
Инженер признался; в других бригадах еще хуже - с раствором маята.
После обеда не бурили. Велись профилактические работы. Монтажники почти на метр, передвигали вышку, ремонтники осматривали оборудование. И только вахта бурильщика из четырех человек, ожидая окончания затянувшейся подготовки, отиралась в культбудке. Галимов ходил на взгорье и принес букет Тюлькиных цветов;
- Это тебе, Тюлька, ты их первый заметил.
Андрей перехватил цветы;
- Измена изменой, - вдруг выпалил Галимов, - а я думаю, так; бурить на воде!
- Ты что? Одурел?
Предложение Галимова оказалось неожиданным. Андрей Петров почесал затылок.
- Всыпят, - горячился Галимов, - а попробовать надо. На чистой воде, понимаете, на чистой воде. Ведь и на войне без риска никто победы не одерживал.
И он рассказал, в чем тут дело. Вязкая глинистая жидкость менее пригодна, чем чистая вода. Вода лучше будет очищать скважину от размолотой породы. А от глины изнашиваются лопатки турбины.
Немало дней вынашивал Галимов свою мысль. Еще бы! Сотни тонн глины приходится перетаскивать. И вот… Тюлька посмотрел на свои бугристые от мозолей ладони, усмехнулся:
- Баста… Я - за.
- Я сама така была, - осклабился Андрей Петров, - а как инженерия посмотрит?