- Да, жаль, - неопределенно заметил Равхат, - жаль Александра Муртазовича. Думающий инженер был. И шутил-то, бывало, по-умному. Помнишь, Андрюха, когда впервые ты за станок встал? Как он тебя расчихвостил, а затем поманил пальцем и сказал: "Смотри, как я буду работать".
Андрей Петров не любил этих воспоминаний; и не оттого, что они задевали самолюбие, а просто так: что прожито, то прошло.
- Добрая память ему, как говорится, все там будем.
Андрей Петров колебался. Как опытный мастер он понимал, что при их скорости бурения прихваты - опасность реальная.
Тюлька притих. Равхат прижался к стенке вагончика - надо было убедить Андрея; кровь-то в нем семиреченская: упрям казак.
- Не могу, прихват будет.
- Ну, как парторг прошу. На себя ответ беру, - злился Галимов. - Ну, у Балабанова прихваты были? Без догадки жал, куда вывезет, от нежелания работать… не раствор, а мутная водичка, а все проходило.
- Ты мне наизнанку душу не выворачивай. В ответе мы все, вот что!
- Ты прав, конечно. - Галимов выжидательно умолк. "Упрямый, потолкуем после".
Тюлька решил как-то сгладить недомолвку:
- Вот левая рука чешется, к деньгам, а денег-то нет.
Андрей Петров вдруг озверел:
- Мое слово на месте, душа вон из тебя.
Разошлись все по своим углам, недовольные и злые. Понял Андрей, что бригада на два лагеря разделилась. Даже Тюлька, возведенный им в "есаулы", перемахнул в лагерь Галимова, а Костька Нехайморока что и говорить!
Походил-походил Андрей Петров, побурчал, не выдержал, снова к старому вернулся. Прошло, кажется:
- Ладно уж!.. А буровые правила? Начальство?
Понял Равхат: сдается буровой мастер.
- По головке, конечно, не погладят. Это тебе не турбобур испытывать - прислали, вызвали, накачали.
Метко уязвил Галимов. Обругал Андрей Петров ни за что Тюльку - как баба рязанская, вот возится… и дружелюбно бросил:
- Была не была, с водой так с водой.
На следующий день бурили на чистой воде. Галимов приободрился - все же удивительный парень этот Андрюха, семиреченская, казачья голова! Андрей же все хмурился, от этого лоб его казался шире, лицо надутее, словно на кого-то обижался, а глаза строже и пристальнее. Это не удивляло никого, потому что на серьезной работе он часто бывал такой, надутый. После он шутил: в деда, сроду недовольный на работе. Все не по его. Да прощали за золотые руки.
И все знают, почему надулся Андрей: переживает, волнуется. У одних это выражается в шутках, у других в ворчании, у Андрея Петрова все вместе: то шутки, то ворчание, а то и вспышки… Спокойные люди редко становятся хорошими мастерами.
Вдруг - стоп! Поднята Андреева рукавица.
Неужели обвал, стенки крошатся? Глина закрепляла, штукатурила стенки скважины.
Андрей Петров скупо отдавал распоряжения. Увеличили скорость - пошло лучше. Увеличили еще - стали бурить втрое быстрее. Тоже опасно. Мать честная! Ну и сообразительная же голова у Андрея Петрова, недаром это злило Балабанова: угнаться за Петровым не мог.
Долото шло легко, мягко, вгрызаясь в самые неподатливые пласты. Турбобур работал во всю силу, и это радовало бригаду.
- Хитрый, черт.
Равхат Галимов отрицательно покачал головой:
- Хитрость тут ни при чем. Здесь другое: смекалка, Опыт.
Все эти дни были напряженными. С нетерпением ожидали конца. Еще неизвестно, как долото врежется в нефтяной пласт: а вдруг перед самой нефтью прихват или еще что?!
Как-то на буровую заглянул Балабанов. Он был пьян и, шатаясь, смотрел бессмысленными глазами.
- Работаете?
- Аль душу захлестнуло завистью? - усмехнулся Андрей Петров. - Не примем. Пить мы сами умеем, едрена…
- Мне что ни работа, абы не работать.
- Здоровье пожалей, - бросил Галимов.
- Что мне здоровье, я молодой. Запросто скажу, дрянь вы, а я - Балабанов! Я - Балабанов, так, Равхат?
Появление Балабанова всех развеселило.
- Эй ты, невымытая консервная банка, катись колбасой!
Балабанов долго не мог перелезть через штабель труб, вызывая этим смех. "Иди, Тюлька, помоги", - дразнили ребята. Но вскоре про Балабанова забыли, занятые своими делами, а он все же осилил, перелез, сплюнул:
- Друзья до черного дня.
Так и уснул на буровой Балабанов.
Потом до конторы бурения дошло, что Андрей Петров бурит на чистой воде. Начальник участка приказал запретить и вызвал Андрея Петрова в контору. Тот дурь на себя накинул, притворяясь:
- Бурить на чистой воде? А как это? А если обвал, землей скважину, положим, засыплет? Без глины никак нельзя, оберегает она бурового мастера, вот что я скажу, душа моя вон…
Послушали, послушали Андрея Петрова и сказали: шуточки, милый, оставь, зайцем в вагоне не проедешь; сказано - нельзя, и все.
- Как же нельзя?
- Очень просто.
День был серый; накрапывал дождь, когда Андрей Петров пришел в бригаду; настроение бурмастера передалось ребятам; между делом поругивали начальство из конторы бурения; всем почему-то казалось, что контору бурения раздражает то, что все шло снизу, а не сверху. Вот турбобур, его предложили сверху, научные организации разработали, продумали; его испытать, внедрить дело для конторы бурения законное. И если турбобур впервые поручили Андрею Петрову, то как лучшему мастеру. Случись неполадки, простои по причине турбобура, они учтены, запланированы, беды большой не было бы. А тут особое дело: запорет скважину - хлопот не оберешься.
Два дня в бригаде шел разлад; одни говорили: чего смотреть на контору, на консерваторов, давай на воде бурить. Другие, выжидали: с конторой не шути. Пока таинственно исчезающий Галимов не обрадовал:
- Ель аль сосна?
- Ель, - подскочил Костька.
- Партком за нас. А Балабанов и в той бригаде не ужился. Кочующий.
И не только в парткоме был Галимов. Пробрался он вечерком на квартиру к главному инженеру треста и просидел с ним до полуночи. Сознался главный:
- Трудно сдержать нам этот натиск. На всех буровых с глиной одни нарекания; вероятно, есть в воде что-то дельное.
И согласился, конечно. Предупредил только: пока в секрете.
Новость, которую принес Галимов, окрылила всех в бригаде.
- Ну, давай инструмент на подъем, - скомандовал Андрей Петров, - живо!
Андрей сердито покрикивал то на Тюльку, то на Галимова, то на подручного; но даже новичок Костька Нехайморока на Андрея не обижался.
Костька учился в вечерней школе и хотел во что бы то ни стало стать мастером. И в бригаде Андрея Петрова понял: мастером станет, потому что видел в бригаде новые трудовые принципы. Здесь нельзя было только отвечать за себя; простой рабочий ежеминутно мог встать на место помощника бурильщика, а в случае - и за тормоз бурильщика, самостоятельно производить спуск, подъем инструмента.
И вот денек удался на славу. Солнце слепило глаза. Ребята, сняв спецовки, загорали.
- Как, Нехайморока, греет?
Нехайморока молча помогал Тюльке; Галимов записывал в блокнот мысли: собирал материал для дипломной работы.
Неожиданно Андрей Петров потребовал глину. Долото врезалось в нефтяную залежь, и теперь без чистого желтого раствора работать он не стал: необходимо изолировать драгоценный нефтеносный пласт от окружающих пород. Но что сотня метров проходки на глинистом растворе?
Бригадир повеселел:
- Душа вон из тебя, Тюлька, если Андрей Петров не мастер! Так-то, Нехайморока.
Был вскрыт нефтяной пласт.
- Ты что, может быть, колдуешь?
- Тащи, Тюлька, твоих желтых… венок будем делать.
- Опоздал, Андрюха, нужно было бы заранее.
* * *
Ребята решили отпраздновать победу. Но как? Тюлька мял в руках картуз, вихлястой походкой подошел к Андрею Петрову; на смешном, наивном лице просящие глаза: ну что, сбегать за водкой? Такое дело не обмыть никак нельзя.
И, может быть, обмыли бы, если б не Галимов:
- Что вы, братва, в театр надо сходить!
Тюлька недоуменно пожал плечами.
- Ведь давно никто не был? - заметил Галимов. - Хоть людей посмотрим!
Ребята почувствовали, что Галимов прав; к водке почему-то не тянуло; или победа была такая, что хотелось ее отпраздновать как-то вместе, широко и по-особому, на виду у всех. Даже Тюлька сказал о водке просто так, по старой привычке.
- Как это сказать, - с сомнением проговорил Андрей Петров. - Вот я тот же и уже в чем-то не тот; ничего особого, казалось, не произошло, ну, дали нефть на воде, и в то же время чувство какое-то: новый я стал, и вы для меня ближе… роднее… Вот здорово, Равхат, как на фронте, одной веревкой перевязали.
- И у меня такое же чувство! - горячо подхватил Костька. - Пойдем в театр! Знаешь, Тюлька, мы с тобой как от одного отца.
В постановке Мензелинского колхозного театра шла комедия Бориса Ромашова "Воздушный пирог". В клубе было светло, просторно, шумно. Бритые, свежие, при галстуках, ребята ходили по фойе цепочкой; а Тюлька, замыкая всех, не знал, как себя вести, куда деть руки; то, разговаривая, размахивал ими, как граблями, то, спохватившись, чувствуя взгляды посторонних, смущенно прятал их за спину, то он лез в карман и, вынув платочек, нарочно сморкался или делал вид, что вытирает лицо. Ему чудилось, что все на него смотрят, подсмеиваются над его неуклюжей фигурой, походкой. И неудивительно: в такой торжественной обстановке он был впервые; где-нибудь в шалмане он не растерялся бы, там все привычно с детства.
- А ты не гнись, Тюлька, - шутил, подбадривая, Андрей, - смелее… грудь-то колесом держи.
Но когда поднялся занавес, Тюльку было не узнать; все смеялись, толкали друг друга, а он сел как вкопанный, уперся глазами на сцену - и замер.
- Что ты, Тюлька, иль не смешно?
Тюлька молчал; он как-то вытянулся, побледнел, темные глаза налились и стали большими; на толчки товарищей реагировал тоже молча, словно все, что было вокруг него, больше не интересовало его и не существовало; от ребят отмахивался, как от надоедливых комаров, забыв, что он не один в этом зале. Это был другой, новый Тюлька, преображенный и удивительно притихший. Всегдашний Тюлька, у которого язык как на шарнире, которому слово сказать что плюнуть, как-то особенно улыбался. Сначала ребята - Костька, Андрей - пересмеивались, изредка поглядывая на него, а потом отстали, увлеченные спектаклем.
И когда в зале гремел смех, Тюлька молчал. Он, недовольно морщась, подымал голову, словно люди мешали ему смотреть.
Но в конце какой-то сцены он вдруг подскочил и чуть ли не на весь зал захохотал:
- Какое беспокойство, мадам, он честный коммерсант…
И, смутившись от своего поступка, тут же спрятался за широкую спину Андрея Петрова, став сразу маленьким, жалким Тюлькой.
Потом он сидел тихо, спокойно, сосредоточенно.
В антракте пили пиво, игриво и с шумом обсуждали виденное. Подкалывали Тюльку. Он был в настроении и расчувствовался.
- Нравится тебе вон та? - спросил Андрей, показывая Тюльке на девушку справа от них.
Тюлька отрицательно покачал головой.
- Вот тебе влюбиться бы в нее, Тюлька; а то бобыль… бобыль - это что сорная трава, - настаивал Андрей Петров.
Не открыться ли Тюльке в своей любви, не рассказать ли друзьям про Марью, про их ласковые ночные разговоры? Захотелось, чтобы вместе с ними была она, Марья. И он очень жалел, что она уехала. Уехала. Приедет, конечно. А приедет, он без всякой подготовки приведет ее к ребятам, пусть братва позавидует Тюльке.
И Тюлька набрался было храбрости сказать что-то, но тут зазвенел звонок, и все заторопились в зал.
Тюлька был от постановки в восторге. Дома, найдя старую шляпу Андрея, он быстро и ловко перевоплотился в Федора Евсеевича, одного из героев пьесы.
- Господа! Это недоразумение… господа…
И, бросив шляпу, принимал строгое, неподкупное выражение.
- Граждане! По приказанию прокурора республики вы арестованы. Попытки к бегству бесполезны; прошу сохранять полный порядок… - И важно ходил среди коек… - Прошу сохранять полный порядок.
Ребята, усталые после театра, дурачились на койках и бесились от смеха. Тюлька наконец угомонился и, уже лежа, в темноте, сознался:
- Теперь что я люблю - это театр.
* * *
На следующий день Андрей Петров сказал Тюльке:
- Знаешь, хороший диплом будет у Галимова. Я рад, душа вон из меня. А не поступить ли нам, Тюлька, с тобою в техникум? И затем тебя в институт.
- Я и так… ученый.
- Ну уж, сморозил. Какой же ты, Тюлька, ученый? Шантрапа. - Тюлька обиделся. - Образование у тебя - коридор. Разве пример с Нехаймороки. Что ему ни говори, мимо ушей; знай свое жмет, в технику лезет. Профессорская голова. Не обижайся, пошутил ведь. - И товарищески обнял Тюльку: - Ну, есаул, плечи, плечи.
- Ладно уж…
Скважина зафонтанировала, и бригада собиралась в новый путь. Пришли ремонтники осматривать оборудование. Нехайморока, на удивление всем, возмутился:
- Это разве износ!
Оборудование обычно менялось после каждой скважины.
- А это, пожалуй, правда, - поддержал Андрей Петров. - Я говорил - голова…
Как раз на буровую приехала Садыя. Она всем по очереди пожала руки, а Андрея Петрова даже поцеловала:
- Я рада, что память о Саше живет в вашей бригаде.
И вдруг Садыя почему-то не выдержала. Саша, дороги, обида - все вспомнилось сразу. По ее лицу мелко бежали слезы. Андрей Петров неловко стоял, не зная, что делать. В детстве бабушка в таких случаях подавала свой платочек и говорила: "Ну, вытри их, злосчастных, и не плачь…" А тут, ну куда с его платком сунешься: грязный.
Садыя пересилила себя:
- Женская слабость. Все же и в командирах женщина остается женщиной.
А вскоре Андрея Петрова наградили именными золотыми часами. Ни к чему они. Повертел, повертел.
- Може, тебе, Тюлька?
Тюлька тоже пожал плечами: а мне за что?
За радостью по пятам и обида; пришел в общежитие Андрей, сбросил пиджак и, повалившись на койку, ядовито усмехнулся:
- Слыхал?
- Что "слыхал"? - как будто не понимая, переспросил Тюлька, не зная еще, чем успокоить друга.
- Не притворяйся, по глазам твоим вижу, все знаешь. Душа из меня вон… Но ведь мы-то не стащили, сами…
- Конечно, не стащили, - обрадовался Тюлька, найдя ту ниточку, которую он так долго искал. Еще с утра он услышал об этом и расстроился: где-то тоже, чуть ли не раньше их, применили вместо глины воду. Но они ведь не стащили - сами…
- Хороший ты парень, Тюлька, - выслушав его путаные соображения, сказал Андрей Петров, - я с часами выкрутился. Я и сам знаю, что не за проходку на чистой воде дали, а за то, что на станок в месяц четыре с половиной тысячи пало. А жалко, что Галимов уехал на сессию.
42
Балашов переволновался. Удачно или неудачно, но он выступил на техническом совещании, сказав, что инженер Лукьянов запорол третий проект и что от него несет "пьяностью". Лукьянову почти всегда делали скидку: опытный и нужный инженер, без "головы" которого трудно делать что-либо. Хотя секретарь партбюро Валеев и подбодрил Сергея: правильно, пора выводить на чистую воду, - но нашлось немало таких, кто улыбчиво и неопределенно покачивал головами: не успела звезда подняться, а уж под себя мнет. Без этого нельзя. Одни поднимаются, другие опускаются. Палка-то о двух концах.
Сережа не ожидал такого поворота. Может быть, он действительно что-то сделал неправильно? Он не хотел задеть инженерское достоинство Лукьянова, он просто изложил факты, потому что их отдел вот уже месяц копается над одним и тем же, и он должен был сказать об этом. Потом: все, что он сказал, было от сердца.
Балашов был в отделе один, когда вошел Лукьянов. Он бросил скользкий, обиженный взгляд на ватман, где было выведено крупными буквами "Комплексная телефонизация" (это были листы проекта), на Сережу и крупно зашагал по комнате:
- Так-с, молодой человек, на моих костях дорогу для себя хочешь построить.
- На ваших костях и узкоколейку не построишь, - шутливо улыбнулся Сережа.
- Так-с, молодой человек. - Лукьянов продолжал, не слушая: - Разделались. Всколыхнули воду, а она текла, не всегда бурно, но текла. Вы та молодежь, которую выдвигают для того, чтобы сказать, что и мы куем, делаем кадры. Лозунг выдвижения молодых всегда существовал; для стариков его нету - у них старчество, пенсия. А я вот еще до пенсии не дожил, до старости далеко, а уже с кузова…
- Ну зачем так, я же…