- Обязательно, - ожил он и, вытащив из кармана платок, принялся вытирать уставшие от напряжения глаза, - Хорошо бы сейчас в деревню, - вдруг тихо проговорил он, откидываясь на спинку стула. - Яблоки сейчас там мочат, огурцы, капусту солят, и фруктов, должно быть, тьма. Пойдешь, бывало, в лес, а там-хмель по всем чащам и все красным - красно от калины. Кушали вы когда-нибудь пироги с калиной? Жена моя, покойница, хорошо умела готовить.
Надо только на морозе калину выдержать, дать промерзнуть, - и он снова задумался. - Хорошая была хозяйка покойница… Только детей бог не дал. И остался после нее я один на белом свете.
- Вы заболели еще при ней?
- Нет, год спустя. А может, и при ней - кто знает? Теперь там никого, поди, не осталось из прежних. Одни поумирали, другие выросли. И письма послать некому… Вот и жизнь прошла, - не увидел, как старость подобралась, а там вот-вот - смерть… А для чего прожил человек - неизвестно. Вы, молодежь, не видите по-настоящему молодости своей. И я тоже не понимал, когда молодым был, - что такое эта молодость? Ну, я понятно - болезнь, может быть, заслонила, а вы, посмотрите, какая вы, Максимовна, румяная да налитая, - душа радуется. А поди, не видите здоровья своего и подчас, полагать надо, смешно становится оттого, что у людей хворь приключается, проказа там разная.
Вера Максимовна на мгновение закрыла глаза, затем отвернулась и молча принялась перекладывать на столе мензурки, пузырьки, лейки.
- Э-эх, - вздохнул Протасов, поднимаясь, - вот и к вам подберется старость, и вы тоже будете вспоминать о молодости, как мы, старики… Ну, спасибо, Максимовна, за помощь, спасибо, голубушка.
Он взял из-под микроскопа стеклышко, положил в ящик стола, снял халат, повесил в угол.
- Вы так и не ответили мне, - уставилась она на него, - что же показал вам микроскоп?
- Ничего не показал, - и Василий Петрович улыбнулся, точно тая какую-то мысль, - никаких изменений.
- Значит, и результатов нет?
- Нет.
- К чему ж тогда работать?
- Э-э, в том-то как раз и результат, - убежденно сказал он, - в этом безрезультатном результате… Полтора месяца смотрю, все палочки на всех стеклышках пересчитал и изменений - ни на одной… Это хорошо, - с подъемом произнес он.
- Что ж тут хорошего?
- Тут-то и секрет, - поднял он палец. - Именно тут и начинается самое интересное - такое, чего и не обдумать сразу.
- Непонятно.
- Именно, именно непонятно, - радостно подхватил он, точно видя в ней единомышленницу. - В непонятности этой - все… С Сергеем Павловичем поговорить бы, да он засмеет: вишь, какой ученый, дескать, нашелся!
- Вы говорите загадками, - улыбаясь, заметила Вера Максимовна. - Непонятность, как там ни крути, все-таки остается непонятной, а следовательно, никчемной. Так мне кажется.
- Не говорите, Максимовна, - оживляется он, - тут-то и тайна, большая, неслыханная! - У Протасова загорелись глаза. - Такая тайна, Максимовна, что жутко даже становится, когда вникать станешь. Нет большей тайны на земле, чем эта. Вот про смерть говорят: тайна… Что, дескать, там? Что же там?
Сгнил человек - и все, и нет человека, - вот и тайна вся… А эта уж по-настоящему хватает. Эта - от дьявола, из ада пришла, из самой тьмы…
Есть, Максимовна, две тайны: одна - божья, другая - дьявольская, - не смейтесь только над неученостью моей. Божья тайна простая, радостная, светлая. Вот смерть: кончился человек, и нету его, пришел из земли и ушел в землю, и стал землей, и из земли этой вырастет злак, и злак опять войдет в человека… Или же, скажем, звездочки. Что там, на звездочках-то?
Неизвестно. Тайна. А думаешь о них радостно. Тут же приложил руку дьявол: вот тебе, на эту тайну, думай над ней всю жизнь и до самой смерти трепещи, до самого гроба не находи себе места, и там, может быть, даже не успокоишься… Вот я умру, скажем, зароют меня, сгнию, землей стану, и на этой земле посадят, скажем, огурцы, капусту. И вырастет капуста… Капуста как капуста, но кто сказать может, что она чистая, а может быть, она прокаженная? Может, я-то пропал, сгнил, в прах обернулся, а палочка Ганзена не сгнила, а живет, и ее вместе с соками капуста всосала… А потом человек удивляется, как же это, дескать? Где ж это я заразился? Кто заразил меня?
Вот что получиться может. - И он умолк, опустив голову.
- Глупости, - засмеялась Вера Максимовна.
- А вы докажите, что тут глупость, - прищурился он. - И не докажете. И ни одна наука не докажет, что это именно - не так.
- Почему же не доказать? Очень просто: разрыть самую старую могилу на нашем кладбище и посадить там капусту или огурцы, а потом их - под микроскоп. Вот и все доказательство.
- Хе-хе, - иронически засмеялся Протасов. - Это верно-с. Это верно-с.
Это очень просто и легко-с. И заранее даже сказать вам могу, что палочек вы в таком огурце не найдете. Нет-с. Огурец чист будет-с. Но тут-то и начнется самое главное-с. Именно главное, Максимовна. Палочки нет, а вместо нее там сидит, может быть, другое что-нибудь - такое, чего наука еще не видит-с, не умеет находить - какой-нибудь, скажем, микроб-с. В миллион раз поменьше палочки Ганзена, который не дается никакой окраске, для которого, может быть, и краски на земле не придумали и стекла увеличительного не нашли-с…
- Постойте, а при чем тут новый микроб? - уже серьезно спросила Вера Максимовна.
- А при том-с, дорогая Максимовна, что палочка пролежала в земле, может быть, тридцать лет, и за эти тридцать лет претерпела всякую там процессию, боролась за жизнь, приспособлялась и получила другой какой-нибудь вид, для которого на земле еще нет ни, стекла увеличительного, ни краски. А войдя в тело человеческое, вид этот "вспомнит", чем был он тридцать лет назад, и станет опять превращаться в палочку…
- Что-то уж слишком сложно, - задумалась Вера Максимовна и взялась за пальто.
- Тут-то и тайна, - тихо уронил Протасов. - Тут и вся ее механика. От дьявола эта тайна. Не иначе как прилетела к нам из самого ада.
- Зачем же вы ведете тогда наблюдения, если этот вид неуловим?
- А я не над ним хлопочу.
- Над чем же?
- Над палочкой.
- Что же вы все-таки обнаружили?
- Ничего. Именно это и подтверждает мою мысль.
- Какую?
- О мысли этой рано еще говорить, Максимовна, - ответил он, надевая пальто. - Я еще не закончил. А закончу - скажу… Непременно. Только вы не смейтесь тогда и Сергея Павловича попросите - пусть не смеется, Может, и впрямь это глупо, а отрешиться не могу…
- Ну, что ж, работайте, - Вера Максимовна открыла дверь и пропустила вперед странного искателя причин таинственного зла.
4. Одна из многих странностей
В этот день Сергей Павлович принял восемнадцать, Лещенко - четырнадцать пациентов.
Последней оказалась Клашенька Кудрявцева - одиннадцатилетняя девочка, болевшая уже шесть лет.
Ее умные, проницательные глаза радостно остановились на Вере Максимовне, которая зашла в амбулаторию на часок - помочь врачам. Девочке, очевидно, стало приятно, что пришла "докторша", которую так чтил весь больной двор, а дети - в особенности.
- Видишь, молодец какая, - похлопала Клашеньку Вера Максимовна. - Я так и знала: ты аккуратная девочка, - и погладила ее по волосам.
Клашенька покраснела, смущенно взглянула на Туркеева, прилаживавшего шприц.
- Да, она у нас терпеливее многих стариков, - похвалил Сергей Павлович, - самая приятная пациентка, - не капризничает, не плачет, даже не морщится. А за это, как только она подрастет, мы отправим ее к мамочке. Ты приедешь к маме большая, красивая - даже не узнать. Хочешь быть большой и красивой?
Девочка улыбнулась, опустила голову, наблюдая, как игла входит в кожу.
- А может быть, даже и раньше отправим - посмотрим, как ты поведешь себя, - продолжал Туркеев, работая иглой.
Клашенька проживала в лепрозории уже года полтора вместе с больным отцом и больной старшей сестрой - семнадцатилетней Дуняшей. У нее была пятнисто-анестетическая форма проказы, бросившаяся уже на лицо.
- Больно? - спросил Лещенко.
Девочка промолчала, еще ниже наклонила густоволосую черную головку.
Вера Максимовна почувствовала острую жалость к этому бедному ребенку.
Доктор Туркеев говорил про Клашеньку, что надежд на выздоровление чрезвычайно мало, почти никаких. Как правило, болезнь у детей протекает тяжело и поддается лечению значительно хуже, чем у взрослых. Задача лечения в данном случае состояла, по мнению Туркеева, в том, чтобы приостановить дальнейшее развитие болезни и, по возможности, локализовать внешние признаки. Он этого и добился: болезнь Клашеньки перестала прогрессировать, пятна, появившиеся на лице, побледнели, оставшись в виде темно-оранжевых
ореолов. "Это уже большой шаг вперед", - говорил Сергей Павлович, но продолжал сомневаться в возможности излечения. Поэтому-то он и обещал ей "отправить к мамочке" не скоро, а "как только подрастет".
Судьбу девочки хорошо знал весь лепрозорий. Началось с самого Кудрявцева - Клашенькиного отца.
Лет пять назад он прибыл в лепрозорий с пораженными кистями рук.
Положение его считалось тяжелым. О том, что у него проказа, он узнал лишь на десятом году после появления первых признаков. До постановки правильного диагноза никто не подозревал у него проказы - ни он, ни окружающие.
Это был чрезвычайно тихий, скромный человек, прибывший сюда откуда-то с побережья Каспийского моря. Болезнь угнетала его, но он крепился, молчал.
Его принялись лечить. На процедуры он смотрел как на лишнее, бесполезное дело, но принимал аккуратно, стойко, скорее-в порядке выполнения повинности, чем из понуждения вылечиться.
В первый же год болезнь пошла на убыль: язвы начали зарубцовываться, узлы рассасываться. Он повеселел и усиленно принялся за лечение. А года через три Туркеев неожиданно спросил его - не хочет ли он поехать месяца на два в отпуск?
Этот вопрос показался Кудрявцеву невероятным. Он смотрел на Сергея Павловича так, будто тот насмехался. Разве прокаженные имеют право ездить в отпуск. Разве их можно отпускать из лепрозория? Разве им дозволяется общаться со здоровыми людьми? А если можно, то, значит, он снова - человек!
Но нет! Не может быть! Ведь все-таки, все-таки он прокаженный…
- В какой отпуск, Сергей Павлович?
- Ну, скажем, домой или куда там…
- Как же домой? Непонятно, доктор, - окончательно смутился Кудрявцев, все еще опасаясь, что над ним насмехаются.
- Очень просто: сядешь в поезд и месяца на два прокатишься к себе домой. Там ведь у тебя жена, дети…
- Да, жена, дети, - тихо согласился он.
- Вот и поезжай.
Эта неожиданная новость до того взволновала Кудрявцева и так подняла его настроение, что через три дня доктор Туркеев отметил у него резкое улучшение пораженных участков. Это странное обстоятельство он объяснил одним: внезапным "радостным" возбуждением организма. Такие случаи бывали.
Многие лепрологи утверждают, что самое действенное средство исцеления от проказы - хорошее настроение больного. И наоборот, удручающее душевное состояние влечет обострение. Вот почему умные, чуткие врачи всеми средствами стараются поддержать у больных если не радостное, то хотя бы бодрое состояние. Одним словом, Кудрявцев уехал в отпуск, а через полтора месяца, как ему было предписано, вернулся обратно. Он привез вместе с собой трех дочерей: пятнадцатилетнюю Дуняшу, двенадцатилетнюю Гашу и Клашеньку. Так же, как и отец, все они были больны проказой. Впоследствии он так рассказывал о своем отпуске.
- Даже не верилось, что вот я опять еду туда и будто здоровый, как все.
Еду, а сердце уже там, дома. Легко сказать - три года не виделись? Еду, а все думаю - каково-то им теперь без меня? А бедность у нас большая. У меня их шестеро - все девочки - и жена. Каково-то, думаю, жилось им эти три года?
Может, поумирали от голода? А у самого радость - вот какая! Сам-то я рыбак.
Сети, думаю, остались, и подчалок остался, баба, пожалуй, сама справилась.
Ну, купил на станции гостинцев - конфет, вязанку бубликов детям и поехал.
Приехал. А до поселения нашего еще лошадьми верст двадцать. Пошел пешком.
Подхожу к поселению. Еще издали узнал свою избенку. Ну, думаю, слава богу, все на месте. И баба, думаю, сейчас на взморье - погодка ведь тихая, светлая, самый раз для ловли. Иду и ног не чую: ах, скорей бы, и чего это так далеко, - хотя до избы рукой подать. Вижу Дуняшу с ведром. Дуняшенька, кричу, Дуняша! Остановилась, смотрит на меня и, вижу, будто не узнает аль не верит. Да это я, кричу ей, я! Бросила ведро и в избу, а потом все шестеро, как одна, навстречу. Облепили, точно пчелы, не отбиться. Подросли, большие стали. Даже в голове помутилось, на ногах чуть стою от радости. Не забыли, думаю, помнят отца, радуются. Тут же я им и гостинцев. Пришли в избу. Сел, смотрю. Все как есть на месте, будто не удалялся на три года. Чайник - как был при мне с отбитым носиком - и тот цел. На столе даже скатерть с красными каемками, как лежала в самый последний день, так и лежит… А жена действительно на взморье - в колхозе работает. Ну а потом пошел к берегу, на море взглянуть - тоже соскучился. Вышел на берег. Вдалеке паруса, да голубое небо, да зеленое море. Который парус моей жены - не пойму. К вечеру она вернулась с моря и по дороге узнала обо мне - упредили дочки. Поцеловались мы с ней, - она никогда не брезговала мной, даже когда известно стало, что у меня проказа. Расплакалась баба, а потом принялась за пироги, за угощенье разное, и так хорошо, так покойно на душе стало, будто никогда не было никакой немочи, будто еще сто лет проживу и еще сто лет работать буду.
Отдохнул денька два, потом сходил в море на подчалке, с женой. Вот сидим как-то вечером, чай пьем. А Клашенька забралась ко мне на колени, смеется да силится узнать - где и почему я пропадал три года, мать-то ничего не говорила о том, что я заболел и ушел от них, может быть, на всю жизнь. Все утешала, что вернусь скоро. Глазенки такие умненькие, любопытные, и личико черненькое, что у цыганенка. Смотрю я на нее и вижу - на личике будто какие-то круги темные. А ну-ка, говорю, поди-ка умойся, да хорошенько, с мылом. Умылась, а круги остались. Целую ночь после этого не спал. Лежу, все думаю: может, мне показалось так от лампы, и вот утром, на солнышке - ничего и не будет. А жену нарочно не спрашиваю про круги - сам, дескать, посмотрю завтра. Чуть свет поднялся, а они все еще спят. Ну, думаю, пускай спят, проснутся - тогда посмотрю. А тут они начали просыпаться. Первым делом - ко мне. Пойдем, говорят, папаня, покатай нас на подчалке, теперь ты опять с нами. Эх, ты, думаю, доченька моя, а у самого слеза чуть не льется. Повел Клашеньку во двор, поставил против солнышка и давай осматривать лицо. Ну и понял сразу… В лепрозории - то научился понимать - какие это круги. Сел на камень, держу ее за ручку, смотрю в лицо. "Эх ты, доченька моя!" - Чего ты, говорит, папаня, смотришь на меня так? - А вот чего я смотрю, доченька, - говорю ей:- поедешь ты со мной туда, куда я поеду? - Поеду, - с радостью отвечает. - А маму не жалко бросать? - А я, говорит, приеду потом. - Верно, - отвечаю, - приедешь. А у самого сердце - на части. - А зачем ты хочешь, чтобы я поехала? - Затем, говорю, что ты большая, тебе в школе учиться надо, а когда вырастешь, подрастешь - тогда и вернешься. Так и порешили. Рассказал ей, что там, куда поедем, - большой город, и люди хорошие, и веселей будет.
Поверила и так обрадовалась, что хоть бери да вези в тот же день. И порешил я тут осмотреть остальных детишек. Оказалось, что такие же пятна и у Дуняши - на руках, и у Гаши - на ногах. Остальные трое - совсем здоровы, ни на что не жалуются. И жена тоже здоровая совсем, хотя и жил с нею после болезни десять лет. Вот я и говорю жене: девочки, дескать, большие, учиться надо; там, дескать, где я, школы есть, бесплатно учат, - это, чтобы ее не расстраивать. Давай-ка, говорю, повезу их с собой, - трое со мной будут, трое - с тобой, все легче жить. А про круги молчок. А она мне так прямо и говорит: конечно, отвези их лучше туда. Там хоть лечить добрые люди будут, может, и поправятся, а здесь какая ж им жизнь и кто их лечить возьмется?.. А я думал, что она ничего не знает… А вот знала и молчала. И ничего никому не говорила, даже от них таила… Так ничего и не сказали мы им. Увез я их сюда, будто для ученья. Теперь хоть весело будет. А ведь трое эти на меня лицом похожи, как одна, и, вишь, болезнью отцовской заболели. А те трое - лицом вылитая мать. Мать осталась целая, и дети, похожие на мать, тоже уцелели.
Когда Кудрявцеву говорили на больном дворе, что едва ли удержатся и те трое, он убежденно отвечал:
- Они все как одна - вылитая мать. А мать осталась целой. Уцелеют.
Неизвестно, какой смысл вкладывал он в эти слова, но уверенность в том, что те "уцелеют", оставалась у него непоколебимой, и все умолкали, стараясь больше не расстраивать Кудрявцева.
По прибытии в лепрозорий девочки тотчас же, разумеется, узнали, куда и почему привез их отец. А через два дня Кудрявцев явился с ними в амбулаторию. Сомнений не было никаких. Лечение началось.
Туркеев с трудом верил в возможность радикальной борьбы с болезнью у детей. Но тут произошло нечто странное: в первый же месяц Гаша пошла на поправку, пятна начали исчезать, и на пораженных участках кожи восстановилась полная чувствительность. На втором месяце стали зарубцовываться язвы, очищаться лицо, которое так же, как и у Клашеньки, имело некоторые, едва заметные пятна. А на седьмом месяце у девочки окончательно исчезли все признаки. Она не жаловалась больше на боль, на недомогание; настроение улучшилось, девочка стала проситься домой. А через год и четыре месяца доктор Туркеев, осмотрев ее в последний раз, нашел, что она не может представлять опасности для здоровых людей, и решил выписать.
Однако поставил условие: в случае появления новых признаков Гаша немедленно должна вернуться сюда. Об этом сообщили и Кудрявцеву, и тот согласился в точности выполнить все указания. Он сам отвез Гашу домой.
На проводы собрался весь больной двор. И было на что посмотреть: ведь из лепрозория уезжал человек, носивший тяжелую форму болезни и излечившийся в течение одного года!
Больше всех радовались, конечно, сам Кудрявцев и Дуняша. Ей было жалко расставаться с маленькой сестренкой, но сознание, что та выздоровела и снова увидит мать, брало верх над чувствами разлуки.
Дуняша, выполнявшая при младших сестрах как бы роль матери, укутала ее потеплее, напекла в дорогу пышек, пирожков, усадила в телегу. Глядя на сестренку, она улыбалась счастливой, светлой улыбкой и, напутствуя, говорила, чтобы Гаша береглась простуды, не выходила из вагона. Одна только Клашенька стояла горестная, заплаканная. Она не разделяла общей радости. Ей тоже хотелось быть здоровой, ехать с Гашей. Она даже сделала попытку сесть на телегу, но ее сняли. И когда лошади тронулись, Гаша вдруг спрыгнула с телеги и бросилась бежать назад. Подбежала к Клашеньке, обняла ее.
- Клашенька, прощай… Ты тоже скоро вернешься… Ты ведь скоро вернешься? - рыдала она.
- Скоро, - твердо ответила Клаша, внезапно успокоившись и принявшись утешать отъезжающую. - Ты меня жди. И маме скажи, чтоб ждала. Я обязательно приеду, приеду совсем здоровой, совсем… И не одна, мы все приедем - и папа, и Дуняша…