Наконец Гаша отпустила Клашеньку, побежала к телеге - укутанная в платок, неуклюжая, смешная, села в телегу лицом к лепрозорию и долго смотрела в сторону, где стояли Дуняша с Клашенькой…
Доктор Туркеев сделал наконец последний укол, погладил Клашеньку по волосам и сказал, что все идет превосходно. Когда девочка ушла, он молча посмотрел на дверь, а потом сказал:
- Вот замечательный ребенок! Сколько в этом худеньком, беспомощном теле воли к здоровью! Она не пропустила ни одной процедуры… Смотрю на нее, и сердце надрывается: во время уколов даже не поморщится, а вижу, понимаю - больно… Сейчас сотню уколов приняла… Бедный ребенок… Это - жажда выздороветь, увидеть мать, стать такою же, как Гаша… Ведь она пообещала ей выздороветь, и вот - извольте… Да, это подвиг, - задумался Туркеев, - и не всякий взрослый на него способен. Вот, батенька, - обращаясь неизвестно к кому, заключил он, - вот с кого пример брать надо, вот где надо черпать энергию и веру в будущее.
- А вы верите, Сергей Павлович? - спросила Вера Максимовна.
- Да, сердцем верю, - посмотрел он на нее. - Но рассудок того… Впрочем, мне особенно жаль ее… Уж больно глубокие, понимающие у нее глаза… Мне сдается иногда, что и она не верит… Ну, ладно, - поднялся он, - хватит.
Будущее скажет лучше нас. Кто там еще? - крикнул он за дверь.
Но больше не оказалось никого, и Туркеев отправился в соседнее помещение мыть руки, снимать халат. На дворе звонили к обеду.
5. Семейный вопрос доктора Туркеева
Грязь на дороге лежала непролазная. Докторский плащ блестел под мелким октябрьским дождем. Но Туркеев не замечал отвратительной погоды. Ему было приятно смотреть, как, играя силой и сытостью, мчали экипаж кони, как они отбрасывали пружинной поступью могучих ног комья грязи, как сидел на облучке Степан, широкой спиной загородивший дорогу.
Туркееву было приятно оттого, что дела в лепрозории идут лучше, чем он ожидал. Москва увеличила бюджет, целиком утвердив представленную смету, не сократив ее ни на один рубль. В Москве отнеслись и к нему и к нуждам лепрозория с чрезвычайной заботливостью: там не жалели средств на прокаженных, и каждое требование Туркеева было выполнено без задержки. Так, например, лепрозорий получил новый микроскоп - лучший микроскоп во всей области.
"В Москву бы поехать, людей повидать, познакомиться с новостями", - это была давнишняя мечта доктора Туркеева. "Хорошо бы, да некогда, - думал он, - в город едешь, и то сердце неспокойно, обязательно выйдет какая-нибудь ерунда: то с больными напутают, то зарежут дойную корову, когда растительных продуктов девать некуда, и притом эта девушка, - вспомнил он Веру Максимовну. - Нет, в Москву нельзя. Когда-нибудь потом…"
А кони дружно мчали экипаж, отбрасывая комья грязи, и было слышно, как у Серого звучно екала селезенка. Против него, подняв воротник и пряча лицо от дождя, сидел Маринов, ехавший в город за какими-то материалами для своих мастерских.
Туркеев не замечал мелкого дождя и капель, пробирающихся за воротник.
Он был в прекрасном настроении. В текущем году лепрозорий заканчивал свою работу с богатыми показателями: семь выздоровевших!
Такого успеха Туркеев сам не ожидал. Сейчас он посмеивался над нелепой, с его точки зрения, прошлогодней бумажкой, полученной от райздрава, в которой ему предлагалось дать определенный процент выздоравливающих. Он ожидал, что и Маринов посмеется по этому поводу. Но тот молчал, ибо держался другого мнения: процентные показатели, даже в практике лечения прокаженных, зависят от степени энергии людей.
Было уже темно, когда Туркеев, доставив Маринова к зданию городского Совета, подъехал к своей квартире. Отпустив лошадей, он открыл калитку и, пройдя во двор, толкнул дверь черного хода. Войдя в кухню, он неторопливо снял плащ, отряхнул шапку, отдал домработнице пальто.
Во время чая между ним и женой снова возник неприятный и угнетающий разговор, одинаково волнующий как Сергея Павловича, так и Антонину Михайловну. Этот вечный вопрос, в котором они не могли прийти ни к какому соглашению, возникал между супругами каждый раз, как только доктор Туркеев приезжал из лепрозория. В глубине души он надеялся сегодня, впрочем, как и во все предшествующие приезды, что Антонина Михайловна промолчит. Но она встретила его безразлично, не обрадовалась, была какая-то скучная, утомленная.
Разливая чай, сказала:
- Вчера видела Капитолину Семеновну, спрашивала о тебе, кланялась…
- Спасибо, - уронил Туркеев и почувствовал, что Антонина Михайловна неспроста упомянула имя жены одного популярного врача.
- Из Крыма вернулись, - продолжала Антонина Михайловна, - три месяца пробыли…
- Ну и пусть, - буркнул Сергей Павлович, - очень рад. Значит, есть деньги…
- Еще бы, - оживилась Антонина Михайловна, - у него ведь такая практика… Хвалилась, будто купили мягкую мебель, а как она одевается!..
- Ну, конечно! - усмехнулся Туркеев. - У венерологов всегда была хорошая практика.
- При чем тут венерологи! - как бы обидевшись, сказала она. - Не только у венерологов, возьми других, все живут и все ездят в Крым, и для этого вовсе нет нужды разлучаться с семьей, работать в каком-то лепрозории… Только ты один…
- Разумеется, - нахмурился Сергей Павлович, - я только и думаю о том, как бы отделаться от тебя, от Машеньки…
Она вдруг сжала губы, взглянула на него темным, беспокойным взглядом.
- Это не так смешно, как ты думаешь, - сказала Антонина Михайловна, - а мне уже надоела такая жизнь… Я не могу больше и хочу решить вопрос окончательно.
- Опять окончательно! - воскликнул Туркеев.
- Да, я хочу наконец услышать от тебя что-нибудь одно - да или нет…
Мне надоело, я не могу больше… Ты обязан мне сказать: да или нет. Слышишь?
- Слышу, но ведь я тебе уже тысячу раз говорил и снова повторяю - нет.
Наступило долгое молчание.
- И как только ты не можешь понять, - наконец обиженно заговорила она, - ведь такая жизнь для меня невыносима! Я больше не могу. Тебе, может быть, это нравится, ты счастлив, а я жить так больше не в силах. Скоро весь город начнет меня опасаться. Уже сейчас обо мне говорят: "жена прокаженного врача". Ну, поди разубеди всех, что проказа - не проказа, а одно сплошное наслаждение… Докажи им, что прокаженные - самые прелестные, самые приятные люди в мире! Поди, поди, докажи им всем. - Она задумалась на минуту, тяжело вздохнула. - Я в дом не могу никого пригласить. Все опасаются, а если кто придет, так, увидя тебя, убегают, как от чумы. Так дальше я не могу! Ведь работают же другие врачи? Превосходов, Лихачев, Сабанин - все, только ты один!.. - воскликнула она и вдруг, закрыв лицо руками, глухо зарыдала.
"Так, так, - подумал Сергей Павлович. - Впрочем, ей ведь уже тридцать четыре года".
Ему стало жалко жену, потому что жизнь ее идет уже не "на гору", а "под гору" и что ей хочется жить не так, как сейчас. Но ведь все это так просто уладить! Ведь сколько раз он предлагал ей переехать туда, в лепрозорий, и всегда получал категорический отказ.
Опустив голову, он вспоминал тот душный, июльский вечер, когда Антонина Михайловна, стройная и восторженная, в белом подвенечном платье стояла рядом с ним в церкви.
"Вот и шестнадцать лет пролетели - и не увидели, как пролетели", - подумал он и подошел к ней.
- Ну, перестань, - сказал он мягко, - Надо же быть выше этого…
слободского мещанства… Это смешно. Мало ли кто и чего боится? Бояться проказы - так же невежественно, как верить в домовых, леших… Как ты понять этого не можешь? Ведь есть же прекрасный выход… - И голос его окреп, прорвался какими-то задушевными нотками. - Ну, переедем в лепрозорий, там ведь целый дом пустует… А так, действительно, жить тяжело… Ну, прошу тебя, ну, переедем туда - и вот увидишь, как это будет хорошо… А, переедем?
- Уйди, не прикасайся! - вдруг закричала она, продолжая рыдать.
Туркеев опустил голову. Его мечта - видеть семью рядом с собой, в лепрозории - безнадежна. Сломить упорство жены невозможно.
Он смущенно отошел и посмотрел на нее поверх очков. Слезы жены когда-то трогали и волновали Сергея Павловича. Сейчас же ему было лишь досадно оттого, что она сама расстраивается и расстраивает его, в сущности, по такому ясному и не стоящему слез вопросу.
Но тут вошла Машенька и принялась возиться у стола с книжками, тетрадками, собираясь готовить уроки.
Антонина Михайловна вытерла глаза и снова принялась разливать чай.
Однако едва только девочка вышла, как она не утерпела:
- Я все-таки хочу знать: какое решение ты принял?
- Тебе оно известно.
- В таком случае изволь выслушать: или ты немедленно покинешь свой проклятый лепрозорий, или мы расстанемся.
- Ультиматум? - засмеялся он.
- Да, это мое твердое решение. Я обдумала.
И она принялась говорить что-то обидное, но он уже не слушал. В нем поднялось нескрываемое ожесточение, заговорило достоинство врача.
Он опять без нужды протер очки, надел их.
- Вот что, батенька, - угрюмо прервал он ее. - Этого не будет никогда, понимаешь: никогда!
- Ладно, счастью семейной жизни ты предпочитаешь этих своих… Хорошо, оставайся с ними, а я как-нибудь проживу с Машенькой, проживу! - прокричала она.
В этот момент в комнату вернулась Машенька. Она с милой детской деликатностью, стараясь не показать родителям, что слышала их ссору и что ей тяжело, молча уселась за стол и принялась что-то переписывать.
- Так, так, - вздохнул Сергей Павлович и, подойдя к Машеньке, положил ей руку на голову.
Тут девочка не выдержала и, прижавшись к нему, заплакала.
- Постой, что с тобой? Чего ты плачешь? Ну перестань. Хочешь поехать со мной? - неожиданно для самого себя спросил он.
- Машенька никуда не поедет, - отчеканила Антонина Михайловна, - еще этого недоставало!
Он отвел от Машеньки руку и долго стоял задумавшись. Затем быстро зашагал в кабинет, оделся и вышел на улицу.
Было темно. Кое-где в домах горел свет. Далеко, на другом конце улицы, слабо светился одинокий фонарь. Дождь перестал. Под ногами хлюпала грязь. Он шел, то и дело поскальзываясь и хватаясь за стены, чтобы не упасть. Все же на одном ухабе Туркеев споткнулся, упал. Жидкая грязь обдала пальто, забрызгала лицо. Он поднялся, побрел дальше.
Наконец вышел на главную улицу. Посредине - убогий бульварчик. Голые, мокрые акации блестели в красных лучах фонаря, освещавшего высокую деревянную колонну с красной звездой на вершине - памятник неизвестным погибшим борцам. В стороне - еще один фонарь, поярче. Это кино. У входа толпились подростки, кутаясь в старые отцовские пиджаки. Они курили, ругались между собой, целясь прошмыгнуть вовнутрь кино. Шла картина с Дугласом. "Фу, как паршиво", - подумал Туркеев и внезапно решил посмотреть Дугласа.
- Доктор! - услышал он радостный возглас. - Товарищ Туркеев!
Сергей Павлович удивленно оглянулся.
С чубом, выбившимся из-под кепки, в расстегнутом пальто, улыбающийся, обрадованный, перед ним стоял Семен Андреевич Орешников. Туркеев почувствовал внезапную теплоту от этого искреннего, веселого голоса.
- А я иду и думаю: вы или не вы? Очень рад, товарищ доктор, что мы встретились. И теперь уж я вас не отпущу. - И Орешников засмеялся. - Вы куда-нибудь по делу?
- Нет, не по делу… Просто так… Погулять вышел.
- В такую-то погоду? - удивился Семен Андреевич.
Туркеев промолчал и, вынув носовой платок, принялся вытирать вспотевший лоб. К чему объяснять, что у доктора произошел очередной неприятный разговор с женой?
От Орешникова не ускользнуло странное настроение доктора, но он сделал вид, будто не замечает расстройства Туркеева, и, еще больше оживляясь, сказал:
- А знаете что, товарищ доктор?
- Нет, не знаю.
- Пойдемте ко мне. Ведь вы у меня никогда не бывали. Долг платежом красен, Я вас с женой познакомлю, она уже давно хочет повидать вас.
Туркеева приятно тронул искренний тон Орешникова. "А ведь в самом деле, - подумал он, - на улице противно, дома - тоже нехорошо".
- А вы разве женаты? - уставился он на Семена Андреевича.
- Женат, - слегка смутился тот, и голос его дрогнул. - Вот уже скоро месяц как поженились… Она о вас знает и интересуется прокаженными… Я рассказывал ей многое о вас, о лепрозории. Пойдемте, товарищ доктор.
- Что ж, пойдемте, - засмеялся Сергей Павлович.
- А я пришел сюда купить консервов, да не нашел. Все закрыто, одну только горчицу и достал, - сказал Орешников, точно желая в чем-то оправдаться.
Они свернули с "проспекта" и пошли широкой, безлюдной улицей.
- Скучный наш город, - начал Семен Андреевич, шагая по тротуару и поддерживая Туркеева за локоть. - В прошлом году был я в Москве - вот это город! Это - да! Плохо работает наш горсовет… Экономия, говорят. Лампочек, говорят, нет… А тут люди ноги ломают…
- Да, фонарей следовало бы прибавить, - согласился Туркеев.
- Обождите, товарищ доктор, прибавим, не все сразу. Вот произведем перевыборы горсовета - по-новому начнем работать… Обождите, доктор, - уже с подъемом продолжал он, - вот поставим на ноги промышленность и колхозы, - и за дворцы культуры возьмемся… И город зальем светом…
Семен Андреевич задумался и, прыгнув через очередную лужу, сказал с огорчением:
- У нас в городе - несчастье… Вал лопнул.
- Какой вал? - остановился Туркеев.
- Вал дизеля. На маслобойном заводе. А там, - вздохнул он, - работает четыреста человек. Завод стоит. Беда…
И, помолчав, добавил:
- Отскочила шейка, один выход - отливать новый вал. Месяца четыре придется ждать.
- А вы разве на маслобойном заводе работаете?
- Нет, я на заводе не работаю. Но там много наших ребят. Беда, - опять повторил он и вздохнул.
- Однако далеко же занесло вас, батенька, - сказал Сергей Павлович, не видя конца пути.
- А я у мамы живу, на Резаной слободке, - отозвался Орешников, давая понять, что они идут на самую дальнюю окраину города. И бодро добавил: - Ничего, дойдем…
6. Открывается один маленький, но интересный секрет
- Галоши, товарищ доктор, можете снять в коридоре, а разденемся в комнате, - сказал Семен Андреевич, заботливо вводя Туркеева в маленький, похожий на сени, темный коридорчик.
И открыл дверь:
- Пожалуйте!
Сергей Павлович увидел небольшую, чистенькую комнату, освещенную керосиновой лампой.
Половички на полу, портреты вождей на стенках, цветы на подоконниках, белые занавески на окнах - все это создавало хоть и незатейливый, но удивительно милый уют.
- Мама протопила печку, у нас тепло. Снимайте, товарищ доктор, пальто. - И Орешников принялся помогать Туркееву раздеваться. - Сейчас будем пить чай, - засуетился он и скрылся за дверью.
Туркеев опустился на маленький, шаткий диванчик, принялся протирать очки. Ему было приятно, покойно от теплоты, от уюта, от того, что на дворе осенняя слякоть, темнота, а тут - тепло, тихо, чисто.
Кто-то приоткрыл дверь и снова закрыл ее.
"Куда это он делся?" - подумал Сергей Павлович, оглядываясь по сторонам.
Дверь тихонько приоткрылась, и в комнату вошла маленькая старушка. Она посмотрела на Туркеева, сказала тихо, почтительно:
- Здравствуйте, доктор.
Поклонилась.
Туркеев поднялся.
- Здравствуйте, - протянул руку.
Старушка подала руку неловко, желобком и весьма смутилась, очевидно оттого, что доктор протянул ей.
- Позвольте почистить ваше пальто, - подошла она к вешалке. - Грязь - то какая на улице…
- Помилуйте, к чему это? - забеспокоился Туркеев.
- Прошу, товарищ доктор, не отказываться, - вмешался появившийся в дверях Семен Андреевич. - Почистить все-таки надо. Посмотрите, какое оно грязное.
- Да, - согласился Туркеев, - я поскользнулся.
- Вот видите! Пусть мама почистит - это моя мама, познакомьтесь, - кивнул он на старушку, уже снимавшую с вешалки пальто.
- А мы уже познакомились.
- Ну и хорошо, - Семен Андреевич остановился перед Туркеевым. - А она здорово обрадовалась, когда узнала, что вы пришли, - прошептал он многозначительно.
- Кто? - удивился Сергей Павлович.
- Жена. Когда я сказал ей, что вы тут, - так даже не поверила и сейчас еще стесняется. Ведь в гостях у нас никогда не было такого доктора. Она все время добивается поехать туда, чтобы самой все увидеть, - с какой-то задушевностью сказал он. - Мама ее любит, - помолчав, добавил Семен Андреевич. - Все мы трое живем душа в душу.
- Что ж, батенька, - и голос у Туркеева дрогнул, - я очень рад…
Поздравляю. Ведь я даже не подозревал, - улыбнулся он, продолжая рассматривать Семена Андреевича так, будто заметил в нем нечто, чего не видел прежде. - Только вот насчет пальто лишнее, напрасно доставляете вашей маме хлопоты…
- Не волнуйтесь, товарищ доктор. Это она сама. Она у нас такая - не может терпеть грязи. У нас три комнаты, и нигде ни пылинки - прямо беда! - засмеялся он. - Придешь с улицы, а она уже хватает пальто и давай обрабатывать. Да это и хорошо, когда чистота. Куда же она задевалась! - снова кинулся Семен Андреевич в дверь, ведущую в другие комнаты. - Лиля!.. Вот беда! А еще комсомолка… Ну, чего тут стесняться! - крикнул он куда-то за дверь.
- А я сейчас, только оденусь, - послышался откуда-то торопливый женский голос, и через минуту в комнату вошла совсем молоденькая женщина. Она смущенно посмотрела на Сергея Павловича. Во взгляде ее было что-то неуверенно-детское.
- Вот и моя жена! - улыбнулся Семен Андреевич. - Зовут Лиля. А это, - повернулся он к ней, - тот замечательный доктор, который работает у прокаженных, - и что-то торжественное, точно он гордился Сергеем Павловичем, прозвучало в тоне Орешникова.
- Не вижу ничего замечательного, - окончательно развеселился Сергей Павлович и поднялся навстречу Лиле. - Решительно ничего, - засмеялся он.
Но Семен Андреевич его прервал:
- Как же ничего, доктор! По-моему, это подвиг - работать среди прокаженных!
- Какой там подвиг! - отмахнулся Туркеев. - Самая обыкновенная работа самого обыкновенного врача в самом обыкновенном советском лечебном учреждении - вот и весь "подвиг". Пустяки. А женушка ваша - молодец молодцом.
Сергей Павлович любовался ее стройной, крепкой фигурой, замечательным цветом лица, превосходным здоровьем.
Лиля смутилась, покраснела.
- Да, по здоровью она за пояс всех нас заткнет, - тоже почему-то покраснел Семен Андреевич.
Опустившись на диванчик, Лиля молча рассматривала Туркеева.
- Чего вы, батенька, смотрите так на меня? - улыбнулся он, уловив ее пристальный взгляд. - Не боитесь меня? Меня ведь все боятся! - как бы в шутку воскликнул он, но в этой шутке звучала едва скрываемая нотка горечи.