Роман повествует о жизни деревни в годы Великой Отечественной войны и в послевоенный период, о долге современников перед старшим поколением, о воспитании у деревенской молодежи лучших традиций отцов - любви к Родине, к отчей земле, к делу, которому отдаешь всю жизнь.
Содержание:
Книга первая 1
Часть первая 1
Часть вторая 21
Книга вторая 41
Часть первая 42
Часть вторая 61
Часть третья 82
Теплое небо родины 105
Примечания 106
Юрий Бородкин
Кологривский волок
Книга первая
Часть первая
1
Обнесенное двумя огородами Шумилино похоже на маленькую крепость. В центре на первый взгляд беспорядочно теснятся избы, между малым и большим кругом замкнуты все остальные хозяйственные постройки: сенные сараи, клети, бани, овины, риги. В деревне четыре прогона для скотины и четверо ворот на толстых столбах, соединенных поверху вереями.
Стоит Шумилино на угоре. Торопливая река Песома обегает его излукой, вызванивает по каменистым переборам, скатываясь в неспокойный омут. Вода в нем ходит кругами, как будто невидимая мутовка крутит ее. В водополь с подмытой осыпи рушатся комья, берег отодвигается. Еще недавно красовалась на нем белая береза - оступилась. Наверно, от омута и взялось название деревни.
Если перейти или переехать Каменным бродом (чаще его называют Портомоями, потому что бабы полощут тут белье), начнется волок, дорога поведет через увалы, по-местному - гривы. Далеко-далеко в конце дороги встретится старинный городок Кологрив. Не будь этого Кологривского волока да хутора Мокруши спрятавшегося за клюквенными болотами, можно было бы подумать, что дальше не пошла жизнь.
Здесь, на рубеже Песомы, остановились когда-то татарские конники. Может быть, вот с этого шумилинского косогора удивленно оглядывали они лесную даль заречья. На всем видимом пространстве не могли отыскать зоркие глаза сынов степей хоть каких-нибудь признаков человеческого шилья, и тогда темник дал знак своему отряду поворачивать обратно…
Бор. Этим коротким словом определяют шумилинцы нескончаемые заречные леса, летом затушеванные сипим маревом, осенью - туманом, зимой - морозным куревом. В таком лесу даже днем, когда над головой солнце, чувствуешь себя настороженно, а лишь спрячется оно за тучи, подбирается страх, потому что сумеречная затаенность обступает со всех сторон, и кажется, сами деревья в немом заговоре против тебя.
Сейчас бор чернел. Деревья стряхнули с себя снег, стояли притихшие, еще усталые от зимней ноши. И дорога почернела, размякла. Лошади то и дело оступаются, проваливаются. Свечерело рано, потому что день был серый, изморосный. Снег под полозьями уже не скрипел, а шуршал податливым крошевом.
Серега Карпухин с Федором Тарантиным возвращались домой на порожних подводах: последний раз отвезли сено на лесоучасток. Вдыхая запах талого снега, Серега радовался, что кончилась еще одна голодная зима, что близко лето с ягодами, грибами, рыбалкой, с хлебными запахами… Он потянулся к передку саней, вытащил из-под сена мешок с двумя буханками настоящего ржаного хлеба. Были в мешочке и пряники для братишки с сестренкой, но хлеб, целых две буханки, - это праздник. Берегла мать свою пайку: одна забота у нее - о ребятах. Серега сам так же экономил хлеб, когда заменял мать в лесу. Весь январь, пока болела сестренка, трубил на лесоповале.
Развязал мешочек, хотел отщипнуть уголок буханки, но только сглотнул слюну, снова сунул хлеб под сено. Дом был рядом, к Песоме выехали.
"Тру-ру-рух", - глухо треснул лед.
- Слышь? - окликнул Федор. - Зашевелилась Песома, елки зеленые! Тпру-у! Стой! - остановил кобылу, побежал ко льду.
Непоседливый мужичонка, спокойно ходить совсем не умеет, все вприскочку да вприпрыжку. Бабы зовут его Тарантой. А ведь он, старик, можно сказать, старше Серегиного отца лет на двадцать, и на войну его не взяли по возрасту. Все выглядит смешно на Федоре - и "вечная" кожаная шапка-финка с пуговкой наверху, и квадратные, сшитые из овчины рукавицы, и высокие, без заворотов валенки.
Потоптался на закрайке льда, потыкал кнутовищем наводопелый снег и вернулся.
- Нельзя вступить - вода сплошная, зачерпнул в галошу. Тарантин поколотил носком сапога по полозу. - Рисково, Сережка, не закупаться бы. Зря поехали прямиком, лучше бы объездом, через мост. Давай кричать помочь?
- Да полно! Увидят, ежели что, прибегут. - Не мог Серега переминаться тут, на берегу, на виду у деревни. - Ну-ка дай, дядя Федя, дорогу. Мы с Карькой прорвемся, и ты за нами шуруй!
Осторожно, как будто щупая копытами дорогу, Карька пошел по льду. Умница мерин, толковей иного человека. "Хлюп, хлюп", - чавкает под копытами. Середина реки, шаг, еще шаг… Трахнуло прямо под санями. Похолодел Серега, до хруста в пальцах сжал вожжи. Но все обошлось благополучно: выехал на взвоз, спрыгнул на обтаявший бугорок и, торжествуя, крикнул:
- Эй, дядя Федя! Валяй смело, твоя кобыла легше Карьки, не оступится.
И уселся на розвальни, закинув ногу на ногу. Цигарку успел набить махоркой, добытой на лесоучастке, и высек искру из кремня осколком напильника, как вдруг затрещал, заходил ходуном под санями Тарантина лед. Майка визгливо заржала, съезжая задними ногами по вздыбившейся льдине. Федор выскочил из саней, окунувшихся передком в воду, растерянно замахал большущими рукавицами, заматерился:
- Серега, топор давай живо, едрит твою так! Все из-за тебя, сукина сына…
Серега подбежал к Майке, не зная, как подступиться поближе. Кобыла скоблила передними копытами лед, храпела: перевернувшийся хомут душил ее.
- Гужи руби! Быстро, быстро! - командовал Федор, суетясь около Сереги. - Еще разок! Осторожней, лошадь не тяпни.
Едва дотягиваясь топором до гужей, Серега перерубил их. Майка встрепенулась, зафыркала, но не смогла вымахнуть из полыньи, хотя и мелко было.
- Погоди, супонь ослобоню, хомут надо скинуть.
Федор выхватил у Сереги топор, стал подбираться к супони и сам соскользнул в полынью. Закричал благим матом.
Тут появился на берегу конюх Осип Репей с ватагой ребятишек, принялся бранить Федора с Серегой:
- Куда вас черт понес? Чистое наказание! И сам-от в полынью попал, Таранта и есть Таранта, истинная честь…
- Замолчи, балаболошник! Зуб на зуб не попадает, а ты тут со своей проповедью.
- Я те замолчу! Я те вожжами поперек спины! - пригрозил Осип, разматывая принесенные вожжи. - Потерпи маленько. Загнали тебя в леденицу зимогоры, - уговаривал он Майку. - Сей момент все изладим.
Пропихнул вожжи под ноги кобылы, роздал концы.
- Ну-ко, взяли-и! Ребята, подальше от полыньи! Серега, встань сюда… Так, так!
Ободряя Майку, Репей звонко запричмокивал. Она, послушная его голосу, рванулась, и выскочила из полыньи, и неуклюже, по-заячьи села, подрагивая всем телом. Федор хлестнул ее - с трудом поднялась, подобрала левую заднюю ногу. Конюх ощупал ее, определил перелом.
- Загубил лошадку, зимогор. Лучше бы у самого тебя нога отсохла, окаянная твоя сила! - продолжал он распекать Тарантина.
- Да что ты привязался ко мне? Верно сказано, что Репей, - огрызнулся Тарантин. - Може, я загнусь вот после энтого купания? Али я маленькой, не понимаю, что худо, что добро? Креста на тебе, Ося, нет. Тьфу!
Трудно сказать, за что получил Осип прозвище Репей: то ли за эту самую придирчивую въедливость и привычку безудержно разглагольствовать, надоедая собеседнику, то ли за внешность. Вечно он всклокоченный, небритый, все лицо поросло серой щетиной, даже на носу пучочками пробивается волос.
- Хватит вам базарить! - одернул Серега мужиков. - Ругайся не ругайся, а дело не поправишь. Поехали скорей, закоченеешь, - поторопил он Тарантина и передал ему свою фуфайку.
Сани из полыньи вытащили с помощью Карьки, привязали к Серегиным. Майку Осип повел в поводу. Жалко было смотреть, как она куце прыгала по рыхлой дороге на трех ногах.
* * *
Дома сидели без огня. Ленька выскочил на мост, когда под Серегиными сапогами заскрипели ступеньки, весело окрикнул:
- Братка, ты?
- Крыльцо-то надо запирать, а то сидите тут стар да мал.
- Мы тебя поджидали, думали, вот-вот…
Не успел Серега шагнуть через порог, подлетела, шлепая босыми ножонками, Верка и сразу спросила:
- Хлебца привез?
- Привез. И пряников вам, - обрадовал Серега. - Ты чего босиком скачешь? Простудиться захотела?
- Валенки она в мочок промочила, - доложил Ленька.
- А ты не выказывай, ябеда. - Верка подбежала к бабке Аграфене, заприплясывала. - Баба, Сережа хлебца привез и пряников!
- Ну и слава богу! Постой-ка, надо огонь вздуть. - зажгла от горячего самовара серник, поставила на стол пятилинейную коптилку: стекло берегли.
Ребята принялись тормошить мешок. Голубые Веркины глазенки светились восторгом, Ленька степенно сопел, выкладывая на тарелку пряники, поджидал, когда соберут на стол. Бабка достала из своего сундучка мелко наколотый сахар. Началось чаепитие.
- А пряник можно? - спросила Верка.
- Можно. Ешьте досыта, - разрешил Серега.
Ему и самому хотелось позабыть хоть на один вечер о черных пышках, от которых только пучило живот. Вспомнилось, как в первую военную зиму мать ходила по дальним деревням менять вещи. Приносила домой мешок с кусками хлеба, с дурандой, горохом, ячневой крупой - полный соблазнительных съестных запахов. И тоже были "пирования".
- Матка-то как там? Скоро ли домой? - спрашивала бабка, прикладывая к дряблому уху ладонь: плохо слышала.
- Через неделю. Сапоги кожаные ко времю привез ей, галошу она порубила.
- Новехоньки ведь были, только склеила Тимониха. Больше уж, поди, не поедете с сеном? Вешняя дорога - мучение.
- Сейчас Майка провалилась на переезде, едва вытащили. Ногу сломала.
- Ай-ай! - покачала головой бабка.
- Федя и сам выкупался.
- Этот везде совок. Теперь, ведомо, взыщут с вас?
- Насчет лошадей нынче строго. Нагорит Феде. А если разобраться по совести - оба в ответе.
- Баба, съешь пряник.
- Спасибо, милушка, я после.
Бабка погладила жиденькие русые волосы внучки. Она всегда так, поест малехонько и пьет чай. А что в нем толку? Одна вода: ни заварки, ни сладкого.
- А у меня нет галош, - пожаловалась Верка.
- Нечего тебе делать-то, дома посидишь, пока снег растает, - рассудил Ленька. Он был на четыре года старше сестры, ходил в школу.
Верка захныкала, прижалась к бабке. Серега успокоил ее:
- Не реви, Веруха. Завтра попрошу Тимониху склеить и тебе галоши.
Тимониха своим новым ремеслом выручала всю деревню. Из города привезла она это умение - клеить галоши. Зимой хорошо в валенках, а сейчас куда сунешься в них. Серега стал думать, что отдать за галоши. Может быть, буханку? И тут вспомнил, что у Феди Тарантина хлеб намок в санях, и решил отнести ему полбуханки.
Надел фуфайку, сунул под мышку хлеб.
- Ты куда?
- К Федору, замочил он свою буханку в Песоме.
И ребятам, и бабке жалко было хлеба, но все промолчали: дескать, ты хозяин, тебе лучше знать, что делать.
Дождь продолжал моросить. Пахло оттаявшим навозом. С крыш давно согнало снег, дома почернели, притихли, будто нежилые: редко у кого горел свет. Только у Катерины Назаровой сияли окна. Шумилинские беседы всю зиму собираются в ее большой избе. Скучно ей одной-то, баба молодая. А какая беседа без лампы-"молнии"? В лепешку разобьются девки, но керосину достанут у трактористов, принесут.
Сегодня беседы не было. Серега увидел в окне Катерину и придержал шаг. Стояла она против зеркала, повязывала серый пушистый платок. Потом пригладила пальцем темные брови, вроде как улыбнулась, и губы что-то прошептали. "Собирается куда-то, ухорашивается: городская привычка. Кому нынче покажешь красоту-то? И как она живет в такой хоромине? Жутко, наверно".
Ни одной бабе не сравниться с Катериной. Все на ней ладно, статно: хоть фуфайка, туго перехваченная хлястиком, хоть короткополая рыжая шубейка. А белые сапоги с кожаными союзками! Видимо, они особенно нравились Катерине, потому что только сапоги да патефон остались от привезенных из города вещей, остальное променяла на хлеб.
От Соборновых в одной кофте, с пустой кринкой в руке вышла Танька Корепанова, дочка бригадира, поравнялась, хихикнула:
- Ой, Серега, что за тобой все собаки вереницей?
Собаки и в самом деле тянулись на запах хлеба.
- Валяй и ты присоединяйся к ним.
- Подумаешь, воображала! - обиделась Танька и козой проскакала по изломанной рыхлой тропке в переулок.
"Носят тебя черти! - зло подумал Серега. - Может, даже заметила, как я пялил глаза на Катеринины окна?"
Около конюшни мигала "летучая мышь", галдели бабы, матюкался Осип. И у Тарантиных шла ругань, жена отчитывала Федю. Серега остановился, не решаясь зайти в избу. Выручил Вовка, лепивший у палисадника снежки.
- Отнеси это отцу.
Вовка поширкал мокрыми руками о пальтушку, схватил хлеб и проворно нырнул в дверь.
Тихо стало в избе.
2
После пасмурных дней в небо устоялась теплая голубизна, синие тени легли на подтаявшие снега, в ослепительных полях лоскутками обозначились проталины. У завалинок возле изб в полдень курился парок, и запах весны, резкий, еще не перебродивший, настаивался на молодом воздухе. Земля дышала, млела под солнцем, как приласканное материнской рукой дитя.
В такую пору не пройдешь, не проедешь через овраги, набухшие полой водой. Хорошо, что вовремя вернулись шумилинские из лесу. Теперь дома хозяйничала мать. Можно было и отдохнуть, пока бездорожица, но прибежала ни свет ни заря бригадир Наталья Корепанова, попросила:
- Повози, Сережа, клеверное семя. Всех баб нарядила рассевать: подморозило, наст крепкий сковало. Не упустить бы момент.
Серега вышел на крыльцо, глубоко потянул в себя ядреный воздух с горчинкой печного дыма. Яркой канвой рдела над бором заря. Прислушался. У Заполицы бормотали тетерева. А рядом, на крыше, самозабвенно картавила ворона, распушив хвост. "Тоже токует!" - усмехнулся Серега и побежал по хрусткому насту напрямки к конюшне.
Осип уже копошился около саней, привязывал завертку к оглобле. Поздоровался неохотно - буркнул себе под нос:
- Кого запрягать?
- Лютика.
Рядом с Лютиком было стойло Майки. Она стояла, подобрав завязанную толстой тряпкой ногу. Сено в задаче не тронуто. Подрагивала кожей, будто отпугивала слепней, и показалось Сереге, слезились неподвижные фиолетовые глаза.
- Жар у нее, - пояснил Осип. - А ты думал как, только у людей могет быть температура? Мерина береги, смотри, чтоб не ободрал бабки по насту.
И пока Серега запрягал мерина, конюх придирчиво следил за ним, моргая красными веками из-под нахлобученной шапки. Подошел, поправил войлок под седелкой.
- Вишь, какой боляток натерло на хрипке. Поосторожней.
- Как будто первый раз на лошади еду! - обиделся Серега. - И чего ты толкаешься тут спозаранок? Дрыхнул бы на печке.
- Ах ты, муха зеленая! Это я толкаюсь зазря? - Осип кольнул Серегу желтыми глазками. - Сгинь сей момент! Не то, истинная честь, хвачу вдоль спины чересседельником.
- Завелся как граммофон, теперь целый день не выключишь.
Серега завалился в розвальни. Конюх потрусил было за ним, пригрозил вдогонку:
- Ты у меня никуда не денешься: приедешь распрягать…
Это в лесу досталось Лютику на вывозке. Там сани да подсанки трещат, как навалят сосновые бревна. По сравнению с лесной работой подвезти клеверное семя - пустяк. Первый воз Серега разгрузил наполовину за гумнами, остальные мешки сбросил в конце поля, у шалаша Павла Евсеночкина. Из него Евсеночкин бомбит тетеревов. Смотришь, идет на своих широченных лыжах, за поясом краснобровый петух болтается, а то и два. Аж завидно: всегда у Павла дичина на столе. Было бы ружье, тоже можно бы поставить где-нибудь шалаш.
Сегодня бабы вспугнули ток. Серега забрался в шалаш, лег на льняные снопы, осмотрел в бойницу розоватое поле. Огромное, пылающее жаром солнышко катилось над бором. Вдалеке заметил на верхушке березы одинокого токуна. И березняк и птица тоже казались розовыми. Зажмурил левый глаз, прицелился. Эх, жаль, нет ружья! Попартизанить бы зорьку в шалаше! Постой! Ведь у Никиты Парамоновича есть шомполка. Может быть, даст…
На переклетье лежали в рядок мешки с клеверными семенами. Старик Соборнов, ссутулившись в дверях, держал в трясущихся пальцах желтую бумажку, недоверчиво мотал головой, как будто не соглашался с чем-то. Большой деревянный совок валялся под порогом.
- Никита Парамонович… - Серега хотел попросить у кладовщика ружье, по почувствовал неладное, замялся. - Дедко, что с тобой?
Соборнов поднял на него мутные от горя глаза, с трудом разлепил бескровные губы:
- Колюху моего… - повертел в руках похоронную, закашлялся, выплюнул на ноздреватый снег черную от клеверной пыли слюну. - Извещение-то еще вчерась Клавка принесла, да побоялась отдавать Антониде. Пойду, худо мне, ты управляйся тут один.
Серега проводил Соборнова взглядом. Горе придавило стариковские плечи, согнуло спину. Все-таки крепок: ни слезинки не проронил.
В Шумилине уважали Никиту Соборнова. Много бурь прошумело над его белой головой - хоть и стар, не станет сидеть на завалинке, всегда вместе со всеми в любом деле. Высокий, величественный старик. Среди однодеревенцев он как вековая, замшелая ель в молодом лесу. На слово скуп, зря не молвит. И что главное - честнее человека не найдешь. Потому и поставили его кладовщиком: мякину будет есть, а на колхозный хлеб не позарится…