Пусть Комар решает, после можно списать. Ленька повернулся к окну. На днях сажали яблоньки, а он притащил с реки большой куст смородины: хорошо прижился, ни одна веточка не повяла. Вон и фанерку видно, на ней написано: Л. А. Карпухин посадил в 1945 году.
За школьным огородом - дорога. Уже заветрела, подсыхать начинает. Убежать бы на реку. Вчера окуней ловили на мельничном омуте. Какой горбач сорвался! Леска зацепилась за кусты. Ленька в азарте спрыгнул по пояс в воду, чтобы подтянуть иву поближе. Рыбина ударила в ладонь и тяжело плюхнулась в воду. До слез было досадно. Никак не идет этот окунь из Ленькиной головы.
- Карпухин, о чем замечтался?
- Я ничего… я так, - пробормотал он, уставившись на доску. - Непонятно, как там решает Комарик?
- Сколько зерна собрал второй колхоз?
Ленька переминался с ноги на ногу, виновато шмыгал носом.
- Сейчас подумаю.
- Садись. За такую рассеянность на уроках буду ставить двойки.
Этого еще не хватало под конец года! Торопливо начал списывать с доски решение. И вдруг около окна появилась какая-то женщина, видимо, с дороги привернула. Улыбается и рукой машет, что-то сказать хочет. Учительница распахнула форточку, и в класс ворвалась долгожданная весть:
- Война окончилась! Победа!
Лицо учительницы тоже осветилось улыбкой, всякая строгость исчезла с него. Обвела счастливым взглядом ошеломленных ребят, сидевших точно на пружинах, и сказала:
- Можете идти домой!
Выстрелами захлопали крышки парт. Каждому хотелось первым выскочить на улицу. Оглохли от собственного крика, солнечный свет плыл перед глазами разноцветными пятнами. Кто-то догадался скинуть ботинки, и все посбрасывали обутку: легко было бежать, шлепая босыми ногами по прохладной тропинке. Земля гудела словно полая.
Бабы, как раз пахали Старовское поле. Запыхавшиеся ребята подбежали к ним по рыхлой пахоте, закричали наперебой:
- Война кончилась! Победа-а! Ура-а-а!
Взрослые смотрели на них с недоверчивым любопытством. Со дня на день ждали эту весть, но все равно получилось как бы врасплох.
- Кто вам сказал?
- Тетенька какая-то идет из Абросимова. Вот она!
- Учительница сразу нас отпустила.
- Ой, ребятаньки, даже не верится!
- Мой-то вчера только письмо прислал, - сказала Анна Огурцова.
- Значит, придет скоро. Счастливая ты, Анка, - позавидовали бабы.
- Может, и наши воротятся?
Ребята повертелись на пахоте и понесли новость дальше, в деревню. Странным показалось им, что взрослые не бросили работу.
Дом Карпухиных первый по заулку. Ленька приоткрыл дверь, швырнул на лестницу свою холщовую сумку с книгами. Крикнул вдогонку Миньке:
- Айда на реку!
- Айда!
- Комарика возьмем?
- Давай.
- Эй, Комар, собирайся на рыбалку!
Схватили удочки, котелки - и снова бегом до самого омута, потому что ничем нельзя было унять ликования. Да, это был счастливейший весенний день! На радостях решили искупаться. Вода в Песоме еще была студеной, а на запеске пригревало как летом.
Низко-низко, так, что звезды были видны на крыльях, пролетел самолет. Ребята нагишом заскакали по запеску, как робинзоны, замахали руками. Летчик, наверно, заметил их, покачал в ответ крыльями.
- Вот скорость!
- Всю землю ему видно.
- Наверно, военный?
- Ну да, военные не такие, - возразил Комарик. - Смотрите, нарисую истребитель.
Он взял прутышек и нарисовал самолет, красиво получилось даже на песке. Ленька не умел так. Он начертил просто звезду, а внизу крупно написал: "Победа!" Потом, мечтательно улыбнувшись, добавил вслух:
- Скоро наш папка приедет.
Минька с Толькой промолчали: им некого было ждать.
В ольшанике пересвистывались птицы. Иногда всплескивала рыба. Солнышко медленно плыло по омуту. Чудился какой-то непрерывный звон, похожий на стрекот кузнечиков, как это бывает только в разгаре лета. И такая тишина стояла на всей земле.
7
Весть о конце войны нашла Серегу на другой день на сплаве. Далеко спустились вниз по Песоме, проходили мимо Павлова - деревни, в которой теперь жила Катерина. Мужики показали ему председателев дом, второй от реки. Видел издали и саму Катерину, хотел подойти, да не стал тревожить ее бабье счастье.
Недели через две сплав, можно сказать, был завершен, оставалось только подчистить "хвосты", то есть прогнать последние застрявшие в заводях и на перекатах бревна. Сплавщики снова вернулись наверх, километров пять оставалось до Шумилина. Можно было наведаться домой.
Серега с Федором Тарантиным шли правым берегом, цепляли баграми и скатывали в воду бревна, оставшиеся после большой воды. Федор проворно частил впереди. Длинный багор пружинисто прискакивал на его плече, голенища резиновых сапог хлопали по худым ногам. Повысох, лицо пожелтело и сморщилось, как печеное яблоко. Силешки стало маловато: одной сноровкой берет.
Парит после вчерашнего дождя. По илистым наносам стал пробиваться мелкий, как огуречная рассада, дудник. Деревья лист набирают, будто зеленым туманом окутаны берега. Жарко. Чайку бы или квасу, а сырой водой не напьешься, только больше пот гонит.
Около кукушкинских лав пришлось попыхтеть. Островок тут песчаный намыло, бревна забились в мелкую протоку. Едва вытаскали их.
- Малость перекурим, дядя Федя, - предложил Серега, вытирая кепкой лицо.
Сели на бревно. Серега стащил кирзачи. Кожа под пальцами сопрела - живое мясо. Поставил ноги в воду, и они перестали тосковать.
- Ты зря это. Остынешь потный-то, - предупредил Тарантин.
- Ноют шибко.
- Скоро управимся. Поди-ка, мы с тобой последнюю весну на сплаве. Ты в армию уйдешь, меня кто-нибудь помоложе заменит. Чижало стало. Шабаш! Пока война шла, как-то не думалось о себе, а теперь сразу вроде усталость взялась.
Изредка проплывали бревна. Некоторые наползали, шурша, на песок, Федор легонечко отталкивал их багром. Сам он в любую жару не снимет ни сапоги, ни пиджак, ни кепку: многие годы на сплаве, привык ко всему.
- Э-ге-гей! - катился по берегам далекий крик.
- Кто это?
- Чего?
- Кричит.
- Не слышу… Ага, кажись, вон там.
Выбрались на луговину, прислушались. Уже совсем близко мальчишечий голос:
- Серега-а-а!
- Эгей! - отозвался он. - Это наш Ленька.
- Может, дома чего?
Предположение Федора испугало Серегу. Братишка подскакал верхом на неоседланном Лютике. Нет, все в порядке. Рот у Леньки до ушей, зубы редкие, мелкие, как у бельчонка, глаза сверкают, и даже веснушки, кажется, светятся.
- Папка вернулся!
- Эх, мать честная! - Серега швырнул на траву багор. - Дядя Федя, ты как хочешь, а я сейчас махну домой!
- Само собой, поезжай, - согласился Тарантин. - Батьке привет от меня. Ужо вечерком, может, тоже приду.
- Ленька, подвигайся ближе к гриве, вместе поедем.
Серега подвел лошадь к холмышку, с помощью Тарантина забрался. Лютик потрусил медленной рысцой. Ленька нетерпеливо причмокивал, тыкая мерина в бока голыми пятками.
- Не гони, потихоньку доедем, - сказал Серега. - Слышь, у него даже ёкает внутри.
- Я сначала не узнал папку, смотрю, слезает с телеги на костылях.
- Что, в ногу ранен?
- Совсем оторвало по коленку.
Не мог Серега представить себе отца без ноги. Как же так? Всю войну прошел, и на тебе - под конец не уберегся…
Он сидел на своем обычном месте с краю стола, культя торчала, нацелившись на дверь, возле лежали костыли, прислоненные к лавке. Неловко подался вперед, хотел встать.
- Сынок! - вымолвил сдавленным голосом.
Серега приподнял его под мышки, и они крепко обнялись и поцеловались трижды. От отца пахло махоркой и еще чем-то солдатским. Он часто мигал выгоревшими ресницами, глубокие складки около рта подрагивали в улыбке.
- Дай хоть нагляжусь на тебя, - говорил восхищенно, все еще удерживая Серегу за плечи.
- Пока ты воевал, Андрей Александрович, перерос тебя сынок-то, - вставил Осип Репей, сидевший за столом. Он уже осушил стопочку и не мог молчать.
- Да, перерос батьку, совсем мужиком стал. Садись-ка, выпьем по лафитничку!
- Ты как добрался, папа?
- Осип Фомич довез.
- От самого Абросимова доставил, - гордо пояснил конюх. - Смотрю, вроде кто-то наш, шумилинский прыгает на костылях по посаду. Ну тут и произошла наша встреча. А теперь сидим да калякаем, тебя поджидаючи. Ладно, соловья баснями не кормят: со сплаву человек, усталой, давайте повторим.
- Кушайте, кушайте, мои дорогие, - угощала мать. - Тебе, Осип Фомич, не знаю, какое спасибо.
- С радостью тебя, малина моя!
На ней было белыми цветочками по бордовому полю платье, которое и до войны носила не часто, берегла.
Нравилось это платье мужу. Правда, сидело оно на ней теперь свободно, даже через материю видны были острые ключицы. Она то присаживалась на минутку к столу, то хлопотливо убегала на кухню. Глаза ее, потускневшие было от горя, оживились, и все лицо помолодело. Отец, по природе суровый и молчаливый, редко был ласков с ней и с детьми, а сейчас с нежностью следил за каждым ее движением.
- Вот он, твой Андрей Александрович, гвардейский старшина, за домашним столом сидит при орденах и медалях! - обращаясь к матери, рассуждал Осип. - Поди-ка, не верится?
- Не верится, - призналась она.
Осип поразмазал по щетинистому подбородку соус из американских консервов, полез в карман за табакеркой. - Да, сколько людей полегло! Считай, вернулись пока только двое: ты да Иван Назаров, Игнаха Огурцов, кажись, обещается. А и здесь несладко было, Андрей Александрович. Досталось бабам, истинная честь, героини! За здоровье хозяйки повторим! Веришь, нет, мне ее жальчее всех было: отца похоронила, трое ребят да бабушка остались на руках. Ну-ка покрутись! Вишь, как похудела.
- Из костлявой рыбки уха сладка, - отшутилась мать.
- Молодец, Варвара! Ну к шутам, унывать: однова живем! - Осип ударил по столу дряблым, костлявым кулаком. - Живите теперь да радуйтесь. Сын у тебя, Андрей Александрович, изо всей деревни парень. Хочу сказать ему мое стариковское спасибо. Другие, смотришь, шаляй-валяй, а этот всегда при деле. И в лесу, и на сплаве - наравне с мужиками. Крепко оперлась на него семья…
- Ладно, дядя Осип, - перебил Серега.
- А что? Я правду говорю. - Конюх несколько раз подряд чихнул в герань, стоявшую сбоку. Лицо его приобрело свекольный оттенок.
- Где тебя Ленька разыскал? - спросил отец.
- Около кукушкинских лав. Нам осталось только берега подчистить.
Верушка прижималась к гимнастерке отца. Задумавшись о чем-то, он погладил большой загорелой рукой ее жиденькие волосы и сказал:
- А я теперь плохой работник.
- Без ноги, знамо, худо. Надо работу искать сподручную. - Репей помусолил кусок мяса и вдруг хлопнул отца по плечу. - Хочешь, я тебе, Андрей Александрович, излажу ходулю? Такую славную выстругаю, что в печку бросишь свои костыли. Прыгаешь ты на них ну как заяц. И руки заняты, а тут ослобонятся - делай что захочешь!
- Спасибо, Осип Фомич. Нога заживет получше, и пристегну ходулю.
- Молодых-то жалко. Верно, баушка Аграфена? Мы вот с тобой таковские люди, а руки-ноги у нас целы. Видишь, какое несоответствие.
- Про што толкуете-то? - виновато улыбнулась бабка, смирно сидевшая у краешка стола. - Слышу, что разговариваете, а ничего не разберу: будто у немцев.
- И правда, ильинский-то Тихомиров, поди, лет пятнадцать на деревяшке ходит и в мэтээсе работает, - вспомнила мать.
- Повторим, Александрович, чтобы рана твоя быстрей заживлялась. - Осип поднял стопку и мелкими глотками пригубил ее до дна. - Если понадобится куда съездить, лошадь бери в любой раз. Варвара Яковлевна, извини меня, старого дурака, сижу да болтаю.
Стал вылезать из-за стола, пошатнулся. Серега взял его под руку, повел с лестницы. На улице Осип, словно опомнившись, придирчиво спросил:
- Постой, куда ты меня ведешь?
- Домой.
- Пусти. Домой я сам дорогу знаю.
Отстранил Серегу и, погрозив скрюченным желтым пальцем, изрек:
- Батьку, смотри, жалей.
В другое время Серега посмеялся бы над стариком, сейчас было не до шуток. Осип поплелся неверными шагами на конюшню: там можно потолковать с лошадьми и подремать в каморке. А дома Захарьевна начнет стружить.
На мосту застучали костыли. Странным, каким-то пугающим казался этот деревянный стук в доме.
- Я уж не буду спускаться на крыльцо, посижу здесь, - сказал отец, устраиваясь на приступке около повети. - Куришь?
- Курю. На сплаве, если не курить, комарье заест, - как бы оправдываясь, ответил Серега.
- Дай мне твоего табаку, а ты попробуй солдатского.
Поменялись кисетами. Неторопливо скрутили по цигарке. Отец курил с завидным наслаждением, затягивался долго, так, что чисто выбритые щеки глубоко впадали внутрь, и сухо потрескивала махорка, потом шумно выдыхал, пуская дым одновременно и ртом и носом.
- Забавный старик, все такой же. Я, как встретил его, обрадовался, будто родне, - похвалил отец Осипа. - И доехали мы с ним незаметно: всю дорогу рассказывал про разные деревенские новости. Иван Назаров, значит, шофером устроился в МТС?
- На полуторке ездит.
- Толковый парень. Тебе тоже надо бы какую-то специальность приобрести.
- Осенью в армию возьмут.
- И верно, ведь восемнадцать стукнет! - удивляясь быстротечности времени, покачал головой отец. - Стало быть, на смену мне пойдешь.
Дым струйками змеился из цигарок к потолку, медленно таял, и так же медленно текли их мысли: Серега привык к спокойной рассудительности старших. В нем как бы ослабла какая-то туго натянутая струна, державшая его в напряжении все эти годы. Рядом с отцом он всегда испытывал ощущение надежности, уверенности во всяком деле, а теперь ему казалось, это чувство стало взаимным. В ушах стоял размеренный деревянный стук.
8
С весны, как только подсохла дорога, Иван Назаров начал возить горючее со станции. Его старенькая полуторка с бочками в потрескавшемся кузове почти каждый день появлялась в Шумилине. К ней привыкли. Лишь ребятишки, заслышав надсадный вой мотора, бежали открывать ворота, чтобы прокатиться на; подножке.
Но однажды от Чижовского оврага донесся не писклявый голос полуторки, а глухой, мощный, и на поле выехала огромная машина, покрашенная в зеленый военный цвет.
- "Студебеккер"! - определил Минька Назаров. Не помня себя от гордости за брата, он спрыгнул с ворот, помчался по прогону.
- "Студебеккер"! "Студебеккер"! - вторили ребята.
Диковинная американская машина долго, стояла под березами возле дома Назаровых. Не только ребятишек, но и взрослых брало любопытство. Старик Соборнов и тот подошел, осмотрел грузовик со всех сторон, придирчиво потыкал падогом в шины.
- Что, Никита Парамонович, сильна Америка? - понадвинув на глаза кепку, ухмыльнулся Павел Евсеночкин.
Соборнов недовольно насупил пучкастые брови, разгладил бороду. Понравился ему автомобиль - все сделано со смыслом, но то, что он был американским, а не нашим, огорчило старика.
- Не знаю, годится ли по здешним дорогам? - усомнился он.
- Фронтовые дороги, думаешь, лучше? Это же вездеход! Видал, на трех осях.
- Нехитрая штука. И к телеге можно приделать три оси, - упрямо твердил Соборнов.
- Сравнил! Тут техника. Глянь, борта у кузова какие высокие, скамеечки откидные, пол железом обит. Грузи сколько хочешь. Двенадцать бочек стоят, и место еще есть. - Павел приподнялся на цыпочки, заглядывая через задний борт. В это время на крыльцо вышел Иван. - Ваня, сколько у него лошадиных сил?
- Семьдесят.
- Слышал? - с торжествующим видом кивнул Евсеночкин.
Ничто не удивило Никиту Парамоновича так, как эта цифра. Семьдесят лошадей! Целый табун. Непостижимо. В состоянии недоумения стоял он, сцепив на падоге руки, наблюдал, как дым из выхлопной трубы упруго ударил в траву, и машина тронулась с места.
- "Студебеккер"! "Студебеккер"! - снова восхищенно загалдели мальчишки, устремляясь вдогонку.
"Да, техника! Семьдесят лошадей, подумать только. Соврал, ведомо. Во всем колхозе их около десятка", - размышлял Никита Парамонович, направляясь по колесному следу к дому. А машина уже гудела далеко за кузницей, лишь пыльное курево осталось над полем…
В эти хлопотливые дни Иван редко видел Настю: на работу уходил рано, возвращался поздно. Пока стояла погода, надо было завезти горючее на нефтебазу МТС.
Но все-таки выдался случай. Он догнал Настю около кукушкинского поворота. Притормозил. Загораживаясь ладонью от солнышка, она приветливо глянула на него.
- Садись, подвезу.
- Я ведь в Потрусово, к тетке: тебе большой крюк будет.
- Ничего. На этой машине проскочу по любой дороге. - Настя поставила в ноги сумку, устроилась поудобней на сиденье.
- Какая большая кабина, а рукояток всяких, приборов - запутаться можно, - удивилась она. - Мой Шурик прибежал, говорит, у дяди Вани другая машина - "судобекель". Правда, и взрослый-то не сразу выговорит такое название. Потом спрашивает: "Меня дядя Ваня плокатит?" - "Прокатит, - отвечаю, - вот только подрастешь побольше". - "Я, - говорит, - уже подлос". Так и насмешил!
- Четвертый год парню, скоро не удержишь дома.
- Ни одного ровесника нет ему.
- К ребятишкам, которые постарше, прилепился.
При воспоминании о сыне Настино лицо озарилось тихим светом материнской нежности. Задумчиво глядя на летящую под колеса дорогу, она улыбалась своим сокровенным мыслям, иногда поправляла белые прядки волос и помахивала ладонью перед лицом: напекло, нарумянило солнцем и щеки, и обнаженные до плеч руки.
- Сегодня просился со мной. Знала бы, что на машине, можно бы взять его.
- В другой раз отвезу.
- У нас в Потрусове все-таки лучше.
- Чем же?
- Не знаю. Помнишь, как до войны было: ребят, девчонок много, гуляния собирались по вечерам.
- Помню.
Он почувствовал на себе пристальный Настин взгляд и повернулся к ней. "Я должен сейчас же сказать ей, хватит играть в молчанку, - подбадривал себя Иван. - Что может ее удержать? Только Шурик. Но разве я упрекну когда-нибудь? Пока мал, привыкнет ко мне, будет отцом считать".
До Потрусова оставалось совсем немного. Машина медленно, с пробуксовкой одолевала глинистый изволок, вздрагивала от напряжения, и оно передавалось Ивану. Мысли никак не могли выстроиться в ряд, сбивались. Ему казалось, удивит Настю такое предложение.
- Вот и приехали. Ваня, останови на этом берегу, я тут пешочком дойду, - попросила Настя. Наверно, стеснялась своих деревенских.
Она подергала ручку дверцы, никак не могла открыть. Иван обошел вокруг, помог. Настя придержалась за его плечо, когда спрыгивала с подножки. Это прикосновение и доверчивый взгляд больших серых глаз ободрили Ивана.
- Настя… - начал он, но обдуманные заранее слова показались ему наивными, просто спросил: - Ты обратно когда?
- Сегодня.
- Я заеду за тобой.