Лошадей нашли у ильинского попа, отца Александра. Добрые были кони, поработали в колхозе.
Многим мужикам предлагал отец работать на мельнице - отказывались, опасаясь Коршунова, лишь старик Куликов согласился. Василий Капитонович переживал за судьбу мельницы, приходил в правление покаянно-смирный, с заявлением о приеме в колхоз - не приняли, тогда он устроился в контору "Заготскот". В колхоз вступил и на мельницу вернулся уже после смерти отца, говорят, помог ему в этом счетовод Тихон Фомич Пичугин, мужик изворотливый.
Трудно было начинать новую жизнь, все тогда перевернулось в деревне. Часто отец сидел по ночам в маленькой комнате, высасывая папиросу за папиросой, что-то прикидывал, подсчитывал, чертил, иногда советовался с дедом: множество забот было у первого председателя колхоза "Красный восход".
Однажды отец уехал в район, обещал вернуться к вечеру, но настала сырая осенняя ночь, а его все не было. Мать зажгла уж фонарь, хотела идти встречать, но в избу ворвался страшный от испуга Осип, глотая трясущимися губами воздух, выпалил:
- Орлик сам пришел… с пустым тарантасом… где Захар?
Нашли отца в Старовском поле, на самой верхотинке около камня, лежал он с проломленным виском, видно, вывалился из тарантаса и ударился о каменную глыбу: врач определил, будто был он выпивши. Позднее, когда Иван стал взрослым, дед сказал ему, что подозревает Коршунова.
- Должно быть, его рук дело. Твой батька был ему все равно что порох в глазу.
И сомневался:
- Правда, и других ведь раскулачивали, да которых твердым заданием прижали. Опасное было время.
Не хотелось верить дедовым словам: с Егором Коршуновым были дружками, и сам дядька Василий умел показаться шутливо-добрым. "Неужели он подкараулил отца? - не раз думал Иван. - Что же все-таки было: убийство или несчастный случай?"
8
Перед войной Иван уже работал на тракторе. Не захотел отставать от него и Егор, через год тоже пришел в МТС, весной попросились у директора вместе в Потрусово: Иван пахал там прошлым летом, и приглянулась ему Настя Пушкова. Жила она со своей теткой, знахаркой Бычихой, и теткиной дочерью, вековухой Марьей. Иван квартировал у них.
И в этот раз пустила их Бычиха на постой, узнав, что Егор мельников сын, заулыбалась, показывая корявые зубы:
- Я гляжу, по природе-то вроде бы Коршунов. Приходилось выручать Василия Капитоновича, лошадь приводил ко мне. Красивый был мерин, вороной, в белых чулках, бельмо у него набивало в глазу… У отца-то этакий же чуб из-под кепки выхлестывался, бедовый был в молодости. Бывало, едет - за версту слышно: колоколец серебряный на дуге.
Многие обращались к Бычихе за помощью, вероятно, знала какие-то знахарские тайны. В ее внешности и впрямь было нечто необычное: высокая, худая, черная. Дряблые мочки ушей оттягивали толстые, полумесяцем серьги; под утиным носом - редкие усики, глаза зеленовато-блеклые.
Разговор происходил на крыльце. Бычиха держала в руках черепок с дегтем, она только что намалевала лучинкой крест над дверями. Такой же крест со свежими потеками стоял над дворовой калиткой.
- Хватит косяки-то пачкать, - посмеялся Иван.
- Надо. Сегодня ведь егорьев день - как раз твои именины, - напомнила Егору. - Ужо ряженые пойдут по деревне.
На крыльцо босиком вышла Настя, придерживая одной рукой подол, а в другой неся ведро с грязной водой: пол примывала. Смущенно поздоровалась. Иван заметил, каким пристальным взглядом провожал ее Егор, когда она, выплеснув воду в крапиву, легко вспорхнула на крыльцо и розовые пятки ее скрылись в темноте дверного проема.
Вечерами вместе провожали Настю на гуляния к лавочкам в центре села. Иван чувствовал себя лишним, а Егор танцевал с Настей, не обращая внимания на косые взгляды местных парней.
Вскоре побывал Егор дома и обратно вернулся на велосипеде, в шевиотовом костюме. Велосипед был диковиной, предметом зависти всех деревенских парней. Иван тоже завидовал, когда Егор сажал на раму стеснительно улыбающуюся Настю, и они катились по пологому угору к реке.
Тревога Ивана оказалась не напрасной. Начал Егор вовсю ухлестывать за Настей. По утрам, когда собирались в поле, она бесшумно ходила по избе с распущенными волосами, пронося мимо запах разогретого сном здорового девичьего тела. Егор беззастенчиво пялил на нее свои черные глаза. Даже вековуха Марья замечала это и ухмылялась с затаенностью юродивой.
Был случай, заставивший Ивана поволноваться еще больше.
- Как ты думаешь, - сказал ночью Егор, - Бычиха услышит или нет, если я в горницу попробую пробраться?
Иван был ошарашен этим вопросом. Сердце бешено встряхнулось. Он приподнялся и сел на постели.
- Морду я тебе набью, если что… - предупредил он.
- А тебе пора бы понять: у нас с ней полный контакт.
- Да замолчи ты наконец! - не выдержал Иван.
- Молчу. - Егор встал, хрустнув суставами, и на цыпочках пошел по елани.
- Куда?
- Какое твое дело, - зло ответил Егор.
Иван замер на месте, напрягая слух. Кровь отчетливо тукала в висках. Егор тем временем перешагнул через приступок на мост и уже стал шарить по перегородке, ища вход в горницу, как вдруг ему показалось в темноте лицо Бычихи. Шагнул в сторону и задел за ведро.
- Ты чего, Егорушка? - послышался ее голос.
- Пить захотелось.
- В углу на лавке ковш-от.
Егор сгоряча осушил ковш колодезной воды и вернулся к Ивану, проклиная Бычиху:
- Старая ведьма! Чего ей потребовалось на мосту? Может быть, сторожит племянницу, сквалыга? Представляешь, глазищи как у совы, стоит в полутьме. У меня - мороз по коже. Настоящая ведьма! Спишь, что ли?
Иван не ответил. Сдавив ладонями голову, он лежал, уткнувшись в фуфайку. Внизу, под еланью, вздыхала корова. На стропильных балках сонно бормотали и возились куры. Вкрадчиво зудели комары. И каждый звук раздражал его. Он поднялся и стал одеваться.
- Ты чего? - удивился Егор.
- Пахать пойду.
- Очумел!
Уже разделенные ревностью, они постояли друг против друга: коренастый Иван и сутуловатый, длиннорукий Егор. Тесно им было сейчас на одной повети. Иван отодвинул задвижку ворот, сбежал по бревенчатому взъезду и побрел росной травой к трактору…
Когда вернулись домой, Егор стал по вечерам ездить в Потрусово на велосипеде, восемь километров до него по Песоме. Иван понял, что окончательно потерял Настю, но боль оставалась в сердце.
Совсем было разминулись приятели, но началась война, и рядом с общей бедой Иван понял ненужность личных обид. Осенью его забрали в армию. А на рождество Егор с Настей справили свадьбу. "Давно не бывало в Шумилине таких свадеб, - писала мать. - Василий Коршунов любит размахнутца, форс показать. Больно уж молодая всем понравилась. Вернесся со службы, и твою свадьбу сыграем".
9
Мельница - кормилица. Не только для шумилинских, по и для всей округи. Сейчас она притихла, как будто набирается сил: не громыхают ступы, не рокочет жернов, не шумит вода в плотине. А осенью потянутся к ней из соседних деревень подводы, тесно будет около коновязи, людно - в избушке, день и ночь очередь на помол.
Вот когда наступают горячие дни для Василия Коршунова. Дома он появляется редко, не снимает с себя пропыленного картуза и кожаного фартука. И черная борода, и шадровитое его лицо становятся белыми от муки. Из каждого мешка отсыпает он по совку - колхозный сбор. Не все, конечно, сдает колхозу. Кажется, крепко осадили его в тридцать втором году, а снова выпрямился, конечно, жил теперь победней, но в достатке: хлеб в доме не переводился.
Меняли колесо. Тяжелое и мудреное это дело, здоровым мужикам впору. А тут собралась стариковская артель: сам Коршунов, Никита Соборнов, Павел Евсеночкин, Федор Тарантин, Осип Репей.
Кое-как разобрали старое колесо с полуизносившимися плицами. Не столько они гниют, сколько достается им зимой при скалывании льда. Василий Капитонович распоряжался, как десятник. В такие минуты он больше всех волновался за исход дела, испытывая деятельное возбуждение. Но когда стали сооружать новое, инициатива перешла к Никите Парамоновичу. В плотницком ремесле Коршунов не мастак.
Старик Соборнов не суетится, не ругается, не командует, уверенный в том, что без него ничего не получится. Это на самом деле так. За ухом у него торчит плоский карандаш, в руках - складной метр, мел и отвес; Он только вымеривает да чертит: обрезать, выбрать паз, стесать. Двое натягивают вдоль плахи шнур отвеса, а Никита Парамонович поширкает по нему мелом, приподнимет - щелк! Теши по этой линии, не ошибешься.
От тесаных бревен сладко пахло теплой смолой. Чистая струя Песомы слепила глаза: ни травничка, ни лопушинки еще не появилось. Прикрывая илистые следы половодья, гибкие ветлы тянулись к воде; казалось, они битком были набиты птицами. Как сто, как тысячу лет, все неизменно и мудро свершалось в природе. Фронтовая жизнь научила Ивана ценить такие минуты. Прежде он многого не замечал.
Василий Капитонович присел рядом с Иваном. Тупо смотрел на омут. Какие-то думы не отпускали его.
- Жаль, дружка твоего нет, - снова заговорил он, повертев в руках Иванов топор и поширкав по лезвию жестким, как копыто, ногтем. - Охотнее было бы вдвоем-то.
- Конечно, - согласился Иван. - В МТС бы опять пошли работать.
- Каждому свое назначено. К одному жись баской стороной поворачивается, к другому - изнанкой. - В словах этих был намек, дескать, ты вот сидишь тут, речкой любуешься, а мой Егор голову сложил.
Обидно стало Ивану, точно подозревали его в солдатской недобросовестности. Или мало трех лет фронта и двух тяжелых ранений? Не зря говорится, чужую беду рукой отведу.
И почему-то всплыло в памяти, как их смяли немецкие танки. В одну минуту можно поседеть, когда, выдувая под днище горячие дымные струи, стальная громада прет прямо на тебя. Трудно было бежать по перепутанному клеверу. Непреодолимо-далеким казалось расстояние до леса. Секли, подхлестывали очереди, нарастал, пробирая до костей, лязг гусениц: вот-вот придавит, словно былинку. Немногие уцелели, Иван оказался в их числе.
Почувствовав заминку в разговоре и словно желая развеять Ивановы сомнения, Василий Капитонович предложил:
- Может, на рыбалку соберешься, дак сетенка-то в избушке.
- Спасибо.
- Я нонче в паводок порядочно щук взял. Одна фунтов на десять ввалилась, тут повыше, в заводюшке. Пока путался с сетью, она взыграла и выскочила из корытины! А место мелкое, плесо такое песчаное. Ну, шлепнулась и стоит как очумелая. Тихонечко подкрадаюсь - цоп под жабры! - Он показал это цепкое движение.
В руках у Василия Капитоновича можжевеловая крепость, пальцы клешнятые. "Такими только щук и хватать", - подумалось Ивану.
- Ушла? - спросил он.
- Нет. Угомонил.
Странная у него манера: разговаривает, а глаза все в сторонку, изредка нехотя взглянет на собеседника и нахмурится, будто резь какая мешает ему. Скрытный, бирюковатый. Наверно, мельница сделала его таким и горе - единственного сына потерял. Можно понять.
Старики, покряхтывая, начали подниматься с бревен. Василий Капитонович с наслаждением тяпнул топором по сосновой чурке и пошел к плотине. Походка упрямая, медвежья, ступает носками внутрь, словно в гору взбирается или налегает на что-то невидимое. Должно быть, тяжело грехи-то носить.
10
Отцвела черемуха, пожаловало красное лето. Земля жадно набирала тепло, не успевая остывать короткими светлыми ночами; по высокому небу лениво кочевали табунки легких, как туман, облаков; коровам не было спасения от овода, паслись по лесам и рано прибегали, задрав хвосты, в деревню.
"Грозовое будет лето", - говорили старики, поглядывая к Ильинскому, на дождевую сторону. И верно, поднялась оттуда синяя, с дымчатыми курчинками по краю туча, пригнула ураганным ветром деревья, загрохотала, зашумела ливнем так, что вода в Песоме взмутилась. Гроза полдня не отходила от деревни, только к вечеру скатилась за реку, и долго еще громыхало над сосновыми гривами, сеялся подсвеченный крутой радугой дождь.
В одну неделю налилась густой зеленью рожь, зацвели и поманили медвяным запахом пчел клевера, буйно закустился конский щавель, и травы поспели, окутались фиолетовой пыльцой.
За два-три дня до сенокоса по деревне то тут, то там тюкают молотки: косы клеплют. Всех от мала до велика охватывает знакомое волнение. Оно достигает предела в тот день, когда собираются ехать в луга.
Осип Репей запрягает Карьку и подъезжает к звонку. Бригадир ударяет шкворнем в рельс, который висит на березе. В андрец складывают косы, грабли, вилы, носилки, чурбак с "бабкой". Мальчишки бегают из дома в дом, выполняя последние поручения, бабы суетятся вокруг подводы. У Натальи Корепановой бригадирские заботы.
- Сколько носилок-то взяли? Двое. Мало. Евстолья, захвати носилки! - кричит она.
- У меня треснутые, - ответила Евстолья.
- Ивановна, у тебя, кажись, были? Выручи.
- Ленька, беги к дедушке, скажи, вилы четырехрогие с долгим чёрнем тетя Наташа просит.
Наконец все уложено. Осип убирает в карман табакерку и понукает лошадь. Он едет в объезд по мокрушской дороге, а бабы налегке, только с узелками, идут через мельницу: там лавы. Деревня пустеет, остаются старухи да ребятишки…
Начали с большой пожни. Первой повела покосево Варвара Карпухина - в косьбе никому она не уступит, за день по двадцать пять соток смахивала. Откуда в ней эта неутомимость? Вряд ли кто в Шумилине живет труднее Карпухиных, и на работу Варвара выходит впроголодь. Дома бабка Аграфена с ребятишками, да отцу неможется уж который месяц, о них все забота. Поиссушила ее война: каждая жилка на руках проступает, темное от загара лицо заострилось, голубые глаза поразмыло горючей слезой. На двоих братьев получила похоронки, муж воюет. Стала пугаться, когда почтальон приворачивал к дому.
Со стороны посмотреть, косит Варвара легко, взмахивает часто, и коса будто бы сама подхлестывает траву. Иван едва поспевал за ней, в боку покалывало. Отстанешь - засмеют бабы, они идут позади косой шеренгой. И Настя среди них. Вон пестрит ее синее, белыми цветами платье.
Пожалуй, никакую другую работу не любит так русский человек, как сенокос. Она и под стать его характеру - удалая, размашистая. И не может он косить вполсилы, с прохладцей. Только когда уж усталость валит с ног, признается: "Все! Умотался". Но это ненадолго, потому что земля чудом возвращает ему силы, исцеляет, как в былинах.
"Ж-жих… ж-жих… ж-жих…" - умирают травы. "Дзинь-дзинь-дзинь", - вызванивают косы. У каждого косца на поясе плетеные берестяные "ножны" для бруска или лопатки - Осиповы изделия.
Сам Осип не косит. Распряг Карьку и разбивает длинной палкой покосева. "Молодцы бабы", - думает он, наблюдая слаженную артельную работу: миру все под силу.
Катерина Назарова взвизгнула, бросила косу. Думали, на змею наткнулась.
- Ой, пчелы! - замахала руками.
- Ну, чего ты, чертова кукла, людей удивляешь? - ругнул ее Осип. - Полевые пчелы смирные, не тронут.
Не спеша откинул голыми руками мох и достал соты.
- Танька, на-ка медку, - позвал дочку бригадира, помогавшую ему разбивать траву.
Танька бабочкой перепорхнула через валки, осторожно взяла соты, как дорогой подарок: нечасто достается сладкое.
Если у кого притупилась коса - не беда. Под старой ветлой стоит у Осипа чурбак. Иногда он присаживается к нему, ритмично тюкает молотком по "бабке": звуки получаются чистые, ненадоедливые.
- Осип Фомич, пить хочется, - просят бабы.
- Сичас, малины вы мои, поухаживаю. - Приносит с реки ведро воды, ласково потчует: - Пейте, славницы мои! Пейте.
Иной раз находит на него такая душевность. В сущности, он добрейший человек, любит потрафить людям. Это только с виду колючий и сердитый.
Бабы по очереди берут кружку, пьют жадными глотками. Пот росяными капельками покрывает лица. Умаялись. Но самый ответственный момент впереди, когда сено высохнет. Тут уж не зевай: какая-нибудь гулевая тучка и покрапает-то минут пять, а испортит все дело. Ветер ли подул, гром ли грянул вдалеке, все равно наступает горячка. Сено таскают охапками, носилками, вилами, с торопливой притруской, почти бегом. Ладони горят, шею щиплет. Сено в волосах, сено першит в носу, набивается под рубашку, липнет к потному телу. И всюду его запах.
Воздух в это время над лугами душистый, бередливый. Бабы от него становятся веселыми: во время перекура то песню запоют, то засмеются, и начинает одолевать их девчоночья игривость.
Приехал как-то на покос председатель. Не успел с тарантаса сойти, а они облепили его как мухи, да в копну: валять в сене. Суматошный визг, крик. Повалили и Ивана, и Серегу Карпухина, и даже Осипа. Забросали кучу малу охапками сена. Мужикам того и надо - тискают баб.
Серега не растерялся, ухватил Катерину Назарову под мышки. Она не отталкивала, лишь рыбиной билась, задыхаясь от щекотки. Когда поднялись, стряхивая с себя сено, Катерина встретилась взглядом с Серегой, по лицу ее жарко полыхнул румянец. Серега отвел глаза. Она оставалась для него непонятной, влекла к себе, но и сдерживала, насмешливо лукавя, как бы забавляясь Серегиным смятением.
Раз в обед ушли бабы в деревню доить коров. На лугу остались Осип с Иваном да Катерина: нет у нее домашних дел. Лежит себе в холодке под стогом, прикрыв платком лоб и глаза, томится от скуки.
Осип толковал, мусоля деснами луковые перья:
- Я человек обчественный, Ванюха. Всю жись для людей стараюсь… Сам посуди, деток у нас со старухой нет, вот и тянет к людям. Я и в колхоз вступил без запиночки, с батькой твоим начинали дело. Такого председателя больше не будет, истинная честь. Правильный был, партейный. Название колхозу "Красный восход" - это он придумал. Помню, советовался со мной: одобряешь, Осип Фомич? Я одобрил.
Репей сморщил лоб, прижмурил желтые глазки, всматриваясь в даль, словно искал что-то в памяти. Свежее сено шуршало в стогу. Тень ястреба кругами плавала по лугу. Вздрагивал, струился над ракитником знойный воздух.
- Катюха, дрыхнешь? - Осип тряхнул ее за ногу. - Рот закрой, а то змея вползет.
- Ну тебя, дядя Осип!
- А что? Был случай. Это в верху Песомы, в Васильевском, кажись. Вот так отдыхали на покосе муж с женой, муж-то проснулся, смотрит: уж вползает в рот бабе! Кончик хвоста только торчал, не успел он ухватить. Жена проснулась, жалуется: тошно, палит в груди. Он ей ничего не сказал, привез домой, истопил пожарчее баню и давай ее парить веником. Уж-то и вышел.
- Фу ты, какие страсти! - брезгливо передернула плечами Катерина. - Вранье все.
- Врать - не косить, спина не болит, - озорно хихикнул Осип и щекотнул Катерину сенинкой по пятке. - Гладкая ты баба, Катюха, никакой заботы не знаешь, вот и маетно тебе.
- Дайте отдохнуть-то! - Катерина сердито брыкнула ногой.
- Вишь, как избалованная кобыла бьет в окорчево.
- Надо искупаться, - сказал Иван.
- Пошли, я на бережку посижу.
Едва успели Осип с Иваном уйти к реке, приехал Серега: возил сено. Он растерялся, встретившись с Катериной наедине, несколько минут стоял, разглядывая ее, стараясь унять волнение.