Она лежала, все так же прикрыв глаза платком, руки закинула за голову. Ноги полные, загорелые, в белых черточках от жесткого сена.
Свои чувства перед ней Серега мог проявить лишь грубой шуткой. Он осторожно нагнулся и прижал платок к вискам: угадай, кто?
- Кто тут еще? Пусти! Хватит дурака валять.
Серега не отпускал. Катерина ощупала его руки, добралась до лица, пытаясь узнать, кто забавляется. Ему было приятно ощущать прикосновение ее пальцев. Наконец она высвободилась из-под платка, увидела его.
- Серега, окаянный, силищу-то накопил!
Катерина села, чувствуя неловкость оттого, что поблизости были Иван с Осипом, торопливо застегнула кофту, прибрала волосы. Маленькие, крепкие уши ее горели маковым цветом.
Привалившись к стогу, Серега следил за каждым ее движением, сердце млело от нежности, и стыдно ему было, что она давно поняла его настойчивые взгляды.
- Никаноров сарай битком набили сеном и доской заколотили. Наверно, дня за три управимся в лугах, - сказал Серега, и слова эти показались ему неуместными и бессмысленными.
- Управимся, - безразлично согласилась Катерина и встала, сладко потянувшись. - Ягод хоть, что ли, поесть, пока бабы не вернулись.
С беспечной ленцой пошла через луговину к лесу. Серая юбка покачивалась как колокол, руки - чуточку в стороны, словно несла молоко в кринках, боясь расплескать.
Серега терзался, кусал пересохшие губы, стрекот кузнечиков будто сверлил в ушах. Эх, была не была! Решительно вскочил, огляделся и направился следом. Катерина не удивилась, когда он нашел ее в перелеске, будто знала, что придет. Присев на корточки, она собирала ягоды. Серега тоже стал нехотя бросать в рот духовито-теплую землянику.
- Чего ты ходишь за мной, как на привязи? А если увидят? - лукаво скосила на него глаза.
- Не увидят.
Во рту у Сереги сделалось до горечи сухо, глаза вроде бы пеленой затуманило; от кофточки Катерининой пахло знойно и нежно, узкий клин загара, обозначенный воротом, стекал в заманчивую ложбинку. Катерина держала Серегу взглядом, он понимал, что нерешительность может оказаться непростительной, и, словно с кручи, кинулся - привлек ее к себе, запрокидывая навзничь голову.
- Вот дуралей!
Ласково это у нее сказалось. Оплела руками шею, вроде бы желая подняться, но, услышав голоса подходивших к покосу баб, вдруг резко оттолкнула Серегу.
Он побежал к реке, чтобы появиться с другой стороны, как будто купался. Ему и в самом деле хотелось нырнуть в студеную воду, губы горели, в глазах плавился жар; раздавленный стыдом, он боялся показаться людям. Лег грудью на кочку, окунул голову в реку…
Иван с Осипом уже накладывали сено в андрец. Катерина подошла к ним, стала подгребать после копенок.
- Земляники вон там - прямо усыпанье, - словно в оправдание, сказала она. - Завтра надо посудину с собой взять…
11
Первое время, как проводили Егора, места не находила себе Настя. День за днем шли, а вестей от него не было, только и сообщил, что часть отправляют на фронт и скоро, видимо, в бой. Больше ни слуху ни духу.
Тоска брала ее в большом и нелюдимом доме мельника. Свекровь, Анфиса Григорьевна, вечно недомогала, охала и потому была раздражительна и ворчлива. Сам Василий Капитонович после проводов сына стал неразговорчив, угрюм, будто какая-то неотступная мысль точила его.
И деревня для Насти не своя, люди незнакомые. Уйдет, бывало, вечером за гумна и разгорюется: так бы и убежала в Потрусово, хоть и несладкая жизнь у тетки. Сумерки набухают. В избах ни огонька, лишь закат жарко слюденит окна, огненной лавой растекается он над черным лесом в той стороне, где идет война, и как будто уже обуглились вершины елей и безмолвно догорают в жуткой тишине. Густеют пепельные облачка, медленно восходящие из-за горизонта, вместе с людьми горюет природа, и, кажется, вот-вот затрубят печальные трубы.
Такие думы приходили к ней в минуты уединения, созревавшее чувство материнства усиливало тревогу, но и выручало: вся жизнь ее заключалась теперь в ожидании ребенка, он давал уже о себе знать, иногда причинял желанную боль, и Настя часто разговаривала с ним, называя его ласковыми словами.
А ночью сделается душно в избе, откроет окно, загадает на звезду и смотрит, смотрит, как будто в ней и спасение Егора, и счастье ребенка. Однажды зарницы разбудили, и не могла больше сомкнуть глаз: страшно стало от этих беззвучных сполохов, точно небывалая гроза распарывала небо, трясло землю, а слух заложило. И еще чудилось, что война подошла совсем близко и это ее отсветы бешено озаряют ночь.
Успокаивалась Настя, когда слушала радио. В наушниках потрескивало, шуршало, и сквозь этот шорох отчетливо был слышен голос. Москвы. Она заслоняла собой тысячи городов, сел, деревень. И Шумилино было под ее надежной защитой.
Родила Настя осенью, по первым морозам. Ребенка принимала Бычиха, специально привез ее из Потрусова Василий Капитонович. Он сидел в пятистенке, ожидая, когда бабы сделают свое дело, и по первому вскрику новорожденного понял, что парень. Бычиха, высунувшись на секунду в дверь, подтвердила:
- С внуком тебя, сват!
Василий Капитонович как был без шапки выскочил на улицу, перепугал соседа своего Федора Тарантина, разгребавшего снег у крыльца: тот думал, случилось чего.
- Парня Настеха принесла! Внук у меня! Понимаешь, сильная наша кровь. Эх, мать честная! - кричал он, толкал Федора в бока.
- И в больницу не ездили? Прямо на дому?
- Дома! На кой ляд сдалась эта больница? Век бы ее не знать. Хоть фершал был бы толковый, а то коновал. Да чего мы стоим-то? Выпить надо. Брось лопату! - Выхватил у Федора лопату, расколол о землю. - А, пес с ней! Мою возьмешь.
И потащил соседа к себе в пятистенок…
Не пришлось Насте поделиться радостью с мужем. Как раз в это время пришло извещение: без вести пропавший. Почтальон Клава Сорокина призналась потом, что несколько дней держала его у себя, не хотелось расстраивать в такой момент.
Свекровь выла в голос. Василий Капитонович онемел от горя.
Неподвижно сидел он над страшной бумажкой, обхватив окостеневшими пальцами кудлатую, с блестками проседи голову. Взгляд был застылый, лицо каменное. Отнимала эта бумажка надежду на возвращение сына.
Материнская любовь помогала Насте. Бабы утешали ее, говорили, всяко бывает: это не похоронное извещение, может быть, и объявится Егор. Оставалось надеяться на чудо.
Души не чаяла Настя в Шурике, все казалось, что злая судьба отнимет у нее первенца. Сердце ее переполнялось нежностью, когда малыш пригревался около груди или удивленно таращил глазенки, лежа в зыбке. Зыбка висела посреди избы на гибком березовом очепе, перекинутом через брус. Настя готова была дни и ночи просиживать возле нее.
Она баюкала сынишку и успокаивала себя, забывала о своих печалях. Радостно было ей замечать в нем каждый день что-то новое.
Время шло. Шурик подрастал. Для всей деревни был он забавой: бабы любили тютюшкать его. Василий Капитонович гордился внучонком. Теперь всю заботу перенес он на Шурика.
И Настя поняла, что нечего себя успокаивать напрасным ожиданием. Слышала по радио, границу переступили наши войска. Нет Егора.
В это бедовое время вдруг объявился ухажер - участковый милиционер Паша Сыроегин. Мужики воюют, а он возле баб трется. Заедет к Василию Капитоновичу, разговор заведет про службу свою, про фронтовую обстановку, как полководец. С таким гостем и не любо, да беседуй.
Однажды в обед, только прибежала Настя из поля, слышит под окном - тпру-у! Глянула - стоит около тына каурая Пашина кобыла.
Сыроегин шагнул через порог, расставив долговязые ноги, подпер головой полати.
- Здравствуй, Настасья! - Смотрит с этаким веселым мужицким любопытством. Одной рукой ржаной ус щиплет, в другой - плеточка, пощелкивает ею по кожаному наколеннику. - Хозяин-то дома?
- На пожне он, сено сухое караулит. - Настя накинула на голову платок, давая понять, что ей пора идти загребать.
Сыроегин не обратил на это внимания, прошелся по избе: в коленках у него трескало, как у козла в копытах. Сел к столу и, растирая на парном лбу красную полоску от фуражки, попросил:
- Принесла бы попить. Духотит ровно перед грозой.
Слазила в подпол, принесла в ковше квасу.
Участковый мусолил в жилистых пальцах кончик плетки, вытянув ноги в тупоносых сапогах почти на середину избы.
- Анфиса Григорьевна как здоровьем?
- По дому-то бродит, ушла картошку окучивать.
Настя стояла около переборки, раздражаясь неторопливостью Сыроегина. Он слизнул желтую пену с усов, подошел к ней.
- Красивая ты, Настасья! - Наклонился к самому лицу, водочкой попахивает.
- Что ты, Павел Иванович, бог с тобой? - Она попятилась, боясь обидеть Сыроегина.
- Бог не видит - потолок над головой, - с ласковой наглостью ухмыльнулся он. - Да ты чего такая робкая? Я ведь не охальник какой-нибудь.
К счастью, у крыльца послышался голос свекрови. Сыроегин замялся, покачиваясь с носков на пятки.
- Н-да… В Мокрушу вот надо ехать. Восемь верст бором: скука. Ну ладно, спасибо за квасок…
В другой раз дело обошлось круче, потому что встретились в лесу, на климовской дорожке. Паша точно из-под земли вырос, загородил дорогу. Настя - в сторону, и он поворачивает лошадь, скалит зубы, как блажной. Не вытерпела, взорвалась:
- Да что ты со мной заигрываешь, будто с девкой, кобель долгоногий? Хвачу вот граблями, не посмотрю, что милиция.
- Статью получишь. Ха-ха! Я шучу, а она вопит на весь лес.
- Нужны мне твои шутки! Проваливай своей дорогой!
Ударила граблями лошадь. Та рванулась, Сыроегин пошатнулся, но усидел в седле. Крикнул ей вдогонку:
- Никуда ты от меня не денешься!
И эта нахальная самоуверенность так обидела, испугала Настю, что она почувствовала себя совсем незащищенной, слабой. Добежала до поля и рухнула в траву, дала волю слезам.
12
Леньку Карпухина мать посадила под суслон, велела колосков нарвать. Щиплет Ленька колоски в материн передник, посматривает в щели меж снопами, как в бойницы: все вокруг видать. Половина поля уставлена суслонами, половина несжатая.
Бабы гонят серпами свои кулиги, слышно, как хрустит сухая рожь. Солнце нещадно палит, низко на лоб припустили жницы платки. Мать и в жатве проворней всех. Острые лопатки, как заведенный механизм, ходят под вылинявшей синей кофтой, соль белой каемкой обметала мокрое пятно на ней. "Хрык, хрык…" - грызут серпы. Высоко в знойном небе не умолкает тягучий писк канюка: просит пить. А может быть, радуется, что поле жнут, теперь ему хорошо видно бегущую в коротком жнивье мышь.
Увлекся Ленька своим занятием. Ему уже представлялось, как мать испечет из свежей муки пахучий, мягкий хлеб, как будет радоваться, уминая его за обе щеки, Верка. Замечтался. Рядом прошуршали по стерне хромовые сапоги. Затаил дыхание, потому что, кто бы ни был идущий, понятно - начальник. Галифе на нем, гимнастерка - все форменное, кроме кепки. Подошел к матери, поздоровался:
- Успех труду!
Мать испуганно оглянулась, метнула быстрый взгляд на суслон. Кровь схлынула у нее с лица.
- Ой, думала, кто из наших демобилизовался! Здравствуйте! - растерялась она.
- Макаров Василий Петрович, - назвался он, - уполномоченный райкома.
- На уборочную?
- На всю, до самого снега, - оглядел из-под козырька поле. - Серпами долго проканителимся, надо жатку просить в МТС.
У Леньки затекли ноги, нельзя было пошевелиться. Прошлое лето тоже присылали в колхоз уполномоченного: Овчинникову Лидию он под суд отдал за мешочек ржи. Несла она его в охапке соломы, вроде как подстилку корове, а уполномоченный, как на грех, и попадись встречь ей. Каким-то образом уличил он тетку Лидию. Собрание в тот день было у звонка под березами. Злосчастный мешочек лежал на лавке как укор всем шумилинским бабам. Тетка Лидия вытирала концами платка слезы, со стыда и переживания лицо ее покрылось красными и белыми пятнами. Уполномоченный держал речь: дескать, совестно заниматься воровством, когда хлеб нужен фронту. Бабы виновато молчали. И председатель тут же сидел, ничего не мог ему возразить. В общем, крутой и придирчивый оказался человек. Во время молотьбы все дни дежурил около риги.
И сейчас, только прошел новый уполномоченный полем и скрылся в гумнах, сошлись бабы и давай судачить:
- Этот первый раз к нам.
- Видный мужик.
- С фронту, должно, вроде обходительный.
- Хвалить-то надо погодить.
Мать подошла к суслону, окликнула:
- Ленька, вылезай!
Вынырнул он из-под суслона, зажмурился.
- Я еще мало нарвал, мам.
- Наплевать. Хоть бы и ничего не надо, - коснулась горячей рукой плеча. - Беги по грибы.
У матери был расстроенный вид. Испугалась она уполномоченного, и неловко ей стало перед другими.
- Я сейчас подберезовиков махоньких, крепких наковыряю, - желая подбодрить мать, пообещал Ленька.
Подхватил корзину и поскакал колким жнивьем к лесу. Летом вся надежда на него: не даст пропасть с голоду.
* * *
Конец августа. Солнце ходит еще высоко, и дни стоят погожие, но ощущается уже что-то трогательное и покорное в природе. Лес притих. Вода в Песоме сделалась студеней и прозрачней, кружат по ней крохотными лодочками ивовые листки. С поля возят снопы. Скрип тележных осей напоминает прощальное журавлиное курлыканье.
Ночи в эту пору темные, но, если кто припозднится в дороге, не беда: в любой деревне можно зайти в овин, отдохнуть и побеседовать с каким-нибудь стариком. В Шумилине, например, овины обычно топит Никита Соборнов. В костре у него картошка печется, так что и подкрепиться можно на дорожку…
Молотили в Ступневой риге. Придут утром бабы, набросают из овина на ладонь горячих, окуренных дымом снопов, уложат их вдоль риги колосьями в середину и начнут выстукивать в четыре молотила. Работа эта требует особой сноровки и даже музыкальности слуха, потому что стоит одному из молотильщиков сбиться с ритма, как все пойдет вразнобой. Молотьба умотает хуже косьбы. Не зря про уставшего человека говорят: как будто овин обмолотил.
Сегодня должны были пригнать молотилку. Макаров глаз не спускал с ильинской дороги, на часы посматривал. На крыше риги ребятишки несли дозор. Бабы молотили, не особенно надеялись на технику. "Тики-тики, так-так", - выговаривали молотила, как будто секунды отсчитывали.
- Е-еде-ет! - всполошились, как стая галчат, ребята и загромыхали пятками по гулкой дранке.
Люська Ступнева стояла у крыла, следила, чтобы молотилка не перевернулась. За рулем сидел Иван, он снова работал в МТС, только не на тракторе, вторую неделю собирал старую полуторку. Директор пообещал: сумеешь наладить, твоя будет. Помочь перевезти молотилку в Шумилино попросила Люська: дорога ухабистая, особенно гиблое место в Чижовском овраге.
Уполномоченный подбежал к трактористам.
- Вот спасибо, не подвели! - энергично потряс Ивану руку, спросил, приветливо щуря серые глаза: - Фронтовик?
- Так точно! - по-военному ответил Иван. - Вы тоже?
- Месяц назад командовал взводом. Так что выручай пехоту своей техникой.
Они обрадовались друг другу, как люди, случайно уцелевшие после катастрофы. Война, сроднившая миллионы человеческих судеб, научила их товарищескому доверию.
- Теперь она трактористка, - кивнул Иван в сторону Люськи. - Я до войны работал на этом тракторе.
- Тем лучше, вдвоем быстрей наладите молотилку.
- Конечно, - одобрила Люська.
Макаров сразу располагал к себе. Общительный, открытый человек. Нос, губы, подбородок - все крупное, даже грубоватое, но как-то правильно сочетающееся. Роста среднего, крепкий, подвижный. Кепку то снимет, то наденет, видать, не привык еще к ней. Ивану и прежде приходилось встречаться с подобными людьми, на которых лишь взглянешь, чувствуешь - во всяком деле надежный, не подведет.
Молотилку пустили после обеда. На подмогу Лопатин прислал из Савина несколько человек и сам приехал. Когда работает машина, дела всем хватит, только успевай разворачиваться. Надо и снопы подвозить с поля, и подавать их на полку к барабану, и солому отбрасывать, и зерно нагребать в мешки. Торопливый грохот молотилки как бы подгоняет, задает темп.
Удивил уполномоченный баб, сменив у барабана бригадира. Та запротестовала:
- Что ты, Василий Петрович? Найдется кому снопы подавать.
- Ничего, мне это дело знакомое, в деревне вырос. Отдохни, Наталья Леонидовна.
Желающих стоять у барабана мало: адово место. Полка высоко, барабан воет, гудит, пыль бьет в лицо, сушит рот, ноздри. Ни словом перемолвиться, ни волосы поправить некогда: чрево молотилки ненасытно, машина не может крутиться вхолостую. Макаров совал сноп за снопом под зубья барабана. Знал он, что наблюдают за ним колхозники.
- Потише, Василий Петрович, не успеваю, - взмолилась Катерина, разрезавшая обломленным серпом перевясла.
Она стояла рядом с полкой. Поворачиваясь за снопами, Макаров встречался с её быстрым взглядом. "Красивая, черт, возьми! Лицо так и пышет здоровьем. Видно, любит играть в переглядушки", - заметил он.
Как из ружья, захлопал приводной ремень. Люська подбежала к трактору, остановила двигатель. Все сошлись к куче снопов, сели отдохнуть, скинув на плечи пыльные платки.
- Что же это вы, бабы, уполномоченного к барабану поставили? - смехом попрекнул председатель.
- Вот и спасибо ему за это. А то другой расхаживает руки в брюки вокруг риги, - сказала Евстолья Куликова.
- Если так будешь работать, Василий Петрович, вернешься домой, жена расстроится, скажет: замучили моего мужика в "Красном восходе", - посмеялась Катерина.
- Расстраиваться пока некому, - ответил Макаров, вытирая платком глаза, запотевшие под резиновыми очками. Он даже стыдился, что до сих пор оставался холостяком. Война помешала вовремя жениться.
- Сколько перебывало уполномоченных, и все неженатые. Просто диво! - не унималась Катерина, дразня лукавыми глазами.
- А тут на весь колхоз один Лопатин.
- И того Августа охраняет, - развеселились бабы.
- Видал, фактически, бреют нас, - пощипывая желтые усы, весело сказал Лопатин. - Надо прекращать такую критику. Люся, пускай трактор…
После молотьбы Макаров пошел к реке ополоснуться. Ему показалось, что кто-то смотрит вслед. Оглянулся. Белая как снег улыбка Катерины блеснула в воротах риги.
13
Драночную машину дед Яков все-таки установил около кузницы и дранки уже нащепал целую кладницу. Скотный двор начали крыть.
Все лето хворь одолевала старика. В кузницу ходил редко. Однажды совсем было почувствовал - смерть за порогом. Он готов был спокойно встретить ее, достаточно пожил и потрудился на своем веку. Болезнь поиссушила тело, сила ушла из рук. И принялся дед Яков мастерить себе гроб. За этой невеселой работой застал его Серега. Он думал, что дед исполняет чей-то заказ.
- Кому это?
- Себе. Видишь, какую ладью сколотил, - сказал старик, как будто речь шла о привычном, продолжая строгать доску для крышки.
- Да ты что? Как это тебе в голову пришло? Ну, будет он на чердаке валяться, глаза мозолить. Зачем?
Дед отложил рубанок, с печальным укором глянул на Серегу.