- Недолго ему лежать на чердаке. Ты молод, и не попять тебе стариковской заботы. От смерти, Сережа, не посторонишься. Ладно, не будем про это. Молодых вон скольких война порешила, а нас жалеть нечего. - Ширкнул карандашом наискосок по концу доски, начал пилить, что-то мурлыча себе под нос.
Дед суровый человек. Строго воспитывал своих сыновей, не баловал и внуков. Помнится, в детстве занозил Серега сильно ногу: гоняли они белку по опушке Иванова леса, и всадился ему в пятку сухой, как кость, еловый сучок. Допрыгал кое-как до деда, он косил неподалеку. Заноза не поддавалась, тогда дед зажал ногу под мышку и, до смерти напугав Серегу, располовинил пятку косой, а потом завязал ее, наклеив на рану подорожник.
Изумило Серегу спокойствие, с которым дед готовился к последнему часу. Никто, конечно, всерьез не принял этих приготовлений. Мало ли у стариков бывает чудачеств?
Но вот наступила благодатная грибная пора, и дед Яков приободрился, даже засобирался в бор с Серегой. Шли Кологривским волоком. Лес был молчалив, на обочинах и деревьях радужно вспыхивала то тут, то там паутина. Прохладно пахло опавшим листом. Старику давно хотелось вдохнуть истомленной грудью борового воздуха.
С волока свернули на Лапотную дорожку - тут все берут - и углубились дальше, в дедово место, где росли редкие сосны с островками березняка и елового подроста. И сразу начали попадаться грибы.
Яков Иванович бродил потихоньку вокруг сосен, забирался в березняки, шебаршил палкой по листьям. От них распространялось такое свечение, как будто само лето пряталось в березняке. Он щурился, слабая улыбка согревала его лицо, как согревает усталую землю кроткое осеннее солнце. Корзина заметно тяжелела. Иногда он ставил ее на землю и, опершись на палку, отдыхал. Около дороги аукались бабы.
- Э-эй! - качался над лесом крик Сереги.
Он отзывался ему, но голос казался слабым, как во сне. Шум стоял в голове, будто вода текла, и в глазах рябило.
Тишина в бору зачарованная, разве что выводок рябчиков перепорхнет или белка вспрыгнет на сосну и беспокойно зацокает, увидев человека. Скользнет по воздуху и ляжет к ногам пропитанный солнцем, но уже мертвый лист, опавший сам собою, без ветра.
Яков Иванович не мог избавиться от какого-то щемящего чувства, понимал, что не бывать больше в бору, и потому все было трогательно, все было исполнено значения, и он жадно присматривался и прислушивался к лесу, словно боялся что-то забыть. Мысли текли спокойно, подобно белым облакам, плывущим меж сосновых крон по выцветшему небу. И сейчас старику показалось нелепостью оставлять этот прекрасный мир, не верилось, что после него так же будут зеленеть и умирать леса, так же будут аукаться в бору бабы. Скоро, унося с собой тепло, помашут крыльями журавли тоскливо затрубят лоси. И кто-то другой разведет в кузнечном горне огонь и встанет к наковальне…
Серега появился с полной корзиной грибов. Улыбается, глаза разгорелись. Деду Якову была понятна эта страсть, рождаемая грибной удачей.
- Видал, каких наковырял! Белых штук тридцать.
- Ты, как заяц, дал круг по лесу - не угонишься.
- И не заметил, как убежал закрайкой оврага: все режу и режу, - рассказывал Серега, приглаживая алюминиевой расческой свалявшиеся под кепкой русые волосы. - Еще брусники наелся, там ее лукошко бы можно набрать.
- А я теперь ходить в бор не гожусь. Устал. Пойдем к дороге.
На Лапотной дорожке отдыхали. Серега обвязал фартуком дедову корзину, а в свою навтыкал липовых веток и согнул их под ручку. Дед курил, полулежа на обочине.
- Худо мне, - снова пожаловался он, - грудь калит, ровно бы углей насыпали.
- Ты отдохни, отдохни, - забеспокоился Серега. - Как-нибудь доберемся до дому, корзину я донесу.
Испарина покрыла землистое лицо старика. Седые, с прозеленью усы и борода напоминали цветом еловый мох. Теперь, когда он исхудал, его раздавленные работой ладони с плоскими ногтями казались несоразмерно большими. В этих руках железо было послушно, как воск.
- Болты, которые Иван просил сделать, готовы. Возьмешь там на верстаке, - сказал он, словно отдавая последние наказы. Только не все нарезал: нет у меня лерки на три четверти дюйма. В мэтээсе, чай, найдется. Видать, с машиной большая у него канитель.
- Где теперь запчасти найдешь? Весь утиль, говорит, перерыл.
- Хотелось мне сводить тебя еще в одно грибное место, туда, к Мокруше. - Он посмотрел в даль дорожной просеки, где в теплой дымке светились березы. - Пошли, что ли? Сидя волоку не переедешь.
Серега взял корзины наперевес через плечо. От тяжести грибов они поскрипывали в такт его шагам. Яков Иванович шел следом за ним, тупо смотрел, как печатают тропку Серегины сапоги. В уставших глазах не унималось мельтешение. Дышалось трудно, расстегнул воротник толстовки. Тянуло снова присесть на пригретую траву. "Зовет землица, зовет", - грустно думал старый кузнец.
Прямо на дороге случайно заметил он маленький груздок-крепыш, подобрал его и, зажав в ладони, до самой деревни нес, как последнее свое утешение.
* * *
Хоронили деда Якова дождливым сентябрьским днем. Ленька не ходил вместе со всеми на кладбище в Ильинское и дома оставаться боялся, сидели с Верушкой у Назаровых.
Домой вернулись к вечеру. В избе побывало много народу, истоптанные половицы производили впечатление какой-то нежилой пустоты. За переборкой тихонько плакала мать. Ленька, примостившись у подоконника, смотрел, как катятся по стеклу мелкие капли. И Мирской пруд, и дома, и деревья казались мутными.
Пришел Гриша Горбунов. Изба вздрогнула от его голоса. Зашуршал в кути мокрым и твердым, как с мороза, кожаном. Вода хлюпала у него в сапогах: до нитки вымок в поле. Ленька слышал, как он успокаивая мать:
- Плачешь, сестра? Господу угодны твои слезы, ибо сказано: слезы очищают душу. Воззови к Иисусу, и он избавит тебя от скорби.
Мать не отвечала, лишь прерывисто вздохнула и продолжала плакать.
- Вижу, помешал тебе.
- Оставайся, чего уж бродить по дождю, - сказала мать. - Полезай на печку, обогрейся.
- Сначала я помолюсь за упокой души раба Якова и за тебя, сестра.
В переднюю Гриша вышел босиком, длинная, потемневшая от воды рубаха болталась навыпуск. Встал против иконы, пригладил рыжую бороду и липкие волосы на голове, вполголоса начал молитву. И, как всегда, трудно было разобрать ее слова, потому что посиневшие Гришины губы шевелились все быстрей и быстрей, как будто их била лихорадка.
Потом он достал из сумки книгу и, забравшись на печь, стал читать. Глухой, бубнящий голос вспугивал вечернюю тишину избы.
- Вот слушай, что говорят нам святые отцы, - снова поучал он мать. - "Зачем изнемогаешь в скорбях? Разве не знаешь, что многи скорби праведным, и они испытываются ими? Если мы грешны, то потерпим оные, как достойные того". Видишь, чему учат они овец Христовых? Велики грехи наши, забыли бога, вот и посылает он нам испытания. И, видать, конец войне будет не скоро, - пророчествовал Гриша. - Закончу ныне пасти и пойду в Печерскую лавру, пешком пойду.
Ленька не мог понять, о какой лавре говорит он, и не мог представить, что до нее от Шумилина тысячи километров. Непонятный человек этот Гриша Горбунов. Лежит на печке, где умер прошлой ночью дедушка, и не боится. Уже похрапывать начинает.
И книги у Гриши непонятные, церковные. Если завтра будет такая же непогодь, сумка его весь день провисит на крюке в кути: можно будет почитать. Сейчас она лежала на столе, и из нее торчала еще книжка, в черной и гладкой, как яловое голенище, обложке. Любопытство разбирало. Озираясь на печку, Ленька достал ее, открыл наугад, с трудом разбирая слова, начал читать.
"На горах азонских стоит дуб мокрецкий, под тем дубом стоят тринадесят старцев со старцем Пафнутием…"
В избе было сумеречно. Мать ушла доить корову. Горбунов громко всхрапнул и заворочался на печке. Леньке сделалось жутко. Он торопливо сунул книжку в сумку и опрометью выскочил на поветь, уткнулся в сено. Внизу мать поругивала Лысенку, вызванивали о подойник струйки молока. По дранке вкрадчиво шелестел дождь. "На горах азонских стоит дуб мокрецкий…" - началом сказки звучали слова. И представлялся тот могучий дуб одиноким на голой горе. Нескончаемый дождь поливал его. Под дубом неподвижно застыл продрогший старик, похожий на деда Якова. Ленька подумал о том, как холодно и неприютно лежать деду в сырой осенней земле, и стало до слез жалко его. Он прижал к глазам кулаки и захныкал.
14
В первых числах сентября появляется в Шумилине налоговый агент Веня Сухорукий: разносит по домам платежные извещения. Неблагодарная служба. Никто не рад ему, более того - некоторые недолюбливают, как будто все дело в нем. Разве не понимает он, что люди отдают рубли, сбереженные потом и кровью? И разве легко ему принимать эти рубли из рук многодетных солдаток и вдов? Ничего не поделаешь - война. Вот и ходит Веня по деревням, собирает налоги.
Ходить ему трудно - правая нога загребает внутрь носком. Это от рождения. И пальцы правой руки высохли, как бы вытянулись в судороге. По походке его за километр узнаешь: раскачивается всем телом, больная рука дергается, как на привязи…
Карпухины завтракали, когда Веня проковылял мимо палисада. Мать растерянно положила ложку, как будто появление его было неожиданностью, и отодвинула блюдо с брюквенницей, заранее освобождая место для Вениной полевой сумки.
- Приятный аппетит! - тонким, бабьим голосом пропел Веня, переступив порог. Виновато улыбнулся, показывая редкие зубы. У него всегда такая жалкая улыбка, вероятно, от постоянного сознания своей физической ущербности.
С Серегой Веня поздоровался за руку, сел к краю стола рядом с ним, хлюпнул носом. На квадратном, чуточку примятом его кончике настойчиво повисала прозрачная капелька.
- Тебе, Яковлевна, шестьсот пятнадцать рублей начислено, - сказал он, достав свои бумаги.
Мать повертела в руках извещение, разглядывая непонятные цифры на обратной стороне листка.
- Что-то больше прошлогоднего?
- Нынче у тебя три ягненка, - пояснил Веня. - На сегодняшнее число надо двести рублей внести.
- Подождал бы, батюшко, - вступилась бабка Аграфена. - Вишь, сколько едоков-то.
- Понимаю. Но смотрите, написано: к десятому числу. Иначе пеня пойдет.
Мать достала из выдвижного ящика деньги, вздохнув, положила на стол.
- Хотела сапоги Сереге справить, - как будто оправдываясь, сказала она.
- Осень в этих прохожу, - успокоил Серега.
По-птичьи нахохлившись, приподняв левое плечо, Веня выписывал квитанцию. Карандаш он держал в левой руке. Это удивило Верку.
- Дядя, как ты пишешь левой рукой?
- Так же, как ты правой.
- А я не умею писать.
- Научишься. В школу пойдешь и научишься.
- В школу я пойду через год. Дай мне карандашик.
- У меня всего один.
- Ты поищи в сумке. - Верке казалось, что там обязательно должны быть карандаши.
Он порылся в сумке и в самом деле нашел остаток синего карандаша. Верка обрадованно заелозила на лавке: хотелось почеркать, но не было под рукой бумаги. Взрослые молчали, когда Веня вышел. Ей непонятна была их задумчивость…
После завтрака все, кроме бабки Аграфены, пошли докапывать картошку. Варвара специально отпросилась у бригадира на уповод.
Настроение было испорчено с утра. Денек стоял серенький, мгла не сошла с полей. У Евсеночкина на сарае каркали, надсаживаясь, вороны - любят они такую погоду. Горький дым стлался над гуменником: Ленька с Веркой жгли ботву и хворост, которым покрывали весной лук. Костер на картофельнике - это особенный костер. В нем всегда печется картошка, и потому ребятам весело около него.
Картошка уродилась мелкая, лето было сухое. Жесткая обида давила Варварину грудь. Если бы копала одна, без ребят, поплакала бы. Наклонялась над грядкой, слезы набухали, и плыли в глазах мутные пятна. "Будет ли конец всему этому? Гребешься, как против воды, - сокрушенно думала она. - Осень подошла, всем по обутке надо, а Сереге - в первую очередь, он ведь работник. Вон мешки какие взламывает".
Варвара вздрогнула, услышав голос почтальона:
- Варя, тебе письмо!
Клава Сорокина облокотилась на огород, в руке белеет треугольник.
- Спасибо, Клавушка! - крикнула Варвара, не имея сил двинуться с места.
Ленька пулей подлетел к почтальону, схватил письмо и запрыгал через грядки. Ребята сбились вокруг Варвары. Она развернула треугольник и села на опушку, и все сели подле нее.
Письмо было написано на специальном листке с красной картинкой в левом углу: девушка провожает солдата. Под картинкой напечатан куплет из песни, тоже красными буквами:
А всего сильней желаю
Я тебе, товарищ мой,
Чтоб со скорою победой
Возвратился ты домой.
Сверху отец написал крупно и подчеркнул карандашом: с гвардейским приветом!
- Слушайте, что папка пишет: "Здравствуйте, дорогие родные, Варя, Яков Иванович и Аграфена Ивановна, Сережа, Ленька и Верушка! Шлю вам свой отцовский сердечный привет и желаю наилучших успехов. Как вы живы-здоровы, мои родные? Очень я стосковался по вас, особенно здесь, за границей. Вот как далеко пришлось ушагать от дому. Обо мне не беспокойтесь. Сейчас остановились на отдых. Часть наша стала гвардейской, а мне присвоено звание старшего сержанта, - читала Варвара, и опять застилало глаза. - Воевать осталось, наверное, недолго, так что надеюсь в скором времени свидеться с вами. Сережа, жалей мать, помогай во всем Леньке, в четвертом классе учись хорошенько. Верушка, расти умницей, слушайся маму и бабушку. Мне бы хоть на фотокарточке на вас посмотреть. Варя, ты писала, что бережешь мой костюм, нечего его жалеть, пускай Сережа носит. Приеду домой, все справим заново. Как здоровье папаши? Наверное, в кузницу уже не ходит.
Обнимаю и целую тебя, Варя, милых деток и папашу с мамашей.
Андрей".
- Мама, дай я сам почитаю, - попросил Серега и взял письмо из ее рук.
У Верки с Ленькой сияли глазенки. Радость захлестнула Варвару, она обнимала детишек, целовала в чумазые от подгоревшей картошки рожицы, ласково приговаривая:
- Отрадинки вы мои ненаглядные! Жив наш папка, жив!
Откуда-то появилась запыхавшаяся Лапка, заприскакивала около хозяев, почувствовав их настроение.
- Папа теперь самый старший? - спросил Ленька, заглядывая через Серегино плечо в письмо.
- Так тебе и самый! Старший сержант, понял?
- Все равно командир, - настаивал Ленька.
- А мне папа гостинец привезет! - Верка с надеждой посмотрела на мать.
Дочку Варвара любила и жалела больше всех. Большеглазая, худенькая, как былинка, она вызывала в ней трогательное и опасливое чувство, все казалось, сломит ее негаданная болезнь.
- Обязательно привезет, моя милая. - Варвара вытерла концом платка Веркины щеки. - Давайте докопаем скоренько и пойдем писать ответ папке.
Ленька с Веркой принялись проворно, будто наперегонки, подбирать в ведро картошку. Варвара только успевала взворачивать картофельные гнезда вилами. Словно ободряя ее, проглянуло в просвет между тучами солнышко. Она и в самом деле готова была претерпеть любую нужду, лишь бы поскорей кончалась война и возвращался Андрей.
Как пришли домой, Варвара достала из сундука мужнин костюм, велела Сереге примерить его. По длине он оказался в самую стать, только широковат был в плечах. Серега чувствовал себя в нем непривычно. Все восхищенно смотрели на него. Бабка Аграфена поперебирала скрюченными пальцами темно-синее сукно, одобрительно причмокнула:
- Хорош матерьял - сносу не будет. В этаком костюме хоть свататься поезжай.
Варвара писала письмо, и было ей любо видеть возмужавшего, нарядного сына, даже сама изба казалась праздничной. Она рассказывала мужу о деревенских новостях, о своем житье, но никогда не жаловалась ему. Долго будет идти это письмо, может быть, уже в Германии дойдет оно до Андрея и согреет его теплом родных сердец.
Серега написал отцу на отдельном листке. И Ленька вдруг захотел добавить несколько слов. Попыхтел, мучительно ероша светло-русые волосы, вывел в конце страницы: "Папа, привези мне наган". Листок тотчас свернул вчетверо, чтобы просьба осталась тайной.
15
Уборочную еще не закончили, картошку копали, и овес стоял нескошенный. Макаров жил у Голубихи. Наскучили ему длинные осенние вечера в безмолвном бабкином доме.
Сегодня, когда он, обойдя все три бригады, сидел в правлении, позвонил Коротков, первый секретарь райкома:
- Алло! Что за безобразие? Алло! Макаров! Приветствую! Лопатина нет? Как с вывозкой зерна? - густо хрипело в трубке. - Передай Лопатину, чтобы пошевеливался. Понятно? Видел я тут ваши три подводы - ведь курам на смех! Надо организовать подвод шесть как минимум. Красным обозом, с лозунгами, с настроением! Вот так! А сам выезжай сюда, дело есть. В "Красный восход" пошлем другого.
- Какое дело, Алексей Кузьмич? - поинтересовался Макаров.
- Это не телефонный разговор, приедешь - узнаешь. Жму руку. Постой! Сводку не забудь захватить, опять Лопатин дольше всех мудрит.
Коротков представлялся Макарову комдивом, находящимся на командном пункте. Его редко видят солдаты, но команды постоянно доходят до них. Манера разговора была у него грубая, со всеми на "ты", любил сыпать вопросами, не дожидаясь на них разъяснений, потому что считаться с мнением других не привык. Откуда в нем бралась такая твердая уверенность в правоте своих решений? Но, диктуя их, он принимал на себя и ответственность.
Возвращаясь из Савина, где находилось правление, в Шумилино, Макаров строил разные предположения насчет вызова в район. Беспокойства он не испытывал, но все-таки разговор с Коротковым получился неожиданный, а ему не хотелось уезжать, не повидавшись с Катериной. Встречались почти каждый день, только все на людях, во время работы.
Он еще не отвык от фронтовой бессонницы, часто просыпался и, привалившись к окну, смолил самокрутку. Темень непроницаемая застилала улицу. Макарову казалось, что Катерина тоже томится в своей пустынной избе, его искушало желание пойти к ней, но удерживал стыд перед деревней. Ведь узнают и осудят, посмеются: прислали уполномоченного! Сейчас, накануне отъезда, он отбросил всякие сомнения и решил зайти к Катерине попрощаться, и сама мысль об этом была вполне естественной и уместной.
Он шел берегом Песомы. Чисто прибранные луга зеленели отавой, белыми половиками лежал на стлище лен. Пахло дымом, костры жгли всюду: в огородах, в поле, на рыбалке, в лесу. Весь бор затянуло мглистым куревом, густым до синевы у горизонта. А вблизи воздух был прозрачен, как вода в Песоме. Озаренные закатным солнцем березы еще совсем по-летнему кипели на легком ветру.
Против кузницы Макаров вымыл у запеска сапоги и, поднявшись в деревню, направился к Катерининому дому. У крыльца пошаркал подошвами о веник-голик, решительно крутнул кованое кольцо щеколды. Катерина сидела на верхней ступеньке лестницы. Его появление смутило ее, она быстро повязала белый платок, лежавший на плечах.
- Здравствуй, Катя! - просто сказал Макаров, как будто бывал в этом доме не раз.
- Здравствуйте, Василий Петрович! Что же вы встали в дверях? Проходите в избу, - приветливо пригласила она. - А я только помыла пол, точно знала, что гости будут.