Он присел на валун. Ладони жгло, плечи ныли, как после длительного походного марша. Но было ощущение уверенности, спокойствия, какое всегда испытываешь, окончив большое дело. Река торопливо булькала в камнях. Длинная, ярко-зеленая трава мягко стлалась по течению, как будто расчесывали ее невидимым гребнем. Молчали берега, только куличок-рыболов немудрено посвистывал, одиноко припрыгивая на топляке, торчавшем из воды.
Иван как бы очнулся, услышав шорох гальки. Обернулся и увидел Настю с Шуриком. Она улыбнулась, застенчивая ямочка играла на ее левой щеке.
- Отремонтировал машину?
- Не совсем еще, но ездить можно.
- Теперь свой шофер в деревне. У ребят-то сегодня радости! - Поставила на подмости корзину с бельем, предупредила сынишку: - Шурик, сюда не ходи, упадешь в водичку. Играй камушками.
- Боюсь масыну.
- Не бойся, мой маленький.
Мальчонка подошел поближе к полуторке. Недоверчиво моргая белесыми ресницами, ковырял облупившимся носком ботинка гальку, смотрел то на Ивана, то на Миньку, старательно драившего капот. Да, Шурик был очень похож на Настю, но Иван ревниво определил в нем и Коршуновскую природу: пухлые, как у Егора, губы, чуточку приплюснутый нос.
- Где луль? - спросил он Миньку.
Тот показал руль.
- Как масына бибикает?
Минька нажал кнопку сигнала, звук будто ударился о противоположный берег и рассыпался эхом по лесу. Шурик вздрогнул и заприпрыгивал от удовольствия; легкую, как тополиный пух, челочку, торчавшую из-под вязаной шапочки, казалось, вот-вот сдует ветром.
- Мама-а!
- Что, мой хороший? Что, мой радостный? - приговаривала Настя, отжимая белье.
В ее голосе, в глазах, принявших цвет от песомской сталисто-синей воды, появилась теплота. Лицо, слегка возбужденное, зарумянившееся, выражало спокойную ясность.
- Еще би-би, - попросил Шурик.
- Минька, хватит, - остановил Иван. - Вы мне аккумуляторы посадите.
- Ты камушки бросай в речку: буль, буль! - отвлекла сынишку Настя.
Шурик послушался ее, кинет камушек и ладошками всхлопнет. Она выполоскала белье и не торопилась уходить, стояла на подмостях, спрятав под фартук озябшие руки.
Неожиданно на берегу появился Василий Капитонович - наверно, возвращался с мельницы. Нарочито крякнул в кулак и бороду нервно потеребил.
- Настасия, давай корзину, - пробасил сипло.
- Сама донесу, папаша.
- Шурик, пошли домой. Иди к дедушке, - позвал он внучонка.
Шурик побежал к нему, залопотал, показывая на грузовик:
- Деда, смотли - масына! Би-би-и!
- Вижу, вижу, - недовольно бурчал Василий Капитонович.
Проницательно глянул на Ивана из-под низко надвинутого на лоб картуза и повел внучонка через поскотину к деревне. Настя поспешила за ними, тяжелая корзина поскрипывала у нее на бедре.
- Все, вымыл, - доложил Минька.
- Молодец! Сейчас поедем.
Иван подождал, пока Коршуновы не скрылись за конюшней, и только тогда завел машину. Было скверное ощущение, как будто его уличили в чем-то.
Минькины старания вознаградились. На зависть ребятам брат поставил машину около крыльца: он собирался ехать в Ильинское утром. До самой темноты Минька сидел в кабине, рулил, представляя себя шофером. Ребята липли на подножки, каждый норовил потрогать руль, а Ленька Карпухин потянулся было к рукоятке скоростей.
- Ты, Карпуха, смотреть смотри, а не лапай, понял? - осадил Минька.
- Что, жалко, да?
- Братка не велел дотрагиваться.
- Сам-то крутишь. - Ленька обидчиво шмыгнул носом.
- То сам. Мне можно, потому что наша машина.
- Так уж и ваша! - вступился Толька Комарик. - Мэтээсовская.
- Ну и что? Важно, кто шофер.
Против этого не возразишь. Машина доверена шоферу, и больше никому. Ребятам хотелось быть на Минькином месте.
- Минь, пусти в кабину.
- Еще чего придумаешь?
- Посигналить можно?
- Нельзя, аккумулятор сядет. - Минька и сам не понимал значения этих слов, но на ребят они произвели должное впечатление.
- Машина долго будет стоять здесь?
- До утра. А вообще-то братка будет заезжать, когда поедет на станцию. Я тоже с ним поеду на паровозы посмотреть.
- Э-эх! Вот посчастливилось! - восхищались друзья.
Изображая рев мотора, Минька надувал до красноты щеки, небрежно, как это получалось у брата, одной рукой крутил баранку, другой - по-шоферски облокотившись на дверцу. Ему представлялась ночь, резкий свет фар, распарывающий темноту, дорога, похожая на длинную белую стрелу, за которой гонится машина. Это ощущение было настолько заманчивым и явственным, что начинало холодком щекотать спину. Уже стемнело. Взволнованные ребята разошлись по домам, а Минька все сидел в кабине. Он бы и ночевать с удовольствием устроился здесь, на сиденье, но вышел на крыльцо брат и велел идти домой. Сам остался около машины.
Темнота быстро сгущалась. Запахнув накинутую на плечи фуфайку, Иван привалился к не остывшему еще радиатору. У Коршуновых в кухонном окне горел свет. Голова Василия Капитоновича черным силуэтом отпечатывалась на белой печи, иногда она встряхивалась, и вытянутый палец чертил в воздухе угрозы кому-то.
Ивану хотелось увидеть Настю, и она, как бы почувствовав его ожидающий взгляд, подошла к самому окну. О чем она думала? Что искали ее глаза в темноте? Может быть, ни одна живая душа не узнает, как томился он невысказанностью своих чувств. Он старался скрыть их от Насти, но женское сердце чутко, и она, конечно, многое чувствует и понимает. "Может быть, специально пришла полоскать белье в такой момент? И надо же было появиться Коршунову около Каменного брода!"
Василий Капитонович потянулся губами к лампе. Темнота поглотила окно.
18
Подули из-за Песомы северные ветры-листобои, принесли холодную мокрень. Тоскливая пора. Треплет продрогшие березы, мелко сечет в оконные стекла. И нет этому конца, как будто на всем белом свете установилась такая непогодь.
Скотину иные дни держали на дворах. В поле грязь непролазная, в лесу сырость. И вдруг принес Иван из Ильинского новость: сегодня в шесть часов вечера будет кино "Чапаев". Объявление такое повесили на крыльце у Катерины.
Не очень поверили, однако начал собираться народ. Первыми прибежали ребята, потом стали подходить бабы и старики. Соборнов Никита Парамонович, как патриарх, сидел в переднем углу. Старики курили, ругали погоду, прислушиваясь, не едет ли кинопередвижка.
- Здорово, бабоньки и мужики! - визгливо выкрикнул, проталкиваясь в дверь, Осип Репей. - Кина ждете в такую-то мокрядь? Пожалуй, побалакаем, да и по домам разойдемся.
- Обещала обязательно приехать, - сказал Иван. - Я сам с ней разговаривал.
Осип отряхнул в кути кепку, поискал глазами свободное место и сел на пол около печки.
- Помяните мое слово, нечего и ждать: забоится она ехать Чижовским оврагом в экую тёмку. Не к ночи будь сказано, теперь в лесу леший тешится, деревья ломает.
- Я все дивлюсь, какая она не робкая, Татьяна-то, - покачала головой Лизавета Ступнева. - Ездит в любое время по деревням. Бабье ли дело быть киномехаником?
- Да-а, упаси господь ехать в такую пору Чижовским оврагом, - твердил свое Репей. - Я однова крепко струхнул, когда почту возил. Съезжаю это с нашей стороны, а лошадь так и спирается и фыркает. Глянул - впереди мужик идет. Попросился: подвези. С почтой не положено сажать, да места хватит в санях, посадил. На всякий случай топор в окорчеве ногой щупаю.
Ребята прибились поближе к Осипу, затаили дыхание. И взрослым любопытно было послушать от нечего делать.
- Кобыла, ну, нейдет в гору! Останавливается, сопит, вся как в мыле. Спрашиваю мужика: "Ты чей будешь?" - "Дальний", - отвечает. Вижу, что не родня нашему брату. Что-то тут нечисто, мать твою яры! Ударил кобылу кнутом крест-накрест - будто тяжесть какая свалилась. Мужик слез с саней, говорит: "Лошадь-то у тебя, видать, запальная". Тут и я давай охаживать кнутом кобылу, рванула она, как от волчьей стаи. Мужик захохотал чисто дьявольским смехом, на весь лес. Выскочил я на поле - не верю, что отделался от такого попутчика.
- Куда он делся? - спросил кто-то из ребят.
- Кто его знает? Только на поле так и не вышел.
- Если что, ты бы его топором, да, дядя Осип?
- Топором лешака не возьмешь.
И снова с беспокойством заговорили про Татьяну.
- Засветло и ехала бы.
- Встретить надо.
- Может, она и не выезжала?
- Это скорее всего.
Бабы уже начали повязывать платки, засобирались домой. Ребята приуныли. А Татьяна - вот она! На пороге стоит в черном, гладком, как стекло, плаще, отжимает рукой мокрые прядки волос. Узкое, остроскулое лицо задорно выглядывает из капюшона.
- Наверно, ругаете меня?
- Не тебя, а погоду, вишь, вздурилась.
- Мы и то испереживались. Осип наговорил тут еще…
- Тороплюсь, и, как на грех, лошадь распряглась в овраге.
- Вот видали! - встрепенулся Осип.
- Ай-ай!
- Ничего, сейчас мы быстро все наладим. - Татьяна повесила на крюк плащ. - Помогите разгрузить.
Серега с Иваном пошли за ней на улицу. Движок поставили на крыльцо, под крышу. Втащили аппарат, железные коробки с лентами. Изба оживилась. Принесли от соседей лавки, расставили их рядами, как в клубе. А когда затарахтел движок и вспыхнула под матицей лампочка, стал еще прибывать народ, и уже не один Осип сидел на полу. Забористо пахло сырой одеждой и табаком.
Ленька и Минька давно торчали на печке, осторожно выглядывая из-за бруса: Татьяна ходила с кожаной сумочкой, продавала билеты. Она, конечно, и не думала брать с них деньги, но им доставляло удовольствие прятаться от нее, сдавленно хихикая.
Застрекотал аппарат. Примолк народ, только слышно было сдержанное покашливание. Ленька впился глазами в экран. Дрогнули красные бойцы перед казаками, бегут в панике. Навстречу пылит тачанка с пулеметом, в ней - сам Чапаев! Знакомые по картинкам усы, соколиный взгляд быстрых глаз. С одного боку - кобура, с другого - шашка. И уже нет страха у бойцов, бегут обратно к месту боя вслед за командирской тачанкой.
- Смотри, белые драпают! - подталкивал локтем Минька. Он теперь все кино будет елозить по брусу и выкрикивать. Ленька недовольно отпихнулся:
- Да помолчи!
Для него сейчас не существовало ни избы, заполненной людьми, ни печи, на которой он сидел. Ленька атаковал вместе с красными, ему хотелось быть рядом с Чапаевым. И как он завидовал ординарцу Петьке! Особенно в тот момент, когда Петька вышел на крыльцо и небрежно выстрелил из нагана в воздух, утихомиривая расшумевшихся бойцов…
Скачут ночной степью белые казаки-бородачи. Спят в станице чапаевцы. Надо предупредить их! Что же дремлют часовые? Ленька крепче жмется к брусу, обида закипает в нем. Последние кадры бегут, как в тумане: слезы застят. Все ближе ложатся очереди к плывущему Чапаю… Уже свет включили в избе, а в ушах отчетливо стучал пулемет, и сквозь этот стук отрывками долетал разговор стариков:
- Да-а, геройский был человек!
- А все-таки оплошал.
- Может, и жив остался? У самого берега был, - заметил Павел Евсеночкин.
- Навряд ли.
Татьяна перебила их:
- Не расходитесь, журнал еще покажу.
Снова была война. Наши били немцев. "Катюши", точно молнии, полосовали небо, шли в наступление танки, за ними волной катилась пехота - лица перекошены криком и яростью. И совсем другое: танки входят колонной в город, их облепили улыбающиеся автоматчики в касках. Жители ликуют, размахивают руками, бросают советским солдатам цветы…
Домой Ленька шел с братом. Держался за руку, потому что темно было, хоть глаз выколи, и стук движка напоминал пулеметную дробь.
- Раньше было интересней воевать. Правда? - спрашивал он брата. - Верхом на лошадях, с саблями!
- Сейчас техника. Видал: танки - сила! Чапаеву хоть бы один такой, так он гнал бы беляков, как овец, - рассудил Серега.
- Слушай, а могли бы в кино показать отца?
- Солдат-то тысячи, всех не покажешь.
- Там на танке сидел один похожий.
- Это тебе показалось, у нашего отца другая служба.
Серега взял Леньку под мышку, перенес через канаву.
- Тебя скоро в армию возьмут?
- На будущий год, а может быть, и нынче, тогда повоевать еще успею.
Сереге страстно хотелось на фронт. Представлялось, как вернулся бы он в Шумилино, подобно Ивану Назарову, обстрелянным бойцом, имея ранения и награды. Родиться бы хоть на год раньше.
Думал о Катерине. Что-то произошло с ней. Сидела смирная, отчужденная на табуретке возле печки. Вроде бы и не хозяйка у себя в доме.
19
В самую распутицу ездили втроем на одной подводе в Кологрив продавать мясо: у Сереги была старая овца, у Лизаветы Ступневой с Катериной - теленок. Ступневы и Назаровы договорились одного теленка поделить пополам дома, другого увезти на базар.
Хорошо продали. Серега, придерживая в кармане выручку, сгоряча поторговался с шельмоватым, раскосым мужиком за новые кирзовые сапоги и на ногу померил - ладны, вот бы вырядиться, да слишком дороги, не хотелось возвращаться домой без денег. Где их еще возьмешь? Налог платить надо, из-за того и повезли мясо на базар.
Бабы где-то раздобыли по два куска мыла да фланели, а Серега купил полмешка овса и кепку, у старой-то картон из козырька лезет.
Все бы ничего, но дорога гиблая, одно мучение. На переправе через Унжу с Карькой помаялись: не идет на паром - и шабаш! Может быть, такой широкой воды не видывал. Из дому ехали с мясом, обратно - с деньгами, переживали: всякое приходилось слышать про Кологривский волок, свои, деревенские, рассказывали. Нынче время такое, что только и жди беды, в лесу долго ли встретить лихого человека, говорят, ловят двоих беглых солдат, где-то здесь укрываются.
Бабы нагоняли друг на друга страху, вспоминали, как против Худынинского болота был убит григоровский мужик за пуд соли, как однажды гнались за подводами волки, но это было зимой, сейчас они еще не сбились в стаи - это Серега знал. Вообще он не испытывал боязни, потому что мысли его были заняты Катериной, и доведись ему ехать с ней хоть на край света, поехал бы. Вдвоем, без тетки Лизаветы. Нет, пожалуй, так даже лучше: о чем бы он стал говорить с Катериной? Пусть толкуют бабы, сидя на телеге. Серега идет за подводой, под сапогами хлюпает жидкая, как блинное тесто, грязь; усталость и лесное однообразие отупляют, но рядом ее голос, ее глаза, взглянет она на Серегу, быть может, просто так, с привычной пытливой улыбкой, и сразу что-то ворохнется у него в груди и начнет разрастаться томительным теплом, особенно ощутимым в эту слякотную, мозглую погоду: моросит дождик-ситничек, шастает по сквозным березнякам шалый осенний ветер. Встретится деревенька, и та не радует глаз, потемневшие от дождей избы притаились, словно бы нежилые, лишь вороны-вещуньи надсадно дерут горло; и в гумнах и в полях пусто, все поблекло, посерело, и все-таки щекотнет ноздри запах печки, и так засосет в желудке, что взял бы горсть овса и жевал. Отодвинется назад деревенька, снова сожмет колею лес, плотно встанут по обочинам терема елей, только узкая полоска неба над головой: хоть бы солнечного, летнего…
Катерина спрыгнула с телеги, чтобы погреться, пошла сбоку от Сереги, зябко поеживая плечами. Фуфайка у нее подбористая, аккуратная, голова повязана полушалком, но не наглухо, как делают бабы, а как-то свободно, и дождевая пыльца серебрится на выбившихся волосах.
- Сапоги, поди, насквозь мокрые? - участливо спросила она.
- У меня носки теплые, не холодно.
- Посиди на телеге, чего лошадь-то жалеть.
- Успею, еще насижусь.
А самому хотелось привалиться к мешку с овсом, укрывшись с Катериной замусоленным плащом-кожаном; пора бы тетке Лизавете и попромяться пешочком, сидит, точно суслон. Поотстать от подводы, взять Катерину за руку и, по-мужски твердо глядя ей в глаза, сказать такие слова, чтобы разом расторгнуть то непреодолимое, что сковывает Серегу всякий раз, как они остаются наедине. Но эти слова могут вызвать насмешку с ее стороны. Не надо никаких слов, достаточно того, что идут вместе, а дорога далека, многое можно передумать, почувствовать, вроде бы оставляя про запас самые главные минуты.
- На, попробуй кологривского печева. - Катерина разломила пополам кусок белого на вид хлеба, испеченного из отрубей, был он очень сух и колюч, драл, как наждаком, горло.
- Картошки бы где накопать, - сказал Серега.
- Вот Аверьяновку будем проезжать, посмотрим, нет ли колхозного картофельника.
- Тпру-у, окаянная твоя сила! - завопила на весь лес Лизавета. Она вывалилась из телеги: сильно мотнуло на объезде вокруг повалившейся елки, левое заднее колесо зацепилось за вывернутый корень, три спицы обобрало. До дому не близкий конец, беда. - Руку неловко подвихнула, о-ой! Распроклятая жизнь! Вечно в этих дорогах маета.
- Сидишь как куль, один лошадиный хвост видишь, - попрекнул Серега.
- Чего вожжами-то дергать? Мерин сам дорогу знает, чему быть, того не миновать.
Поспорили да тронулись дальше. Лизавете тоже пришлось шагать пешком, идут все трое за телегой, настороженно посматривают на левое колесо, а оно вихляется все больше, чавкает в грязи: вот-вот рассыплется. Еще потеряли спицу… Сбросили колесо. Вырубил Серега еловую жердь, подпихнули под ось, толстый конец привязали к тележной грядке.
К вечеру дождь кончился, появились голубые размывы в тучах, будто рваные лохмотья, летели они над просекой; северный ветер упал на землю, похолодало. Рано стемнело в лесу, уже в десяти шагах подвода была едва различима, только слышалось, как чмокают копыта да волочится по земле жердь. Карька притомился, стал останавливаться. Около какой-то речки на поемной низинке сделали привал, развели костер: жаль, что так и не раздобыли картошки. Около огня все-таки повеселее; Серега поочередно сушил набухшие носки и портянки, от них валил едкий пар; огонь торопливо вылизывал темноту, рассеивая искры, они тотчас съеживались от холода, исчезали.
- Сидим тут как цыгане, - сказала Катерина, загораживая лицо ладонями и капризно отстраняясь от огня. - Больше не поеду этим волоком, я из-за Прасковьи, у нее семья.
- Знамо, одной-то чего бы тебе ездить, - молвила Лизавета. - Ведь мы не дело костер-то развели: мало ли на огонь кого нанесет, сами себя выдаем.
- Тут, в низинке, не очень заметно, - успокоил Серега.
После такого напоминания стали прислушиваться и оглядываться, но ничего невозможно было увидеть в чернильной темноте, хоть если бы следили за ними со стороны сотни глаз. И тихо, только сено хрустит на зубах у лошади да изредка порскнет и прошипит в костре.
- Папаша покойный говаривал, в лесу не зверя бойся, а человека, - продолжала Лизавета. - Бывало, это еще до колхозов, не нарывались по ночам ездить: конокрады орудовали, Круглов со своей шайкой.
- Нас, ребятишек, и то Кругловым пугали, хуже всякой буки, - вспомнила Катерина.