Она чувствуется уже в композиции: первая часть, "Одна ночь", - это почти эпилог, развязка, предшествующая основному действию, тот "сдвиг времени", который мы встречали в "Городах и годах".
В "Городах и годах" и "Братьях" нет общих героев, формально оба произведения никак не связаны, но довольно явственно ощущаешь, что обе книги - как бы два варианта художественного решения одной проблемы. Ибо оба романа - об интеллигенции и революции. Не о месте интеллигенции в новом обществе, нет, именно конкретно - в революции, в то неистовое время, когда большинство вопросов надо было "решать войной". Снова годы гражданской войны (но с большим заходом в предшествующий период), снова Запад, та же Германия, где учится главный герой - композитор Никита Карев… Снова буйство стиля, снова порывисто-страстная, несдержанная манера повествования, которой не встретишь у позднего Федина, как не встретишь ее в предшествовавшем сборнике рассказов. Снова порой слышится экспрессивный сказ: "…Варя, Варенька, Варварушка, с засученными по локотки рукавчиками, у корыта с капустой, - на плечах душегрейка, эа спиной коса, в руке тяпка! И рука белая, как очищенный вилок, и, кажется, возьми ее - как вилок, крепко хрустнет на ладони гладкая, ровная кожа. Платье на Вареньке осеннее - желтое, точно кленовый лист, и душегрейка-безрукавочка тоже как осень - красной кожи на золоте лисьего меха…"
Но сразу же начинаются многие существенные различия. В "Братьях" тоже немало внешних событий, но "годы" уже потеряли свое самодовлеющее значение - действие по большей части переносится в смятенный духовный мир героев (главным образом во внутренний мир Никиты Карева).
Резко отличны и главные герои. Ведь Старцов - пустоцвет. То ли он художник, как Курт, то ли студент, приехавший на практику в Германию, - но "дела", творчества у него нет. Никита Карев не мыслит себя без музыки. У него все подчинено творчеству. Автор даже пошел на такой неожиданный шаг - попросил известного композитора Юрия Шапорина написать профессиональную статью с разбором музыки своего литературного героя. Более того, Федин рассказывает, что давал предварительно прочитать Ю. Шапорину все главы, в которых речь шла о психологии музыкального творчества.
В романе речь идет уже не об отвлеченном "добре", а о конкретных судьбах искусства в революции.
Главный конфликт внешне похож на предшествующий. Спор идет почти в тех же выражениях.
"- Что ты делал в войну?" - спрашивает большевик Ростислав Карев своего брата Никиту.
- Писал симфонию…
- Писал симфонию? - простодушно воскликнул Ростислав. - Всю войну, четыре года? И больше ничего?"
Андрей тогда ничего не мог возразить Курту. А Никите есть что сказать: "Я не хочу вас судить, ни тебя, ни отца, потому что, пока я шел по степи, на моем пути каждый день попадались трупы. Этого, вероятно, требует прекрасное дело, твое или твоих противников, все равно. Решайте сами судьбу дела. Я служу ему постоянно. Потому что служить ему можно только делом, только тем, что умеешь делать… Я ему служу тем, что смотрю и слушаю. Ты не знаешь, что такая служба возможна…"
Тут есть позиция. Отнюдь не бесспорная, конечно же - уязвимая, но это позиция художника, то есть творчески активного человека. С ней, с этой позицией, надо спорить. Тём более что Никита дальше так развивает свои мысли о позиции "над схваткой":
"- Ты ничего, кроме войны, не знаешь и хочешь решать все войной.
- Да! Хочу решать войной. Уверен, что ты тоже будешь решать войной".
Старый конфликт? Да, но развивающийся уже совсем по другим путям. Конечно, в Никите и эгоцентризм, и индивидуализм, утопические иллюзии, некое средостение между ним и народом, отвлеченная жалость к "сусликам" (Евграф: "Я тебя хорошо помню, Никита Васильевич. Ты все, бывало, сусликов жалел. Как стукну я по башке суслика, ты кричишь: "ай!"). Во всем этом немало общего со Старцовым, и точно так же волны революционного времени швыряют Никиту, как щепку…
И автор беспощадно судит своего героя, показав жалкие блуждания Никиты меж двумя лагерями борющихся в революции, его бессмысленно позорное бегство с белыми, обернувшееся столькими несчастьями для его близких (смерть Ростислава у ворот родного дома, когда он приехал повидать Никиту, смерть матери Варвары). Нет, позиция Никиты не только спорна, она просто ошибочна, нелепа, даже позорна… И это сказано в романе со всей бескомпромиссностью.
Но ведь речь идет не только о судьбе личной, но и о судьбе искусства, о творчестве, о той самой симфонии, которая вынашивалась Никитой в то время, как эти самые волны революции швыряли его из стороны в сторону… Так как же быть с искусством, с талантом?..
Есть ответственность самого таланта перед людьми, народом, человечеством. Но есть и ответственность нового строя за талант, за его судьбы, за возможность его максимальной самоотдачи. Рождение нового искусства в мире, только что возникшем после революции, - процесс сложный и отнюдь не бесконфликтный. Ведь на одном полюсе - изощренность интеллекта, достигшего крайних вершин в своем развитии, но часто обреченного на одиночество, ибо слишком велик разрыв с остальной частью народа. А на другом полюсе - чудеснейшая революционная активность масс, соединяющаяся в то же время с темнотой, невежеством, "глухотой" ко всему утонченному, клубком всяческих пережитков, доставшихся в наследие от буржуазного прошлого… Как перекинуть мост от одного к другому? Может, пожертвовать всей сложностью, всеми завоеваниями искусства ради доступности, "опроститься" до плаката и примитива? В таких рецептах не было недостатка в те годы…
Ленин учил, что сближение народа и искусства есть процесс обоюдный - и для масс и для художников. Благодаря ленинскому руководству развитие советской литературы и искусства пошло по верному пути, был своевременно дан решительный отпор всякого рода упростителям и упразднителям искусства. Но этот общий победный итог отнюдь не исключает борьбы, драм, трагедий. Напрасно иной раз становление нового искусства в литературы рисуется в идиллических разводах - в жизни все неизмеримо жестче. Федин в романе "Братья" пишет о трагедийности искусства, и не следует бояться этого понятия. Трагедия всегда сопутствует великим эпохам ломки и созидания. Ведь даже Горькому очень нелегко давалось понимание новой действительности. Рождение нового искусства было трудным. Конечно, дело не в том, как то силятся представить наши враги, что социалистическая действительность якобы враждебна искусству. Неистовое цветение талантов, которое сразу же после революции отмечалось и в литературе, и в театре, и в кино, и в музыке, опровергает эти вздорные измышления. Однако нельзя не видеть и того, что новая героическая действительность предъявляла и предъявляет художнику высочайшие требования, что поиски нового идут и через победы, и через, как писал Сергей Эйзенштейн, "тупики" и "волчьи ямы"…
В "Братьях" показана трагедийность индивидуальной судьбы художника.
"Цель творчества - самоотдача,
А не шумиха, не успех.
Позорно, ничего не знача,
Быть притчей на устах у всех" -
эти известные стихи мог бы повторить как символ веры и Никита Карев. Споря с братом Ростиславом, он подчеркивает, говоря о себе "служу": "Ты не знаешь, что такая служба возможна". Часть, посвященная медленному и мучительному пути Никиты в музыку, названа Inferno, что означает ад. Адом была действительность царской России с ее погромами, унижением человека, неравенством и бесправием. Но адом был и мучительный путь восхождения Никиты - адом неимоверного труда, отказа от всего в мире, адом разочарований и поражений. И ведь отчаяние его товарища по искусству, скрипача Верта, который ночью кончает самоубийством, - это тоже ад, через который надо пройти, это ведь та "служба", о которой живой, смелый, обаятельный Ростислав все же действительно не имеет представления… И ведь именно после смерти Верта, ужаса и кошмаров, испытанных Никитой, после блаженства встреч с Анной, - только после всего этого родилась впервые его собственная музыка. Услышав ее, он ощутит упоительный холод и скажет: "Так, так - это совершенно так, как я себе представлял…" И вновь - испытав величайшие потрясения в родных степях, пережив смерть Ростислава, предательство отца, свой позор, перешагнув за грань своей изоляции и увидев воочию яростный и прекрасный мир революции - Никита создаст свою симфонию…
Федин ни в чем не облегчит путь своему герою, - скорее, наоборот, заставит испытать всю горечь страданий и утрат. Особенно - в любви.
Уже в первом романе одни из самых поэтичных, самых лиричных страниц были отданы любви Андрея и Мари. Очаровательная, чуть взбалмошная, всегда поэтично-неожиданная Мари не могла не потянуться к чистому и благородному Андрею, так разительно непохожему на обывателей Бишофсберга. Но любовь эта трагична с самой своей пленительной зари - на нее сразу же падает кровавый отблеск воины. Уже первое свидание сорвано колонной слепых пленных, которая разделяет влюбленных…
Как поразительно звучит описание встречи Мари и Андрея - здесь и поэзия, и легкая ирония, и далекий, но все тот же зловещий гул предостережения: "Андрей и Мари говорили о войне. Они говорили о войне, и руки их сцеплялись в пожатьях, ощупывали и ласкали пальцы, ладони, запястья. Они говорили о том, что жизнь сминает и топчет людей, что люди сами виноваты в этом, и лица их вспыхивали от перемежающегося неровного дыхания. Они говорили, что мир залит кровью, что кровь течет по земле нескончаемой рекой, что по коленные чашечки в крови шествует среди людей смерть, - и губы их встречались сами собой, влажные, соленые от выступавшей крови. Они говорили о конце, который разрушит и уничтожит все, - и закладывали начало, из которого все произрастает. Они были молоды, они были сильны, и из всего, о чем они говорили, им запомнилось только то, что они любят друг друга".
Это была любовь на действующем вулкане - обреченная и несчастная, - мы пережили и ее грустный конец…
В "Братьях" на пути Никиты Карева стоят три женщины - Анна, Ирина, Варвара. Настоящая героиня - Варвара. Одна из частей романа, "На взвозах", завершается знаменательной фразой: "В конце концов каждый поднимается по своему взвозу, и взвозом Варвары Михайловны была любовь".
Явно родство с бессмертной Настасьей Филипповной из "Идиота" Достоевского, но еще более явственно то, что это живой, яркий, поразительно сочно написанный Фединым женский характер. Вареньку прямо видишь, когда, встретив застенчивого рыболова Никиту, она насмешливо приседает и, показывая на себя, говорит: "А рыба-то вот она!"
Главное ее "дело", ее призвание, ее "музыка" - это любовь, и как воплощение страсти она пройдет по всему роману. Пройдет и, в последней главе, как будто бы всего добьется: завоюет, возьмет чуть ли не силой своего Никиту…
Но и эта любовь несчастна. В самом конце романа Варвара с отчаянием крикнет Никите: "…ты сам не отрицаешь, что всегда жил одной музыкой… Это у тебя стало манией, и все чувства до последней крошки ушли на нее… а на жизнь, ну, хотя бы на жизнь со мною, у тебя ничего не осталось".
И Никите нечего сказать ей… Для него служение музыке - путь непрерывных утрат человеческого, душевного. Такова его личная, индивидуальная судьба. Вряд ли было бы верным распространять этот частный случай на художников вообще.
Конечно же, социальный опыт, революция, встречи с Ростиславом, с другими строителями нового мира, с народом - все это входит властно и сильно в его творчество. "Видеть высокий смысл совершающихся событий и творчески их отразить" - вот что хочет Никита вложить в свою симфонию. Да, он готов - и доказывает это на деле - на любые жертвы ради своего призвания, ради музыки. Это первый итог его судьбы. Но время - оно требует сегодня большего от художника! Стань в строй, будь вместе со сражающимся человечеством, войди в борьбу не зрителем, а участником. Быть только "слушающим" - нельзя, это в конечном счете приведет к бесплодию. "Музыку понимают все", - простая, казалось бы, истина становится для Никиты Карева поворотным пунктом в творческой эволюции или даже - творческой революции. Ведь скажет он это, когда увидит двух матросов, вдруг почувствовавших красоту увертюры "Риенци"… Между "железом" и "стеклом" вдруг возник хрупкий мостик понимания.
Пусть это немного. Пусть еще эгоцентризма, межеумочности, сумбура немало в характере Никиты, и они дают о себе знать до самой последней страницы романа. Его путь в искусстве трагедиен еще и в силу его личных, индивидуальных особенностей. Отнюдь не прямолинейной представляется читателю дальнейшая судьба Карева, - все, как в жизни, полно противоречий, неясностей, новых препятствий, о которых пока еще неведомо… Но писатель запечатлел процесс движения художника к народу, процесс становления творчества в обстоятельствах уже иных - когда народился революционный мир.
И тема эта решается не только образом Никиты Карева. В романе важную роль играет Родион Чорбов, революционный матрос, представитель масс, некий антипод Никиты, подобно Курту Вану. Но это уже совсем иного склада натура. Прежде всего - глубоко русский характер. Есть в нем что-то от волжской вольницы, он целен, монолитен, а в то же время ему свойственны простые человеческие чувства, он отнюдь не "железный", каким представал Курт Ван.
Родион сталкивается и с Никитой, и с ученым-биологом Арсением Бахом. И вот тут-то автор не пощадил своего героя - мы сразу же ощущаем в его монолитности не только силу, но и примитив. И это столкновение силы, но бескультурности, с разумом, интеллектом, красотой знания очень существенно для всей концепции романа. Чорбов внимательно прислушивается к словам Баха: "пробудить в человеке любознание, заставить людей искать, толкнуть их спящий ум на поиски истины". Что ж Чорбов? В нем бездна революционной энергии, но он косноязычен, мысли как жернова, чувства скованы. На призыв пробудить беспокойство любознания он только с чугунной упрямостью предлагает: "Веру в себя должны мы… как его… внедрять, уверенность, а не сомнения". Вера в силы человека, в революционную переделку мира - все это отлично. Но не слепой веры, а уверенности, основанной на бесстрашном знании, - вот чего требует от него Бах. Малограмотный Чорбов недоверчив к интеллигентам - хранителям знания и к тому, что они хранят. Но есть сила строителя в его ответе Баху на вопрос, как же коммунисты перестроят жизнь: "Ну уж, как умеем. Не прогневайтесь". Сила практика истории! Но это еще не вся сила. И Чорбов смутно ощущает нечто, ему недостающее, в Бахе. Точно так же - Бах. "Где же понять меня такому человеку?" - тревожился Бах. "Почему такой человек не хочет понять меня?" - доискивался Родион. В спорах растет взаимная привязанность. Это противостояние и взаимопритягивание "Чорбов - Бах" очень существенно. Тут и столкновение систем взглядов, тут и молнии страстей. Бах в воодушевлении говорит: "Мы носим в себе такие чувства, против которых вы ополчились не потому, что они вредны, а потому, что вы не обладаете ими, не хотите видеть их значения". И в увлечении приводит пример: "Слышали ли вы симфонию Никиты Карева?" Внезапно все кончается страшным ударом Родиона стулом об пол: "Проклятый концерт!" Проклятый, ибо там-то ушла Варвара от Чорбова. Проклятый, ибо там он, сильный, могучий матрос, ощутил свою эстетическую, эмоциональную немоту и глухоту, недоступность того мира, в котором творит Карев…
Еще один трагический аспект искусства…
Фадеев в письме к Федину говорил о "глубоко национальных истоках" "Братьев", и это очень тонкое замечание. Хотя в романе есть и западная тема, а в центре - "всечеловеческие" метания композитора, "Братья" - по самой своей сути глубоко русский роман. Притом вне всякой национальной ограниченности и национального себялюбия. Стоит только вспомнить, с какой откровенной ненавистью пишет автор о мерзкой толпе русских погромщиков: "Многолапые, опьянелые, изрыгавшие волчьи стоны, перекошенные коряками, смурские, смуругие человекоподобные анафемы и потники неслись в кладовушку под лестницу, чтобы урвать свою долю на скрипаче, на музыканте, на учителе Гольдмане". И эту звериную орду усмиряют русские же люди - рабочие, дружинники, маленькая группа железно отважных людей, вышедшая навстречу ораве…
В этой объективности письма - тоже одна из коренных традиций великой русской литературы. В "Братьях", что называется, Русью пахнет почти каждый характер - неистовая, обжигающая Варвара, лукавый мудрец Евграф и даже Арсений Бах - типично русский интеллигент. Кажется, что все накопленное в "Пустыре", в деревенских главах "Городов…", в сборнике "Трансвааль" теперь откристаллизовалось в какой-то предельно национальной атмосфере романа. И язык, при всей своей экспрессивности, отмечен в "Братьях" стремлением к локальной точности, к поискам местных речений. То услышишь, как мать Варвары в сердцах кричит дочери: "Да постой-ка ты тявкать-то, несговорчивая". То старик Карев даст определение Евграфу: "суеславный мужичишка". То Евграф скажет о юной Ирине: "Она под крылом"… Не злоупотребляя диалектизмами (а сколько литераторов в те годы отдали пышную дань этой моде!), Федин вложил в уста своих героев сочный, колоритный, меткий и яркий русский язык.
Возвращаясь же к общей оценке романа, следует сказать, что "Братья" вовсе не роман итогов, а скорее роман колючих, нерешенных сложнейших проблем времени.
Пусть эпиграф из Байрона гласил: "Прощай, прощай, и если навсегда, то навсегда прощай". Но если кому и сказано было "прощай", то это Андрею Старцову. Быть может, еще и тому Никите Кареву, который хотел жить в "пылинке", замкнувшись в ней от бурь века. Но этот Никита навсегда ушел в прошлое. А новому Никите, равно как и острым и порой колючим проблемам, "прощай" никак нельзя было сказать.
Два романа двадцатых годов, самого начала советской литературы… Отсветы огня Великой революции еще и сейчас дрожат на их страницах. Дух Времени, образ Времени, волнующая, неповторимая атмосфера тех давних лет горят в этих книгах. Документ эпохи? Конечно! Но - не только.
Перечитывая эти романы, мы испытываем глубокое эстетическое наслаждение, ибо встречаемся с чистым, вдохновенным искусством.
Метания, борьба, беззаветные поиски истины, надежды, потери, победы героев этих книг нам дороги еще и потому, что это наши предшественники в строительстве Нового мира. Искусство восстанавливает связь времен, словно бы прокладывая линию, по которой ток минувшего течет в сегодня, в наши сердца.
М. КУЗНЕЦОВ
Города и годы
У нас было все впереди, у нас не было ничего впереди.
Чарльз Диккенс
Что касается вина, то он пил воду.
Виктор Гюго