- Вот ты, Кузьма, - Мокей, придерживаясь за стул, горделиво поднял голову, - сколь лет-то был первейшим… И тракторист-то ты, и механик, и полевод даже, и кузнец, каких поискать, и бог тебя знает, что ты такое… А теперь ты кто? Ну-ка скажи, кто ты есть?
- Пенсионер, - густо краснея, словно признавался в нехорошем, ответил Кузьма.
- Во-о! - торжествуя, протянул Мокей. - Пен-си-о-нер! А почему, дозвольте спросить: года подошли, старость одолела?
- Старость ни при чем, - обиженно пожал плечами Кузьма.
- Во-о! - снова торжествуя, воскликнул Мокей. - Конечно, ни при чем! Это, скажем, для меня или вот для него, - ткнул он пальцем в сторону конюха Савелия, - его годы скрутили, а ты вон какой! Тебя колом не сразу свалишь! Так вот скажи, любезный, как на духу скажи: почему ты не в колхозе?
Вокруг Мокея зашумели. Жена тащила Мокея за пиджак - пьян, честное слово, пьян…
Не унимался Мокей.
- Почему хапуга Остроухов - механик, да еще и главный, а Кузьма наш - мастер, честный человек, на печке дрыхнет? А я скажу - почему… Надо знать нашего Чапая… Чапаю так угодно! Потому что ты не жулик, ты кусаться привык… А тот припачкан, он голос не подымет - вот что я думаю, а? - И Мокей усмехался, - вот от безделья и возишься с этой безделицей, - Мокей показал на гирлянды лампочек в кустах.
- Знаешь что, Мокей, - недовольно прервал его Кузьма, - не гоже валить все в кучу. Я не знаю - хапуга или нет главный механик, но что дело он знает - тут спору нет. И Чапай - не последний работник. Что же из того, что хитрит, должность у него такая, что надо ловчить!
- А колхозников кто надувает? - вскрикнул Мокей. - Вон Тимоха Маркелов, здесь он сидит. Так вот спроси - много он дней ходил за кладовщиком? И отказу нет, и платы нет! А Румянцевой? А Хорька… Про себя я уж молчу. Я и члену парткома Аркаше Шелесту про такое безобразие сказал. Я, брат, как и ты, борюсь, как и ты, за правду стою!
При последних словах Мокей важно надулся и победно всех оглядел.
Поднялся шум. Одних Мокей напугал, у других вызвал ехидные усмешки, третьих заставил вступиться за Чернышева. Даже Тимоха Маркелов не был согласен с Мокеем.
- Хитер-то Чапай, хитер, - говорил он, - но в то же время как бы и честный человек! Не в свой карман ложит.
До поздней ночи в староверовом саду шло шумное гулянье. Немного утихая, когда на простор ночи вырывалась песня - то плавная, даже медлительная, про Стеньку Разина, про ночку темную и любовь неверную, то задорная, хмельная, с прибаутками; под эту песню не жалели подметок.
8
Мокей Зябликов на протезе, опираясь на палку, с трудом передвигал свое полнеющее с годами тело. Правда, недавно у Староверовых пустился было по пьянке в пляс, но потом еле дополз до своего дома - все плакал: ой, улюлюшеньки, ой, улюлюшеньки, за что мне такое наказание… Жена, растирая культяпку, причитала: "Вот же, господи, навязался на мою шею. Дурная голова ногам покоя не дает".
- Да ног-то нет, милочка, - стонал Мокей, - одна боль…
- Молчи, а то брошу, никудышный! Тож лезет себя показать.
…На зорьке, когда туман над Хопром стал белесым, Мокей медленно взбирался на кручу, шел за харчами с пасеки. Правобережье - крутое, изрыто лощинками. Вовсе запыхавшись, Мокей выбрался наконец на равнинное место и остановился передохнуть. Пот так и лил с него. Вынув из кармана пожелтевший от махорки, скомканный платок, Мокей начал вытирать им свое медное лицо.
…И вдруг заслышал мотоциклетную трескотню.
Мокей встал посреди дороги, руку поднял. Издали приближался мотоцикл с коляской. "Аркашка Шелест из второй бригады катит, - промелькнуло в голове у Мокея, - место есть, зараз оседлаю его".
Мотоцикл с коляской затормозил, но рулил им не Аркадий Шелест, а Остроухов. Быстрым движением механик поднял на лоб очки и ожег калеку юрким, злым взглядом - чего, мол, руками машешь, под машину, что ль, хочешь попасть…
Остроухов недолюбливал Мокея: тоже мне - "критик" выискался! К тому же совсем недавно на колхозном собрании пасечник снова царапнул его - назвал "хапугой". Остроухов помнил это, да и Мокей не забыл. Огорчившись, что повстречался не Шелест, он все же попросил:
- Возьми, Леонид Алексеевич, все ж по пути…
Остроухов, недослушав его, включил скорость, обдав старика бензиновой гарью. Мокей не обиделся: знал, на что шел. Но глаз у Мокея острый: приметил в люльке под рваным брезентом два мешка… Пшеничка, честное слово, пшеничка! И проехал-то Остроухов выгоном по Красавке, со стороны амбаров… Уж не ворует ли наш механик из зыбинских амбаров? Вот тебе и на! Да, так оно, наверное, и есть! Два мешка пшенички - отборной, сортовой… Знал Мокей, какое зерно сейчас в амбарах.
В глазах старика помутнело, он сел на обочину дороги, достал кисет и начал крутить цигарку…
"А если это не пшеничка? Может, он ездил к знакомым за отрубями для птицы? Да к каким знакомым? И какая у Остроухова птица? Что была - вся сплыла… Нет, не отруби это - пшеничка…"
Мокей начал вспоминать близких дружков Остроухова, какие могли бы ссудить механика зерном. Игнатий - он живет в другой стороне. Жинка - с ней разлад. Ушла она от Остроухова к своей матери и детей забрала… Не нужен он мне, говорит, и помощи его не надо: сама колхозница. Разве Прохор? Он за зыбинским оврагом на хуторе. Да какая у Прохора пшеничка. Ему самому кто бы четушку поднес… Вот тебе и Матрена!
Забыв про усталость и больную ногу, мешавшую ему идти, всю остальную дорогу до дому Мокей рассуждал сам с собой. Он то и дело вскидывал палку, наконечник которой был залит свинцом, и зло, с досадой сшибал длинные травинки. Маленькие глазки его, обрамленные реденькими ресницами и вечно воспаленные, с синими припухлостями под нижними веками, тревожно сверкали.
Нет, каков он, Остроухов, - волчище!..
Мокей невольно вспомнил, как зимой ходил к Чапаю за соломою. Тот не дал. Понимаю, говорит, тебя, Мокей. Но отпусти тебе солому… А разве у других коров нет?
А ведь прошлый год был сенный, по Хопру какие делянки… И все пропадом! Ни колхозу, ни людям… А все потому, что из района жали: хлеб горит, хлеб горит… Да если бы дали косить сено - так и хлеб убрали бы вовремя, помяни меня, и колхозники были бы с кормами…
Но скот кормить все же надо… Мокей не раз потом наблюдал, как поздним вечером по проулку колхозники везли солому от колхозного омета. Весь выгон был изрезан следами салазок. Жена посылала к омету и его… "Небось Тихон Демкин не теряется, каждую ночь ездит…" - "Дура ты этакая, - скажет Мокей, - заладила, Тихон да Тихон… Пусть моя корова сдохнет, а на колхозное добро руки не подниму".
"Но солома другое дело… - сам себе говорил Мокей. - То по необходимости, да неразумности… председателя. А Остроухов - это особая статья. На семенное да артельное зерно посягнуть!"
- Вор он, да и только! - заключил Зябликов.
Оказавшись возле плетня своего сада, Мокей нашел потайной лаз и через сад поплелся к дому. Жена возилась на крыльце.
- Выпил небось, старый, - на всякий случай напустилась она. - Как не стыдно, уж прямо с утра…
- Сама ты выпила, - обиделся Мокей. - Балабонишь, а у меня, может, и росинки во рту не было… - Мокей махнул рукой и вышел за калитку. Здесь он, стукнув палкой о твердую землю, воскликнул: "Эх, и много подлых на земле! Ну а нас, честных, разве мало?" - спросил он тут же. И решительно пошел к правлению.
- Мокей, ты куда? - выскочила вслед за ним жена.
Мокей не обернулся.
9
Встреча с Мокеем не предвещала Остроухову ничего хорошего, и он в сердцах сплюнул, проклиная оставшегося позади одноногого пасечника.
Вторая встреча, уже в селе, где остановился Остроухое, чтобы поправить мешки, была не столь неприятна… Статная бабенка, оказавшись возле мотоцикла, скосила на механика подрисованный глаз и насмешливо спросила:
- Что, Ленька, пропал… Аль другую нашел?
Это была всем на селе известная Хорька. Бабы ее побаивались, считали беспутной: "И водку хлещет, и мужика, если приглянется, не упустит". Носила Хорька раньше очки - слабая была с детства на глаза, да в последнее время обходилась без них - портили лицо.
Чего не бывало с Хорькой: и за волосы таскали, и лицо обдирали, и раз чуть в колодце не утопили из ревности (Лушка Петрова прихватила с мужем), но и живуча - походит в синяках и снова, глядишь, живая и веселая.
- Ладно уж. Тоже мне хороша… - сердито отозвался на слова Хорьки Остроухов. - Видели тебя в огороде с Маркеловым Алешкой.
- Кто видел? - сощурилась Хорька. - А впрочем, наплевать… В район я… за цыплятами ездила.
- За цыплятами? - не поверил Остроухов.
Хорька была птичницей. На другой работе никто с ней не уживался, а здесь напарницей была Аграфена - одинокая женщина, муж которой погиб на фронте, а дети подросли и разлетелись кто куда. Хорькина распущенность Аграфену не пугала. Только и скажет: "Зря ты, Хорька, нехорошо живешь. Иль так тебе легче?"
Если Хорька в настроении, то отшутится:
- Что ж мне, засыхать прикажешь?
- Как-никак, грамотная, в школу ходила… - усовещала Аграфена.
- Нехорошо живу, верно… А если ее, любви, нет и не будет никогда? А мне вон тридцать… Тетенька, время уходит.
Никому не нужна Хорька… Чего ж дорожиться? - бросала Хорька и бралась за вилы. Работала она с охотой, хорошо. Движения быстрые, ловкие.
- Я не против любви, - сказала как-то Хорька, облокотясь на вилы. - Да где ее взять, эту любовь… А так, я не хуже их, тетка Аграфена, понимаю, что к чему. Дурная я бываю, когда выпью. Не терплю нашего брата - баб. Боятся меня: как бы счастьюшко их плоскодонное не разрушила… Где любовь, а не жадность бабья, там отбить и захочешь, да… а от этих, сквалыжных, мужики сами бегут…
Неодобрительно покачивала головой Аграфена.
- Оно-то да… Умная ты девка, разумная… Ну зачем тебе Остроухов? Веретено он - прыг да скок…
С Остроуховым Хорька давно зналась. Встречалась, чтобы как-то убить время.
Механик наклонился к Хорьке:
- К вечеру загляну.
Она сняла с головы платочек и модно повязала на шею.
- Ты без шампанского не приходи, - ехидно заметила она. - Доходы-то у тебя небось из зыбинских амбаров?
Остроухов зло сверкнул глазами и, показав во рту вставной металлический зуб, процедил:
- Тебе-то что? Твое дело пить…
- И верно, не мое, - хитро сощурилась Хорька, - только я думаю, что из зыбинских амбаров. Смотри, посадят, - небрежно бросила она.
Мотоцикл рванулся с силой вперед. Хорька отшатнулась, затем медленно, не оглядываясь, пошла к курятнику.
…Вечером механик постучал в окно Хорькиного дома. Он был уже порядочно пьян и с места в карьер начал философствовать о смысле жизни, рассуждать о том, какой он умный человек.
Хорька собирала на стол угощение, грызла яблоко и лениво слушала сбивчивую речь.
- Жизнь, Хорька, только тогда стоит свеч, - поучал, развалившись на диванчике, Остроухов, - когда плюешь на все и всех. Жизнь нужно делать для себя одного. Каждый живет не так, как хочет, а как его жизнь спеленает. Что, не так?
- Затвердила сорока Якова - одно про всякого. Слыхала уже это, - с досадою заметила Хорька. - Лучше пей да помалкивай.
Остроухов и сам чувствовал, что стал повторяться. Как выпьет, так и долдонит про деньги, про личную жизнь, в которой главное - бабы да жратва.
- Пей, говоришь? А что пить-то, самогон? - насмешливо спросил он.
- А что еще! Коньяков не наворовала для тебя. Не умею и не хочу.
- Ты, знаешь, поосторожней, - окрысился механик, однако же достал из бокового кармана кожаной куртки бутылку коньяку.
- В глазах Хорьки загорелись озорные огоньки.
- Слушай, - понизив голос, заговорила она, - что-то и в самом деле ты начал шиковать. А ну, откройся: из амбаров? - Хорька показала на коньяк, - то есть не коньяк, конечно, а зерно. Ну ладно, взял ты в паре с кладовщиком, а после что? На рынок? Но кому нужна там пшеница? - ведь надо смолоть… Господи, сколько хлопот! - Хорька даже всплеснула руками. - Надеюсь, ты не сам на мельницу ездишь и не сам отмеряешь на рынке муку стаканом? - Хорька захохотала.
Остроухов обозлился. Опрокинул стакан, разлился по столу коньяк.
- Дура ты, понимала бы, - и пьяно замахнулся было, пытаясь ударить ненавистное ему сейчас лицо.
- Ну-ну… - спокойно выговорила, не шелохнувшись, Хорька. - Много вас таких… Смотри, как бы жалеть не пришлось, амбарная крыса…
Не ударил Остроухов, а лишь смахнул со стола стакан, упал стакан - разбился вдребезги…
Успокоившись немного, водил пустыми водянистыми глазами по стенам, тяжело выдавливал слова:
- На все плюю, Хорька, кроме денег. Денежным хочу быть. Вот и все. Чтобы ты позавидовала, знала, с кем дело имеешь, вот. Не задавалась… Буду я, Хорька, богатым?
- Богатым не знаю, - сказала она, - а рогатым… да.
- Баба ты, баба… - И, пробежав взглядом по стене, саркастически бросил: - Не видно на твоих стенах культуры, Хорька! Голых баб на стенах нет - это сейчас модно, по-за-граничному. А у тебя карточки солдат каких-то… - Пригляделся к фотографии молоденького лейтенанта, удивился, зло сплюнул. - Что? И он?
Хотел сорвать фотографию со стены. Хорька вскочила, загородила собой стену с фотографиями.
- Не смей!
- Что, любовь?
- Кто бы ни был. Не трожь!
Встретились глазами, - хуже ножа взгляд у Хорьки. Обмяк Остроухов, махнул брезгливо рукой. - Эх, сука ты, сука, - и, пододвинув к себе уцелевший стакан, налил коньяку. - Доносить пойдешь? - утихнув, спросил он.
- Привычки к этому нет, - прищурившись, ответила Хорька. - Да и не видела я, - она усмехнулась, - это к тому, чтобы не отвечать с тобою вместе.
- То-то, - осмелел Остроухов, - одно дело увидеть и доказать, а другое - гадать, как ты.
И он потеплел.
- Выпьем. Такой в лучших ресторанах подают…
- Не буду.
- Почему?
- Сыта я.
Выгнать надо бы его, Остроухова, - и выгнать навсегда… Да, да, выгнать, выгнать, и даже из памяти. Не выгнала Хорька. Не хватило Хорьки на это.
В сенцах, лаская жилистое потное тело Остроухова и хмелея от выпитого вина и горя, заснула Хорька пьяным сном…
А проснулась, единственно, что хотелось - рассолу, да искупаться в Хопре. Спуститься бы огородом вниз по тропке и - бултых в нежную, пенящуюся, как парное молоко, воду…
Болела, разламывалась голова, и было тошно вспоминать Остроухова - к отвращению примешалась боль, кололо где-то под лопаткой, и еще что-то такое, непонятное, отчего еще страшнее становилось жить на белом свете…
10
Это был деловой и во всех отношениях приятный день. Петр Степанович Волнов вылез из кабины самолета местной линии, по-дружески, как со старым знакомым, попрощался с летчиком и, купаясь в солнечных лучах, с видом здорового и довольного собою человека, пошел по шелковистому ковру поля.
По полю навстречу уже бежал запыхавшийся человек. Волнов остановился, прищурил глаза. Без сомнения, это Васька, его шофер.
- Петр Степанович, - запыхавшись, Васька вытянулся перед Волновым почти по струнке, - виноват, не рассчитал по времени.
- Ну что ж, - неопределенно протянул Волнов. Он как-то и не успел обидеться на шофера, задержавшего машину. - Опаздывать, конечно, нехорошо, - заметил он тем не менее. - В другой раз, брат, смотри…
Они миновали летное поле, Волнов сел в голубую "Волгу".
- Домой? - спросил Васька.
- Нет, не угадал. Поедем в управление.
Чувствуя хорошее настроение начальства, Васька тоже приободрился, приосанился.
- Удачная поездка была, Петр Степанович?
- Удачная, Василий. На пять с плюсом.
Волнова на два дня вызывали в область. В областном управлении сельского хозяйства его принимали с почтением, еще бы - работник он старый, опытный, кроме того, Курденко, начальник управления, помнил добрые слова, сказанные в адрес Волнова самим первым секретарем обкома. Он даже пошутил, что, мол, с Волнова "причитается". Пришлось и впрямь выпить на дорожку. А как же! Похвалу же секретаря обкома Волнов использовал на полную катушку: выхлопотал в "Сельхозтехнике" два самосвала да еще кое-что и в придачу.
Проезжая мимо райкома, Васька было притормозил и искоса глянул на Волнова, но тот спокойно жевал папироску. Машина проехала райком.
В управлении сельского хозяйства Волнов не сразу прошел к себе в кабинет, а заглянул сначала в один, потом в другой отдел, кого-то на ходу отругал, с кем-то перекинулся шуткой.
- Начальство в расположении, - заметила секретарша плановику в приемной.
Но настроение Волнова неожиданно испортилось. И всему виной был как раз этот самый плановик.
- Петр Степанович, а ведь вышла заковычка.
- Какая? - удобно расположившись в кресле, улыбнулся сквозь дым папиросы Волнов.
- Опять Русаков отсебятину начал. Колхоз его, "Коммуна", севооборот нарушил…
- Как нарушил?
- А вот смотрите…
- Подожди, - остановил его Волнов жестом и взял в руки сводку хлебопоставок. Он быстренько пробежал глазами по мелким строчкам машинописи, - что, коммунары предпоследние? - удивился Петр Степанович.
- Вот я и говорю, - осмелел плановик. - Не слушаются нас, все не по-ихнему. Одним словом - отсебятина. А вот смотрите. В девятипольных севооборотах одни предшественники заменил другими. Горох поменял с кукурузой. Мы такие севообороты обычно всегда относили к неосвоенным.
- А вы чего смотрели?
- Да мы что! Весной Русаков давал сведения по плану, все было в ажуре. Я случайно поехал - вот и натолкнулся, сами понимаете… Пошел к председателю, а он, Чернышев-то, меня по матушке, я тебе не агроном. А Русаков смеется: частичная, мол, замена культур при сохранении севооборота в целом - это привилегия агронома. Право, дескать, его. Я вам скажу, что действия Русакова заразительны, - тихо, будто по секрету, доложил плановик, - вон и Ярцев из Вишневого, чуть что - на дыбы: мол, Русакову можно, а мне, выходит, нельзя…
Волнов насупился, строго посмотрел на плановика.
- Так что делать? - сотрудник стоял почти навытяжку, и в голосе его сквозила виноватость.
- Немедленно вызвать Русакова!
Лицо плановика стало серьезно-деловым; кивнув, он тотчас же вышел.
Волнов, оставшись один, заходил по кабинету.
"Ох уж этот Русаков… Сколько он мне крови испортил! И теперь опять. В области знают, что у нас с севооборотами все в порядке, а он номера выкидывает…"