19
Тяжелая, неторопкая походка Батова, сбитая, тяжелая фигура делали его похожим на молотобойца. Широкое, скуластое лицо с неожиданно мягкими доверчивыми глазами, беспрестанно и озорно меняющимися в оттенках, - все это особое, батовское.
Мокей Зябликов, при всяком удобном случае напоминая о своей дружбе с секретарем, не замедлит нарисовать портрет Батова: "Вот, думаешь, тяжеловат, а он просто коренаст. Больно глаз у него вострый - ну ничего не укроется от него…"
Раньше Батов работал первым секретарем Нижнеломовского райкома.
Перевели его первым в Бековский район как раз незадолго до разделения обкома. Об уходе Батова из Нижнеломовского района ходили разные догадки: одни говорили, что выжили человека; другие, более осведомленные, бывало, удивленно пожимали плечами: загадка, черт побери, не человек, а загадка… Взять хотя бы случай с Соколовским…
Да, для многих районных "замов" и "завов" так и остался загадкой Батов…
Соколовский заведовал организационно-инструкторским отделом. Батов сам взял его в райком. Смелости у Соколовского хоть отбавляй. Отстаивая свое мнение, мог пойти против всего бюро. Не боялся резко выступать и против первого. И всякий раз Батову бубнили: "Подкапывается под тебя Соколовский… Не иначе, хочет сковырнуть".
Батов отшучивался. А кое-кому за этакие разговорчики и доставалось от него.
Однажды на областном пленуме Соколовский работу райкома так разделал, что даже обкомовцы с недоумением спросили Батова:
- Что за человек у вас этот, Соколовский?
- Ничего парень, дельный, и выступил справедливо, - говорил в ответ Батов. Но были минуты, когда на сердце и вскипало. Человек, судя по всему, прямой и честный. А может, ведет игру? Одно подкупало: при встрече в сторону глаз не отводил Соколовский - смотрел прямо, не юлил.
- Вы на меня не обижайтесь, Михаил Федорович, - как-то после делового разговора неожиданно, немного смущаясь, сказал Соколовский. - Знаю, что говорят обо мне - мол, в секретари мечу. Это дело, конечно, тех, кто об этом болтает. Но только… Разве вы на моем месте поступили бы иначе, если бы были не согласны с чем-то? Я о деле забочусь. Конечно, так, как о нем понимаю.
Чего греха таить, всякие руководители бывают: иной, затаив на сердце обиду, сказал бы: нехорошо, братец, выносить сор из избы. Пожурит по-отечески, а ты гляди в оба и на ус намотай, если не глупый. А иной и вовсе решит за благо избавиться от чересчур ретивого, не по годам и не по должности знающего!..
Батов и не журил, и молчаливого решения не принимал.
И слушал по-прежнему Батов, как бубнили кругом. На рот платок не набросишь, и на всех не прицыкнешь, вот и слушал: "Соколовский карьеру строит, Соколовский подсиживает".
Неожиданно Батову предложили новый район. Сам первый секретарь обкома вызвал Михаила Федоровича к себе.
- Дорожу я тобой, Михаил Федорович. Прошу, как друга. Помоги поднять Бековский.
И встал вопрос - кому уступить место? Второй секретарь резонно думал, что ему и по штату положено; и третий в душе надеялся: знал доброе отношение к себе Батова.
А Батов будто медлил. Не торопился с кандидатурой. Второй секретарь - тот прямо злился. Не нравилось ему поведение первого. Лучше б Батов не уходил. Оставался бы на месте, работали бы себе да спокойно жили.
А Батов вроде и не торопился уходить. Поговаривать даже стали, что останется. Но однажды собрал он к себе в кабинет всех райкомовцев и, тяжело подняв со стула свое атлетическое тело, устало улыбнулся.
- Ну, вот, друзья-однополчане, пора и прощаться… Пуд соли вместе съели…
Когда человек уходит совсем, пожалуй, только тогда он начинает серьезно и в полную меру понимать все те нити, которые его связывали здесь с людьми. Простившись, Батов еще раз выдвинул ящик в столе, посмотрел - не забыл ли что, затем нежно погладил рукой зеленую обивку стола, почему-то переставил чернильницу.
- Хороший стол. Когда приехал сюда, привез его с собой. А сейчас новому секретарю оставляю.
Неожиданно и на удивление всем Батов первым назвал Соколовского.
…В новом районе крещение Батов принял как раз в Александровке. В разгар уборки он приехал к Чернышеву. Весь день тот мотался с секретарем по полям. Вечером на ужин пригласил. Только Батова меньше всего волновал ужин.
- Ружьишко бы, давно мне говорили, что за Хопром озерца славные.
Ружьишко одолжил Мокей Зябликов, - какой уж без ноги охотник, а берданку берег, новехонькая, разве только почетному гостю и уступил. С тех пор Мокей и считал себя дружком Батова:
- У нас с ним по казачьему обычаю дружба вечная…
На зорьке Батов ушел за Хопер. В ту ночь много выстрелов Хопер сотрясали, но какой выстрел Батова - поди, узнай. Мокей на зорьке доковылял до калитки палисадника:
- Слышь, старуха, это из моей берданки-то… Из тысячи выстрелов узнаю… Не смотри на меня так, старуха, не вру. Я ее звук дьявольский, что твой голос изучил. Вот, слышь, бабахнул - это из моей берданки, вот честно, из моей…
Батов появился не в селе, а на стану - сбоку на ремне две уточки. В глазах - веселая радость охотника; ружье сбросил, уточек передал кашеварке.
- Ну-ка, хозяюшка, угости трактористов моей утятиной.
Самому утятины попробовать не пришлось. Беда стряслась: тракторист руку повредил. Заводил ручкой - ударило в обратную. Кость, видимо, разможжил. Стали искать машину, чтобы в больницу отправить. Машина-то рядом, под навесом, да шофера нет - в село ушел.
Положили тракториста на солому в кузов. Лежит да руку, обмотанную нижней рубашкой, как грудного ребенка, держит. Вот и сел за шофера на полуторку Батов.
20
Вечерком, когда наступила прохлада, вышла в палисадник Лукерья, супруга Егора Егорыча Мартьянова, вышла, как говорится, остыть, недовольная любимчиком отца - Валеркой. Лукерья все больше с Клавдией ладила - дочка к матери поближе, не перечит, все понимает, а мужчины - супротивные. Валерка - от горшка два вершка, а уже хорош: подаешь на стол - нос, бывает, воротит, - это невкусно, то не так… Господа какие развелись! Раньше-то небось в общую миску - одной похлебки, да с какой радостью ели, теперь - тарелку отдельную подавай, да не одну…
Ходила между огуречных грядок Лукерья медленно, тяжеловато. И поливать надо, вон какие вымахали. Охала, недовольная делами в доме. Отец тоже хорош, сегодня по утру, без всякого совета, возьми и заяви: надо сына, мать, собирать… "Это куда ж его собирать, малого-то?" - "В город. Не в колхоз же ему идти. Спину гнуть и без него найдутся". - "Да что ты надумал-то? Мал он". - "Мал золотник, да дорог. В городе специальность приобретет. Человеком будет, мать".
Жалко парня, хоть и непослушный, да своя кровь. Как вспомнит Лукерья, что Валерке к отъезду готовиться, так и заледенеет. Был маленький - бывало, головку его стриженую прижмешь к сердцу-то…
Может быть, и прослезилась бы Лукерья, да в эту минуту попросила у нее прохожая водицы. Подошла прохожая к плетню, платок сняла - жарко.
- Лукерья, аль не узнаешь?
- Никак сваха!.. Да заходи, милая, в дом, заходи!
Была сваха из Бельщины, соседнего села, и идти ей через зыбинский овраг километров пять.
- Не могу, милая, - пока светло, надо успеть дойти, да и дел-то, сама знаешь, невпроворот.
Время временем, а - слово за слово. Так и стояли возле плетня, обрадованные встречей. Сваха и про дом забыла.
- Да ну? Говоришь, за девку в тревоге? А ведь какая она, Клавдия-то, розовощекая да спелая. Говоришь, Семена Отрады сын за Клавдией-то ухаживает? Как звать-то - Никифор? Гармонист. Парень-то он из хорошей семьи, да вот горбатый…
Ни за что бог обидел, семья-то дружная, работящая… Слушай, а не подыскать ли мне ей жениха в Бельщине? Есть у меня на примете один парень…
- Ты уж, сваха, повстречаешь самого, Егора-то, - молчи про Клавдию. Егору-то не до того сейчас: чуть свет - все в поле. Работа ломовая.
- Это уж не говори, - пропела слезливо сваха и закачала головой. - Хлеб на корню повымок… А у вас в председателях все Чернышев ходит?
- Он. Ясная головушка. Только сейчас правит все больше Марьи Русаковой сын - уж больно толковый агроном.
- Да ну! Дай бог ему здоровья.
- В отца. Русаков-то подход ко всем имеет, и к колхозникам, и к председателю. Мой-то, как бригадиром стал, - злюще кобеля цепного. А этот, Русаков, выдержанный.
- Трудно, значит, Егору-то?
- На собрание партийное ушел. И Валерка с ним. Что мужик взрослый.
Уже смеркалось. Спохватилась сваха, - еще корову доить.
- Да ты оставайся, чайком побалуемся.
- Не могу. Пошла я… Спасибо за водичку - уж больно она у вас вкусная.
Открытое партийное собрание в Александровке назначили на девять часов вечера, чтобы могли поспеть работающие в поле. Батов приехал пораньше: любил потолкаться среди колхозников, покурить с ними. Это он делал всегда.
Собрание обычно проводилось в правлении. На этот раз всех желающих правление вместить не могло - и собрание перенесли в клуб.
Молодежь принарядилась: парни в черных костюмах, при галстуках, в остроносых полуботинках, девушки в платьях модного покроя и туфлях на каблуках-гвоздиках… Многие - будто мальчишки - в шерстяных спортивных брючках. Ну кто постарше - тот, конечно, попроще, поскромней. А Мокей, например, и вовсе в пиджаке, которому десятый год. Сто заплат на нем поставила жена, а он все за него держится. Тимофей же Маркелов от молодежи не отстает. Одет по моде. И как молодой, с девками любезничает. Впрочем, петушится только на людях; дома же тише воды… Знает сверчок свой шесток.
Народу в клубе - не протолкнуться. Заведующий клубом, Никифор, припас для подруг - Клавдии Мартьяновой и Дарьи Неверехиной персональные табуреты.
Дарья смахнула газетой пыль, села.
- Ох, подружка, как Никифор обхаживает тебя. Даже мне перепадает…
Клавдия - колхозный бухгалтер - разозлилась:
- Не нужна мне его любовь!..
Никифор был горбат. Учился с год в педучилище, да бросил: и здоровьем слаб, и, говорят, влюбился в учительницу безответно. Теперь он заведовал сельским клубом. Девки в Александровке обожали его гармошку.
Приехал домой Никифор, и снова любовь. Да, видно, тоже безответная.
- Нет, Клава, вековухи мы, - бередила себя и подругу Дарья. - Под тридцать, ну кому мы нужны? Забулдыге какому-нибудь? Смотри, как девчата подросли, какие крали! Кто же на нас посмотрит? А Никифор - неплохой!
Клавдия молчала, смотрела на Сергея Русакова… Вот он поднялся на сцену и разговаривает с руководителями из района. Начальство.
- Смотри, смотри, Клавка, - зашептала опять Дарья. - Кузьмы Староверова, младшая-то… Платье прямо из Москвы сестра Верка привезла… За Русакова Ваньку, говорят, норовит Катька замуж.
- Отстань, - отмахивалась Клавдия от Дарьи. - Отстань, Дарья…
Клавдия по-прежнему глядит на Сергея, и слезы навертываются на ее глаза… Было время…
Да, было время, когда Сергей, Сережа… был влюблен в нее, когда он каждый вечер ждал ее на тропке в роще, возле реки, брал ее руки в свои, согревал их своим дыханием… когда часами, прижавшись друг к другу, они сидели где-нибудь на пне или поваленном старом дереве и слушали ночь. Кротко мерцали звезды или плыла в задумчивости луна, а рядом всегда сонно бормотал что-то свое, лесной ручей.
Так было почти все лето…
И вдруг, чуть ли не в самом конце лета, когда уже приближался день студенту Русакову возвращаться в город, между ними начались ссоры. Сергей предлагал ей вместе с ним поехать в будущем году, когда он окончит институт, в Астраханскую степь. Ведь он - агроном, и засушливый район, если на то пошло, самое лучшее место для него. Так и сказал! А она - и сама не знает, как это вышло - возьми, да и откажись… Если любишь, никуда не поедешь… Или приезжай и Александровку, или в город бери, как другие делают. А впрочем, и не это было главное, надо было "я" свое показать. Хотелось, чтобы он упрашивал…
Распрощались холодно. Сергей был очень огорчен. Даже несчастен. Ведь он не знал, что в сущности она не против степи, а просто так, по-девичьи жеманилась. Думала, куда денется - придет, опять в который раз будет упрашивать: поехали со мной, Клава… И тогда она бы сказала ему "да".
Не упрашивал больше Сергей. Она уже была и не рада, может быть, и объяснилось бы все, но… не хватило лета.
Теперь он женат… Нет, она уже не мечтает ни о какой с ним любви. Все в ней перегорело. Но… как все-таки счастливо могла сложиться ее жизнь…
- Тсс… Тсс… - пронеслось по залу.
Из публики вышли только что избранные в президиум Чернышев и Волнов и заняли места за большим красным столом. Чернышев в центре, как председатель собрания. Сбоку от него, рядом с агрономом тяжеловато примостился Батов.
Подождав, когда все стихнет, Чернышев открыл собрание. Говорил он медленно и нарочито тихо, хотя такой тишины никогда еще не было в клубе. Разве кто кашлянет или громко вздохнет, тут же и умолкнет, испугавшись суровой тишины.
Отпив из стакана глоток воды, Василий Иванович продолжал хрипловато, будто простуженным голосом:
- Кто за повестку нашего собрания? - Василий Иванович надел очки и строгим взглядом обвел зал. - Голосуют только коммунисты…
Давно не видела Александровка такого партийного собрания.
Пока говорил докладчик Русаков, царила тишина. Однако атмосфера подспудно была накалена: стоит лишь поднести спичку, и грянет взрыв. Такой спичкой оказалась реплика Волнова, когда докладчик, закончив, хотел было садиться…
- Товарищ Русаков так расписал свое геройство по отношению к колхознице Румянцевой, что ему и председателю, по крайней мере, полагается орден…
Вот тут-то и начался шум.
- Да тише! Товарищи, хоть и открытое, но это же партийное собрание! - Чернышев застучал карандашом по графину и, пожимая плечами, глядел то на Батова, то на Волнова: видите, что творится? Полная анархия, и я здесь ни при чем…
Волнов был раздражен. Он что-то сказал Батову, на что тот спокойно улыбнулся.
Наконец в клубе стало тише.
- Ну, кто будет говорить? - спросил Чернышев. - А то хором-то все горазды.
На сцену прошел Аркадий Шелест, стал посередине, закрыл своей спиной Чернышева.
Заговорил он о странной позиции Волнова. Ну и что в том, что колхоз летом расплачивается с долгами, к тому же - новым зерном? Румянцева получила, как известно, за свою работу. И многолетний долг ведь получила!
- Было время, за такое дело председатель и партбилет бы положил… Но сейчас разве ничего не изменилось?
Чернышеву не по душе была такая демократия, он готов был своею властью остановить тракториста. "Наболтает, черт возьми, а ты расхлебывай! Колхозу лишний враг…" - думал он. Однако видел, что вмешательство его, пожалуй, не поможет.
Волнов тоже решил, что комбайнер наговорил уже довольно, и резким, громким голосом оборвал Шелеста на полуслове. Волнов решил вроде дать справку, но затем "загорячился", вышел из-за стола и начал свое выступление, будто ему дали слово. Председательствующий сделал вид, что так и надо. Волнов как-то издалека, но очень скоро перешел к прямой атаке на агронома. "Русакова дело, ишь подготовил. Его надо - сразу, с ходу, наповал, - думал Волнов во время своей речи, - иначе он тебя, ради этого Батов всю комедию и устроил".
- Меня неправильно поняли, - Волнов несомненно хитрил, поняв реакцию собрания, хотя и был уверен в своей правоте. - Да, Шелест прав! Не Румянцева в конце концов виновата… За волокиту кое-кого надо и наказать. Другое важно: колхоз не рассчитался с хлебопоставками! Вы понимаете, не рассчитался! Важен, так сказать, самый принцип, в коем - государственность и веление гражданской нашей совести - превыше всего. В этом аспекте и нужно расценивать руководителей.
- А Русаков не за государство болеет? - выкрикнул Шелест. - Рассчитаться с Румянцевой разве не государственное дело? Да разве мы не понимаем, что хорошо для государства; что плохо?
- Товарищ Шелест! Ты свое отговорил, - призвал Чернышев и как-то подобострастно посмотрел на Волнова.
- Подумаешь, отговорил. Он в точку попал, - выкрикнул Мокей.
- Ну, хорошо, - сказал примирительно Волнов. - В колхозе разбазаривания нет. А как расценивать это? Я сегодня, например, от честных колхозников узнал о краже сортового зерна из зыбинских амбаров… Что скажет на это товарищ Русаков?
Зал замер. Уж очень ловкий ход приготовил Волнов.
- Это не разбазаривание, это - воровство, и мы вора найдем, - хмуро сказал Русаков.
- Желаю успеха, - с ироническим поклоном заметил Волнов, - но думаю, что здесь нужна посильная помощь госконтроля и райкома партии.
Вот так повернул человек!
"Началось… Значит, жди перемен, - отметил про себя Чернышев. - Столкнулись, как предсказывал я, двое на дороге, и никак не разойтись. Кому-то надо уступать… Сильный, конечно, подомнет слабого".
Думая так, Чернышев, однако, почему-то не считал, что Русаков уступит. И находил это нормальным. Конечно, если освободят агронома, хлопот вроде бы сделается меньше. Но это, пожалуй, выгода не для него - ведь не Волнову, а ему, Чернышеву, жить здесь, в Александровке.
В напряженнейшей тишине, гулко стуча протезом, к эстраде шел Мокей Зябликов.
- Подождите, Василий Иванович, я слово скажу. - Опершись поудобнее на палку, пасечник, словно собираясь с духом, пристально и с выдержкой осмотрел Волнова, затем, как ожегшись, отвернулся от него.
- А я, товарищи, с руководителями нашего сельского хозяйства не согласен! - категорически заявил он. - Несправедливы вы, товарищ Волнов! Старшего Русакова мы генералом коммуны не зря называли за его честную работу, и Сергей Павлович, значит, сын отца не позорит… С тех пор как он в колхозе, мы с урожаем… поднялся колхоз. Как же можно, товарищ Батов? В улье берегут рабочую пчелу… а вы, как я разумею, задумали того… снять Русакова.
- Правильно, Мокей! - закричали в зале. - Жми в том же духе!
Волнов сидел хмурый.
- Слыхал я такие разговорчики, - продолжал Мокей, - Мол, экономику колхоза поднимать надо, а поэтому колхозникам надо не за все работы платить, пусть кое-что и на общественных началах делают. Нет, Василий Иванович, живот - он есть живот…
- Дядя Мокей, ты не дома! - зло перебил старика Чернышев. - Чего шута здесь разыгрывать…
- Нет, Василь Иванович, не шута… Набей живот мне сначала, а потом работу требуй…
И Мокей, как бы подтверждая свои слова, веселовато похлопал себя по животу.
Клуб потряс громовой хохот… Смеялся и Русаков. Чернышев беспокойно задвигался за столом - боялся засмеяться. Батов широко улыбался. Даже Волнов покривился в бледной усмешке.
Мокей вертел головой, не понимая причины смеха. Что он сделал смешного? Да и сказал-то, что думал. Одну лишь сущую правду. Подумаешь, смешно!
Мокей Зябликов пожал плечами и, удивляясь, заковылял к своей скамейке.
- Ну зачем человека обсмеяли? Вам бы посмеяться! - обратилась к собранию Румянцева, поднявшись после Мокея на сцену. - Ну что? Ну, выступил так, как сумел. Все мы знаем Мокея. Только он и про отца Русакова правильно сказал, и про Сергея Павловича, и про трудовую пчелу…
Стояла Матрена подбоченясь - как она делала всегда в таких случаях, когда надо было быть смелее.
- Человек я пожилой, может, что и не так, - заговорила она дальше о своем и повернулась к Волнову. - Не обижайся, товарищ Волнов, на мои слова, по-матерински скажу: нехорошо так, честное слово, нехорошо!..