- Помните, Сережа был в тайге? (Я кивнул; горло что-то перехватило.) Ну вот. Он вернулся оттуда ну совершенно сам не свои. Еще тогда сказал: вот бы где работать! Его Чапогир, Тимофей Егорович, в помощники приглашал. Ты, говорит, длинноногий парень, можешь по любому снегу бегать. - Катя улыбнулась и ладошкой потерла себе щеку. - А я ничего не поняла. Думала, он просто так, мечтает. У него же много планов всяких… Ну, вот. А когда его выгнали… то есть когда он ушел из редакции, он сразу в Улэкит написал Чапогиру. И ответ пришел, хороший такой. Сам председатель пишет. Чапогир ведь неграмотный старик… А я, как назло, в больнице. Сережа мне ничего не сказал, спрятал письмо и пошел в котельную. А тут еще этот рецензент… Он совсем растерялся. Знаете, что сказал? Поехали в Москву, хватит! Я его даже возненавидела… на минуту какую-то, не больше, но страшно так стало… люблю и вдруг ненавижу. - Катя рассеянно погладила морду Кучума. - Ночью не сплю, думаю: что-то я не понимаю, что-то он скрывает. И вдруг нашла случайно это письмо из Улэкита. Сережа, что это? А, порви! Несбывшиеся мечты! А я прочла и как будто прозрела. Господи, какая дура! Ведь он об этом письме только и думает все время. Оно чуть не до дыр зачитано, а он прячет, не говорит, меня жалеет, потому что я больна и вообще… Вот он какой, Сережа! - воскликнула Катя и стиснула руки на груди. Глаза у меня нежданно защипало. - Тогда я говорю: садись, пиши ответ, мы едем. Ты с ума сошла, кричит. Куда тебе на факторию! Ты же толстеешь не по дням, а по часам. Нет, нет и нет! А я говорю: пиши, а не то я сама напишу… А потом Сережа заплакал… первый раз, между прочим, за все время… и говорит: знаешь, знаешь, Катька, этого я тебе никогда не забуду. Дурачок такой!.. Ну, я тоже разревелась, конечно… от радости. И решили ехать.
- В Улэкит?! - закричал я. - Ты смеешься, Катя? Что вам там делать? Там же ни черта нет кроме тайги!
- Как же нет, Борис Антонович, - рассудительно возразила она. - Сережа мне все рассказал. И Тоня тоже. Там есть клуб - раз, - она загнула палец. - Его еще называют красным чумом. Почтовое отделение - два. Детский интернат - три. Медпункт - четыре. А вы говорите, ничего нет, - и уставилась на меня смелыми и хитрыми глазами.
- Звероферма там есть! - закричал я трубным голосом. - Ты забыла! Звероферма!
- Пять, - подытожила Катя с полным спокойствием.
- Слушай, девочка, успокой меня. Скажи, что это новогодний розыгрыш.
- Да нет же, Борис Антонович. Мы уже все справки навели. Там почтовый работник нужен. Это как раз для меня. А с Сережей тоже ясно: он у Чапогира будет работать.
- В стаде?
- Ну да.
- Кем? Собакой-оленегонкой?
Некоторое время Катя не могла говорить - так закатилась от смеха… Кучум запрыгал вокруг нас и залаял во всю глотку. Я мрачно наблюдал за этим неожиданным концертом.
- Всего-навсего, - сказала Катя, успокоившись, - помощником пастуха.
- Он? Да он отличит ли оленя от козы?
- Научится, Борис Антонович. Всему можно научиться, если хочешь. А Сережа хочет.
- Нет, ты подожди, - разволновался я. - Ты понимаешь, что говоришь? Тебе же рожать скоро.
- Угу.
- А знаешь, что там даже больницы нет, только медпункт?
- А другие как же?
- Другие, другие, то другие… Они привыкли, другие. Они родились там. А ты хрупкое существо.
- Ой уж хрупкое!
- Нет, ты постой! Ты не перебивай, Катя. Где вы там собираетесь жить?
- Мне обещали комнату при почте.
- Но Сергей же в стаде будет. В ста-аде! Это как на Луне, понимаешь? Ты одна останешься. Кто будет рубить дрова? Топить печку? Таскать воду с реки? Домовой?
Она прыснула, но тут же стала серьезной.
- Помогут, Борис Антонович. Людей много хороших. Как вы.
- Ты мне не льсти, Катя. Ты мне зубы не заговаривай. Ты вспомни, как ты извелась, когда он уехал на две недели. А из стада он сможет приезжать не чаще двух раз в месяц. Да и то, если кочевать будет недалеко.
- Выдержу, Борис Антонович. Так надо.
- Да на кой леший надо? Кому надо?
- Нам обоим.
Катя набрала в пригоршню снега с поленницы, смяла его и в задумчивости лизнула. Я полез в карман за спасительными сигаретами. Какая-то дрожь меня била.
- А если Сергей не выдержит и сбежит?
Она вскинула на меня глаза.
- Тогда… Тогда он мне больше не муж. И он это знает.
Я замолчал, пораженный. Передо мной стояла незнакомая строгая женщина. Свет из горящих окон озарял ее лицо, на котором застыло упрямое и дерзкое выражение.
Кучум внезапно сорвался с места и кинулся по улице. Мы оба оглянулись. По деревянному тротуару быстро приближалась к нам высокая, стремительная фигура Кротова. Он подлетел вместе с наскакивающим на него, лающим от восторга Кучумом, проехался с разбега на подошвах унтов и огласил всю окрестность криком:
- Ага, попались! Дрова чужие крадете!
- Сережа, - негромко сказала Катя, - я все рассказала Борису Антоновичу.
Кротов на миг замер.
- Правда?
И вдруг повалился на колени, увлекая за собой Катю.
- Борис Антонович, благословите в дорогу!
Странное дело, и миг этот был будто несерьезный, из серии детских проказ, а у меня внезапно защемило в груди. Два лица глядели на меня, два лика на белом фоне, две жизни были передо мной, одна судьба… Что-то промелькнуло между нами, подобно электрическому разряду, и близость была болезненно ощутимой и яркой…
- Ладно, пошли, ребята. А то я разревусь.
К дому подошли в молчании. По тому, как они замешкались у подъезда, я понял, что им не хочется возвращаться в компанию. И мне, по правде говоря, как-то неудобно было вводить их сейчас в плановый хоровод взрослых людей.
- Дарю вам Кучума, - вдруг надумал я.
Кротов раскрыл рот, ошеломленный, Катя что-то замурлыкала себе под нос.
- Спокойной ночи, - пожелал я. А правильней было бы сказать: "Доброго утра!"
19
Сразу после Нового года Катя получила расчет. Четвертого января я пришел в редакцию раньше обычного, чтобы проводить Кротовых в аэропорт. Сергей и Катя сидели в опустевшей комнате, сразу ставшей казенной, на голых кружевах железной кровати, а на единственном стуле пристроилась Тоня Салаткина.
Кротовы оделись тепло, как полагается для дальней дороги в наших краях. На обоих были овчинные полушубки; голову Кати укутывал пуховый платок, на Сергее красовалась огромная ондатровая шапка. Он был в унтах, а ноги Кати грели камусные унтики, которые я видел раньше на Тоне Салаткиной. Я дружелюбно подмигнул девушке, и на ее лице появилась неуверенная ответная улыбка. Только сейчас она, кажется, признала мое право на существование рядом с Кротовыми…
Катя показалась мне утомленной и опечаленной. Кротов был взвинчен. Последнюю ритуальную минуту перед дорогой он едва высидел, а затем резко вскочил, нацепил рюкзак, подхватил два чемодана, а оставшуюся сумку готов был, кажется, схватить зубами… Я отобрал у него часть невеликого багажа. Пошли…
У порога редакции Тоня Салаткина распрощалась с Кротовыми - она спешила на дежурство в больницу - и убежала, расплакавшись.
Туманное январское утро, не знающее на этих широтах солнца, потрескивало от холода. День обещал быть жестоким. Все живое пряталось в домах, кроме собак, пушистых комков на снегу. Медленно светало.
А в четырехстах километрах севернее, в промерзшей глуши лиственничных стволов, загудел, возможно, электрический движок, отключаемый на ночь, - Улэкит проснулся. Двадцать два сруба и несколько чумов на высоком берегу реки. Один из них - почта. Вставай, Катя, на работу пора!
А еще дальше в ледяную немоту утра ворвался хрип оленьих дыхал - стадо поднялось на ноги. Вышел, согнувшись, из чума старик Тимофей Егорович Чапогир, глянул узкими глазами на застывшую тайгу, втянул воздух через ноздри… Холодно, однако, а караулить стадо надо. Чай кипяти, Сергей!
До аэропорта дошли молча. Самолеты "АН-2" стояли рядком с раскрученными винтами. В воздухе висел рев - прогревались моторы. Не успели войти в зал ожидания - объявили посадку на Улэкит. Пассажиров было всего четверо: Кротовы, старуха эвенка, приезжавшая, вероятно, в окружную больницу, и командировочный охотовед.
Меня пропустили па поле; я поднес вещи прямо к самолету. Около открытой дверцы пришлось подождать - грузчики кидали в брюхо машины громоздкие ящики с консервами.
Мы стояли и смотрели друг на друга.
- Ну, ребята, - сказал я с преувеличенной бодростью. - Летите!
Катя моргнула, губы ее сморщились, на глазах стали проступать слезы. Кротов опустил голову.
- Знаешь, девочка, - вырвалось у меня как-то отчаянно, - дай-ка я тебя поцелую!
Сквозь слезы она улыбнулась, отодвинула шаль и подставила щеку.
- А меня будете лобызать? - хрипло спросил Кротов.
- Давай и тебя.
Мы неуклюже обнялись. Кучум, непривычный к поводку, рвался из рук Сергея, повизгивая.
- Ну, пес, - обратился я к нему, - береги хозяев.
И вот уже дверка хлопнула, но тут же распахнулась опять, и голова Кротова в огромной шапке высунулась поверх руки пилота.
- Борис Антонович, спасибо за все! Приезжайте в стадо работать! Устрою протекцию!
- Уходи, защемлю! - крикнул пилот.
И дверка захлопнулась окончательно.
Я побрел с летного поля, встал у заборчика.
Заурчали моторы; "АН-2", поднимая метель, вырулил в дальний конец взлетной полосы, а потом промчался мимо, прыгая на снежных застругах, грузно оторвался от земли и потянул в сторону сопок.
На поле появились люди с чемоданами. Наверно, объявили посадку на очередной рейс. Мне казалось, что вокруг тишина. Оглохшая, онемевшая планета, где нет Сергея и Кати!
Я представил, как они сидят, прижавшись друг к другу. Рука в руке, лицо к лицу, мысли опережают самолет… Превратиться бы в невидимку, в духа бесплотного и быть всегда стражем за их спиной! Но они разглядят и прогонят. Скатерть-самобранку с дарами жизни расстелить бы перед ними! Пройдут мимо. Стать бы оракулом и нашептывать им на расстоянии мудрые советы! Заткнут уши. Что же отдать им такое, чего они не имеют? Нет ничего такого… Им нет дела до моих заклинаний. Они видят цветные миражи, не различимые дальнозоркостью опыта. А я улавливаю, как ревет время, старя всех и вся, и оглядываю длинную буднюю дорогу, по которой им придется долго шагать…
Через несколько дней редакционный завхоз, наводя порядок к комнате, где жили Кротовы, нашел за шкафом и принес мне толстую тетрадь в коленкоровом переплете. Я просмотрел ее. Это был дневник Сергея Кротова, а в нем письмо Кати.