- Ну, пока! - и быстренько повесила трубку, пока он не накопил сомнений и новых вопросов.
У-уф! Упарилась.
- Итак - г у л я е м!
Я озираюсь в пунцовой утробе ресторана - я здесь впервые. Оформили, подлецы, с понятием: зовущая жаркая темнота, цвет красных внутренностей.
Меня знакомят с Ректором; Славиков немного заискивает, Шура выжидательно молчит, а Ректор улыбается на три части: мне, Шуре и Славикову - и всем достается с избытком.
Еда, вино.
Оркестр готовит свою аппаратуру.
Живот подбирается в ознобе предвкушения: музыканты пробуют звуки.
Я не сказала Мишке, в какой гостинице... Как-то еще придется отчитываться. Авось как-нибудь. Не думать об этом, потом, потом...
- Этот зал напоминает мне утробу, - говорю я. Ведь что-то надо говорить.
- А я никогда не видел утробы, - воспитанно признался Ректор.
- Там как в пещере, - поделилась я. Они засмеялись.
Смеются надо мной.
- Да-да! - настаиваю я.
Мне в детстве снился повторяющийся сон: будто ползу я по тесной пещере, на четвереньках, а выход все сужается и сдавливает меня, но ползти почему-то надо. И вот уж мне приходится в ужасе принять самое беззащитное положение: навытяжку - меня так легко раздавить! И стискивает, стискивает со всех сторон, а я продолжаю выбираться с нарастанием ужаса - и от страха просыпаюсь.
- Мне снилось, как я рождалась: как из пещеры. Ведь сон - это считывание старой записи подсознания, так?
- И мне такой сон снился! - преданно заступилась Шура.
- А я свое рождение проморгал! - говорит Славиков и подливает всем коньяк.
Сдались им наши сны...
Я ничего не пью, даже шампанского, чтобы не пахнуть вином - пригодится дома, если умалчивать ресторан.
Впрочем, дело не в вине и не в ресторане - в Левке дело. Левку Славикова мне важно умолчать, вот что.
Мишка прав: не надо было мне сюда ходить. Не надо мне здесь сидеть. А я сижу. Внутренне зажмурившись, чтобы не видеть необходимости встать и уйти.
Шницель вкусный. Картошка фри, салат ассорти...
Мишка меня все время воспитывает и открывает мне глаза - чтобы я не жила вслепую, как это делает большинство.
А я все равно сижу в ресторане.
Общество пьет.
- Пойдем, покурим? - наклоняется ко мне Славиков.
Шура растерялась: она робеет оставаться вдвоем с Ректором. Но мне же охота послушать и Левкины любовные намеки, я встаю.
Любовь он завел от скуки, она у него липкая, как карамелька в ладошке, но по гулянке сойдет. На кафедре, когда мы оказываемся вдвоем, Лева Славиков поднимает на меня очи, томно глядит и протяжно вздыхает: "Ли-и-ля..." - а я делаю вид, что ничего не понимаю, и говорю: "Меня так назвали в честь отцовской гармошки".
И так греемся этой игрой: он разыгрывает красивое страдание неразделенной любви (ведь я в п о л н е замужем), а я непонимание - и оба в безопасности.
Сели мы с ним в холле, он закурил.
- Ой, Лева, я еще один феномен памяти вспомнила, - затараторила я. - Мне еще снилось все время отцовское поле боя и как меня ранило - слушай! Будто бы изрытая взрывами долина, а я на какой-то возвышенности. Все гремит и грохочет. И вот, будто летит пуля - летит так, что я вижу ее траекторию...
Славиков меня не слушал. Я замолчала, а он даже не заметил, сосредоточенно готовясь что-то сказать. Он курит, отражается в стенных зеркалах и пьяно зыблется; ходят мимо выпившие едоки, из ресторана и назад, и швейцар, злясь, закрывает за ними дверь.
- Что? - рассеянно спохватывается Славиков.
- Нет, ничего.
Я не обиделась - ведь мы чужие.
Я тупо смотрю на швейцара, а Славиков, силясь придать словам внутреннюю напряженность, отрывисто и с паузами говорит, что у него есть теперь квартира, правда, не здесь, а в Заполярье, ему дает эту квартиру Ректор, и не хочу ли я поехать туда с ним?
Я понимаю, Славикову хочется игры по крупной, да и когда же еще, ведь уже сорок, а все нет бурной - на разрыв аорты - жизни, есть только надоевшая семья, а Ректор сейчас за столом только что авторитетно изрек: "Любовь - болезнь сорокалетних".
- Нет, не хочу! - отвечаю я с кокетливым капризом и мотаю головой, как семнадцатилетняя девочка.
В дверь дует, швейцар сердито ее закрывает и с ненавистью смотрит на меня, как я фальшиво смеюсь в уплату за жратву и вино. Ох и перевидел он здесь таких дамочек! Мне хочется подойти к нему и оправдаться: я не такая, я здесь случайно, я больше не буду.
Дуть перестало, а я поеживаюсь и все оглядываюсь на здоровенные окна, занавешенные прозрачным тюлем; окна на улицу, и мне кажется: вот сейчас там будет проходить Мишка и увидит меня здесь - такую, какую видит швейцар...
- Скажи, что х о ч е ш ь! - насупленно требует Славиков.
И правильно: он платит, он и заказывает музыку. А я как можно шутливее возмущаюсь:
- Как я скажу хочу, если я не хочу!
- Скажи! - капризничает пьяный Славиков.
Я затравленно оглядываюсь на окна. Как сказал бы Мишка, знает кошка, чье мясо съела.
Я к Мишке хочу! А уйти не могу. Уйти - это поступок, а я существо слабое, беспоступочное.
Славиков, не дождавшись ответа, забыл, о чем это мы говорили, нетвердо задавил окурок, и мы вернулись в ресторан, к нашим друзьям.
Тут все было в дыму. Вечер подходил к концу, все опьянели и курили уже не сходя с места.
Шура смотрела нам навстречу с облегчением и с упреком: мол, ну что вы так долго!.. Видимо, ей приходилось плохо. Ректор сладко жмурился и в перерывах между затяжками назойливо улыбался, глядя на нее. Она не знала, что ей с этими улыбками делать. Оглянется по сторонам, вздохнет и робко говорит ему: "Ты поешь! Ну почему ты все куришь, куришь и ничего не ешь!" И опять оглядывается.
Славиков прилипающим языком лопочет Ректору: "А помнишь, после третьего курса... Крым... зайцами на третьей полке. Берег... горы зеленые... и я тогда понял..."
И вдруг растерянно сказал:
- Лиля! Я его очень люблю! - и кивнул на Ректора с беспомощным недоумением.
Шура сердобольно заморгала, а Ректор все так же стойко улыбался, и мне пришло в голову, что перед нами муляж улыбающегося Ректора, а сам он в это время где-то спит, свернувшись калачиком. Но тут он пошевелился и сказал:
- Товарищи! - Он прислушался к своему голосу, подбавил в тон проникновенности и повторил: - Товарищи! Выпьем за нашу встречу!
Говорящий муляж.
Они все трое схватились за свои бокалы, счастливые, что нашлось общее дело, а я с радостным выражением хамства на лице спросила Ректора:
- Скажите, вы не муляж? Знаете, делают такие из папье-маше для витрин яблоки, груши, мясо. На вид - как настоящие. А на ощупь - можно я вас потрогаю?
Славиков, пьяный пьяный, а задохнулся. Шура заморгала и отвернулась от меня. Но Ректор не обиделся, а учтиво кивнул и протянул мне руку - для ощупывания. Я потрогала руку, озадачилась, как повар, пробующий суп, и поднесла эту руку, как мосол какой-нибудь, к своему носу: понюхать. Шура предостерегающе смотрела на меня, стараясь как-нибудь взглядом натянуть вожжи и остановить меня. Куда там! Меня ее взгляд только подхлестнул. Не выпуская руки Ректора, я придвинулась к нему и вкрадчиво, как врач, попросила:
- Скажите: ма-ма!
И с ожиданием уставилась на его рот.
Ректор мягко высвободил руку, с ласковым укором улыбнулся мне и опять предложил свой тост.
Все в смятении выпили, на меня никто не глядел, а я, в возмещение своего стыда, мстительно подумала: "Шура потому и боится его, что он ей не нравится. Надо сказать, что он ей не нравится".
Славиков окончательно опьянел, чтобы не разделять ответственности за произведенный мной скандал, и рухнул лицом на стол. К счастью, это всех отвлекло: захлопотали, Шура вылила ему на голову стакан воды и вытерла своим носовым платком. Ректор рассчитывался с официанткой крупными купюрами, и я сперва подумала: слава богу, что не за Славикова счет я тут сегодня гуляла, а потом сообразила, что, пожалуй, еще больше свинства, если за счет Ректора... Хоть вынимай деньги да выкладывай за себя.
Потом Ректор побежал на улицу ловить для Славикова такси, а я искала в карманах Славикова номерок - получить его пальто. Швейцар у двери сопровождал меня неотступным взглядом.
Вывели Славикова на улицу, набросив на него пальто, упаковали в машину, Шура сказала адрес, а Ректор заранее заплатил - и опять я почувствовала себя свински.
Мы втроем вернулись в холл и сели покурить и успокоиться. Мы качали головами, сокрушаясь о бедном Левке, и рассуждали, как ему теперь лучше всего выйти из похмелья. Шура готовила отступление, бормоча что-то про своего дога Билла, которого еще надо сегодня выгулять, а в глазах у нее растерянная пропасть, запустение. Я же, чтобы загладить свою вину перед Ректором, уважительно поддакивала ему через слово.
Где-то в глубине души я собой гордилась: как-никак, был совершен Поступок, хоть и безобразный. Значит, мне доступны и решимость, и свобода.
И тут от стойки гостиничной администраторши повернулась румяная с мороза женщина с красивой кожаной сумкой и поискала глазами место, куда бы ей сесть, чтобы заполнить гостиничные бумажки.
Глава 2
Что называется, не отходя от кассы.
Погуляла - расплатись.
Вот возникло в холле олицетворенное мое возмездие, катится яблоко судьбы. Катись, катись, яблочко, по голубому блюдечку - вот уж и проклюнулось на дне блюдечка изображение: что было, что будет, чем дело кончится, чем сердце успокоится.
Мне забавно. Я веселюсь. Я всегда веселею в отчаянных положениях, как будто не жизнь идет, а мультфильм.
Мишка внушил мне, что мир устроен по Закону полной справедливости и существует как бы некая бухгалтерия, которая следит, чтобы каждому было отпущено строго по лимиту. В одном месте урвал - в другом тебе урежут. Украдешь, например, сто рублей - и тут же ногу сломаешь. И когда Ирина вошла - я услышала, как щелкнула косточка на бухгалтерских счетах: с меня вычиталось.
Так скоро!
И, главное, ничего нельзя предотвратить, как будто удав уже нацелил свой зрак.
Сломя голову побежать домой, отключить или испортить телефон, скоропостижно послать Мишку в какую-нибудь поездку - ну, например, в деревню: мол, кто-нибудь заболел - пусть отец, его не жалко сглазить (да, так и подумала!) - или напрячься и придумать что-то получше, но только бы Мишка сегодня же ночью сел в поезд - и все, и не нашла бы его в этом городе Ирина.
Все это пронеслось в голове и было отвергнуто: тщетно. Я верила в Закон. У меня уже наступил паралич неотвратимости - и я сама, своим ходом, - туда, в пасть удава. В зоопарке я наблюдала, как мышь, попискивая и упираясь, подползала к нему, к удаву, на невидимом аркане - ужас!
Я даже не упираюсь. Я знаю: приду домой и "собственноручно" скажу: "Мишка, твоя бывшая жена приехала в город, я видела ее в гостинице".
И совершится справедливость.
Она ведет взглядом по холлу.
У нее глаза - как будто в них беспрерывно отражаются огни новогодней елки. Праздничная женщина.
Мишка удочерил ее девочку и относится к этому серьезно (он ко всему относится серьезно...). Конечно же, им надо повидаться, ничего не поделаешь...
И вот споткнулась на мне. А я, жертвенный кролик, так и ждала напороться на этот сияющий зрак.
Ну что, - говорю себе, - погуляла?
Я ли не помню этого взгляда - она смотрит, как бы не притушая фар на встречный в темноте автомобиль. Невольно ищешь: что же она знает о тебе такое, что дает ей смелость парализовать этим встречным светом?
Вот она узнала меня: глаза смеются так, что, кажется, вот-вот лопнут и брызнут. Я почти приподнимаюсь - на случай, если угодно будет позвать...
А в елочных глазах пробежала целая серия огней: вопрос, нет ли здесь и Мишки; затем, после короткого анализа - уверенность, что Мишки здесь просто не может быть, и тогда - усмешка циничного понимания: мол, ну-ну, гуляем... И милостивое дозволение: ладно уж, подойди.
Я покорно поднимаюсь и иду. Думаю по пути: и как это Мишка мог быть ее мужем - он ведь грубый и неудобный, как проселочная дорога, а она - как лакированный лимузин. И потом думаю: ничего, Мишка - он все может, и то и это. Он кривоног, косолап, мешковат - однако ж, поищите другого такого Мишку, я на вас посмотрю.
А она глядит навстречу своими глянцевыми, как бы хмельными глазами и таким же голосом произносит:
- Стоит мне о ком-нибудь подумать - и вот уж мне этот человек попадается. Видимо, я - что-то вроде паука-телепата. (Удав, - думаю я, - удав...) Вчера о вас вспоминала, и едва приехала - уж мне вас приготовили прямо в гостинице.
"Да, уж приготовили", - мысленно передразниваю я и храбрюсь: "Спросит - скажу, что Мишки нет, что он уехал!" Набираю воздуху и лопочу:
- В гости в наш город?
- По заданию редакции, - с иронией поправляет она: мол, очень мне надо ехать в вашу дыру в гости. И улыбается милостивой грандессой, демократично снисходя до меня.
Так мне и надо.
Она молчит и благосклонно улыбается, похлестывая бумажками ладонь. Пауза принимает издевательский вид, но я кротко терплю. Заслуженное по Закону.
- Что-нибудь передать Мише? - мямлю я наконец.
Ирина в удивлении (вижу - в поддельном!) ведет бровью - глаза смеются, хохочут:
- Мише! Вы все еще вместе? - И тут же, как бы забыв получить ответ на свой вопрос, задает новый, озабоченный: - Вода-то горячая в этом городе есть? Я сколько помню, здесь любили ее отключать, а мне бы сейчас ничего так сильно не хотелось, как рухнуть в горячую ванну.
Но и на этот вопрос она не интересуется ответом. Она грациозно присаживается к курительному столику и начинает, наконец, заполнять гостиничную карточку.
О, она победительница, она царица.
Я успеваю все-таки глупо брякнуть насчет горячей воды, что, кажется, есть, и остаюсь топтаться совершенно неуместно, как бедная родственница, а Ирина уже строчит по памяти данные своего паспорта. Я успеваю отметить, что дата ее отъезда - через два дня, и тут на выручку мне подоспела Шура.
- С приездом вас! - вдохновенно говорит она Ирине, принимая ее за мою подругу или родню.
(Родня!..)
Ирина подняла равнодушное око, умело погасив елочный огонь, и рассеянно кивнула.
Шура как-то вдруг вся кончилась - видимо, Иринин мертвый взгляд был последней каплей этого напряженного вечера.
- Пойдем, - сломленно попросила она.
- До свидания, - аккуратно сказала я Ирине и, к своему торжеству, заметила, как блеснула в ответном взгляде тайная ревность: я бросала ее.
Шура даже с ее запасом терпения и любви не смогла больше держать себя в форме и так сказала Ректору "нас не надо провожать", что он сразу послушался. Я подумала: не забыть сказать ей, что он ей не нравится, этот неуязвимый для жизни человек.
Но сказать забыла. Мы шли домой, и я уныло мечтала: вот бы стерся этот день, вычеркнулся, как будто его и не было. Вот прийти бы домой - а Мишка уже спит, а утром началась бы обычная жизнь с обычных слов, с кофе, который он сварил бы для себя и для меня...
А Шура потерянно бормотала монолог, который я почти не слушала. Что-то вроде этого:
- Ну что же это такое, что же это такое... Все проходит, а спохватишься - и вспомнить нечего. В сотый раз закинул он невод - пришел невод с одной водою. Это где же рыба плавает? ...Ты-то, Лиля, счастливая! Не спорь, ты счастливая. Ты и злая, наверное, от жиру - бедные добрей. Живешь как за каменной стеной. Легко тебе презирать оттуда, из укрытия-то... Сытый голодного не разумеет. Ты не обижайся, я так... Я завидую. Да, а как не завидовать? У тебя Миша. Он такой один. Мужики-то теперь нос по ветру держат: не плюнуть бы против. Флюгера, а не мужики. Так и мотает их: туда-сюда. "Ах, ох, обстоятельства сильнее нас!" Тьфу! Впрочем, я-то? И я то же самое. Еще и обижаюсь: никто не любит. А сама-то я кого-нибудь полюбила? Вперед, так сказать, без гарантий? Нет, я задаром хочу. Да если бы я сейчас... - да разве бы ему не передалось?! А я хитрая, хочу, чтоб он меня первый полюбил, а я потом на готовенькое. А кто же возьмется первый - ведь мы все устали, каждому охота на другого груз переложить. И кого мы хотим перехитрить, а? Сами же в дураках и остаемся. Потому что с к о л ь к о з а э т о з а п л а т и ш ь, с т о л ь к о э т о и б у д е т с т о и т ь, а мы все переплатить боимся... И все-то у нас поэтому дешевка, и ничего-то дорогого у нас не остается...
А я свое: может, утаить ресторан от Мишки? Шура простилась со мной на углу - я почти не заметила этого.
Ничего от него не скроешь. Придется за все отвечать.
Зря только пожертвовала шампанским. Чем ближе ступеньки лестницы к нашей двери, тем невозможнее скрыть. Начнут бегать глаза. Они уже бегают. Он все поймет. И даже больше, чем было на самом деле.
А что было на самом деле?
У любого явления, говорит Мишка, есть несколько слоев. Я различаю лишь верхний - легальный. А Мишка - он насквозь, до дна...
А про Ирину - не говорить ему про Ирину, а? Но она его разыщет, она, змеюка, обязательно его разыщет, у нее достаточный предлог: поговорить о трудностях воспитания дочери...
Все-таки, может, упрятать Мишку куда-нибудь на два дня? Но куда?
Ответов не было, выхода не было, а я уже стояла перед родимой дверью.
Будь что будет - и я вошла.
Дальше было так. Я разделась в прихожей и сосредоточенно гляжусь в зеркало. А он стоит и смотрит, выжидая, как я буду объясняться. А я не объясняюсь, а жду, когда у него выйдет терпение и он сам спросит, где была. Но он все не спрашивает, а я уже разделась и дальше выстаивать перед зеркалом смешно.
Мне предстояло пройти мимо него - так прямо на него пойти и неотвратимо наткнуться на его глаза. А опустить взгляд и прошмыгнуть мимо - значит, в чем-то сознаться.
Мне становится весело от опасности, я поднимаю смеющееся лицо и огорошиваю:
- Только что я беседовала с твоей женой Ириной!
Радуюсь: смятение в рядах противника, и я, воспользовавшись замешательством, отвела его руку от стены и прошла мимо, единолично обладая подробностями. Сейчас он лопнет от любопытства, - победно думаю я. Но не тут-то было. Враг полностью взял себя в руки и, сдерживая и гнев, и любопытство, тихо спросил:
- Где ты была?
Я обескуражена. Обиженно поднимаю брови:
- Я же тебе звонила: были с Шурой в гостях у ее друга в гостинице. Там, кстати, в вестибюле и столкнулась с Ириной.
Я сказала "в гостинице", не сказала "в ресторане", тут же и подумала про себя: "Вот змея!" с восхищением или с осуждением - моим невооруженным зрением не разобрать. И тут же, не давая передышки, я принялась забалтывать его: