Лена стоит на тротуаре, чужая, никого не знает в лицо и боится, что это заметят. Хочется скорее примкнуть к этому неуязвимому обществу - СВОИМ. Закапал дождь, дочка спросила, откуда он капает. С неба. "А кто его туда набросал?"
Лена сидела одна в кухне за столом, чувство "я ненавижу тебя" переполняло ее, требовало высвобождения. Уже много раз она готова была пойти и сказать: "Я тебя ненавижу". И не хватало... мужества? честности? а может, самой ненависти не хватало?
Наверное, это обидно было бы услышать. Видеть, знать - одно, а услышать - другое. Слово отсекает оттенки, оно однозначнее правды - значит, вовсе ложь.
Да и так ли уж важно, в конце концов, ее чувство, чтоб кричать о нем вслух? Она взяла обрывок бумажки, написала: "Я ненавижу тебя". Страшно стало читать, слова жглись. Она скомкала бумажку, бросила в ведро. Топорщились, кололись, коло́м торчали оттуда злые буквы. Достала бумажку, расправила, густо зачеркала - и тогда выбросила. Снова достала этот комок, положила в раковину, подожгла спичкой. Сгорела ненависть.
Соседка Валя решила больше не вызывать к "ребенку" врача - пусть... Но врач, сказала она, все равно приходит - сам. Посмотрит "ребенка", выйдет в прихожую и, присев на корточки, записывает что-то в тетрадку, подложив свой "дипломат". Пишет, пишет, а потом задумается, задумается... Валя его спросит: "И о чем вы там всё думаете?" А он тихо: "Думаю, как бы ему помочь..."
Дрогнуло сердце, Лена с тех пор как увидит из окна - идет по двору молодой человек с "дипломатом", так и гадает: он? Уже раза четыре видела одного. Наверное, он. Ходит, сердечный, по вызовам. Вызовов много, детей уйма, ужас! (Еще бы, сливки есть, и рожают бесстрашно всё новых и новых, убежденные, что так оно в мире всегда и пребудет). Наверное, он. Свои-то, околоточные мужики не носят "дипломатов". Собираются во дворе по вечерам и часами беседуют, стоя кружком.
Дочка вышла во двор с маленькой машинкой. Беда с этой машинкой, всем она нравится. Вот рыжий братец догнал обидчика, отнявшего машинку, заботливо вернул ее девочке и потом долго стоял перед нею с кротким видом - упивался своим великодушием. Эти благородные порывы знакомы всем хулиганам. Рыжий стоит перед девочкой, великодушие его разрастается снежным комом, да и должно же снежным комом развалиться, не вынеся собственной тяжести. Спустя полчаса он потихоньку стянул у нее эту машинку и снес ее домой.
Пора, впрочем, забирать дочку, Лена вышла во двор; тронулась и притормозила, поравнявшись с Леной, машина слесаря. Он выглянул поздороваться. Сизый селезень, называла его Лена про себя. Лицо его было полно закоулков, в которых таились оттенки многих чувств, они складывались по-разному, переливаясь, как сизое оперение, и читать с его лица эту повесть, наверное, не наскучило бы долго. Вместе с приветствием на его лице прочитывалось: "Смотри, а у меня машина, а ты не знала?" - совершенно мальчишье, и: "Что это на цепочке у тебя, талисман, да?" - любопытное, и: "Сразу видно, что ты молодец!" - ухажерское, на всякий случай, и: "Уважаю таких!" - одобрительное бюргерское. Да каких?! А по-за мусорными кучами новостройки гоняли друг друга растленные городские кобелишки, весна их одолевала приступами неисполнимой любви.
Притча: приехал в город цирк, и афиши возвестили, что человек будет залезать в бутылку. Народу собралась целая сила, вынесли на арену бутылку, вышел и обещанный человек. Походил-походил, позалезал-позалезал - не залез. Ушел. Публика возмущаться, а ей: а кто вам обещал, что он з а л е з е т?
Вспомнила Лена притчу и горько рассмеялась. Никто вам ничего не обещал! Она сидит у темного окна на кухне, муж сказал ей сегодня: "Заткнись!", и вот она не спит, и он там тоже не спит, но они не смогут успокоить друг друга. Лена не винит его. Она сама могла бы сказать ему "заткнись" и даже почище того. Но он ее опередил. Сидеть ей в темноте еще долго. Надо износить злость дотла, истратить, иначе не уснешь. Интересно, каково поживает слесарь-сизый селезень? Некоторые знакомые Лены разошлись и снова в поиске. Брачные объявления дают. Надеются на удачу. Есть ли хоть одна удача среди этих бедных человеческих попыток? Наверное, есть, иначе откуда, из каких примеров люди черпают надежду? Но Лена не знает таких примеров, нет. Говорят, восемьдесят процентов разводов происходит по заявлениям женщин. Восемьдесят процентов брачных объявлений дают тоже женщины... Утром они помирились.
Дочка заболела, пришел врач. Оказалось: он. С "дипломатом". Он прикасался к девочке так, будто хотел не столько выяснить болезнь, сколько тут же, этим прикосновением, немедленно помочь ей. Он был юноша, прячущий усталость. Каждый день на много часов он погружается в среду чужой боли - как водолаз в толщу вод, как рабочий-гальваник в яд испарений - и на сколько же его хватит сидеть в прихожей на корточках и раздумывать, как бы облегчить муки Валиному "ребенку".
Он сказал: опасный отит, надо показаться лору; запись туда за неделю вперед и прием раз в неделю, но постарайтесь попасть.
Лор их принял без записи и без лишних слов - еще не научился отказывать в помощи. Тоже оказался совсем юный, тоже прикасался к девочке целительно, и она доверялась его рукам. Он выходил раз покурить, и, когда шел мимо томившихся в коридоре матерей с детьми, клонил голову, виноватый перед ними за боль, за очередь и за свое неумение сделать мир совершенным.
Вот уже недели две Лена не слышит плача за стеной. Ей хочется думать, что "ребенок" пошел на поправку, хотя путь его болезни один: каждый приступ пожирает часть его мозга. Но пока он перемогается и молчит, не напоминает взрослым об их ничтожестве - и спасибо. Валя вышла на работу, потому что приехала ее бабушка и смотрит за "ребенком". Ну, бабушка вынесет. Бабушке в привычку выносить, она не юноша врач и не истеричка, способная не спать ночь из-за мужнина "заткнись".
Дай бог Вале хоть на работе забываться. Муж ее "объелся груш". Но Валя все равно улыбается. От великодушия. Чтоб не взваливать на мир свои огорчения. Миру и так хватает.
- Поднимай ноги! Иди по-человечески!
Стояла глубокая ночь. Лена проснулась и мгновенно все поняла. Одного этого ржавого голоса было довольно. В нетронутой тишине ночи он бесчинствовал один, нестерпимый, как визг пилорамы, как скрежет железа о стекло, и издавать его могла только какая-нибудь "карлица", лицо которой, Лена поручилась бы, выглядело так, как если бы резиновую голову надули, а потом сверху сплюснули.
- Поднимай ноги! Иди по-человечески! - с визгом царапала она по стеклу, по нервам, неотступно преследуя свою жертву. - Да пойдешь ты?!.. Поднимай ноги!
Самое жуткое было это "по-человечески", косноязычное, с "ц" вместо "ч", произносимое н е ч е л о в е к о м - НЕДО...
Голос уже миновал окно, начал удаляться за многократные преграды панельных стен. В ответ ему не слышалось ни звука, ни всхлипа, даже ни шарканья маленьких шагов, один ужас тишиной навис и силился прикрыть мальчика (конечно, то был мальчик! - они рожают, чтобы было на свете хоть одно существо, беззащитное перед ними), но не мог заслонить его, а эта злобная ястребица налетала сверху, выпростав клюв, подстерегая каждый его шаг, сделанный не по ее нраву, а сделать по ее уже не было возможности, потому что ястребица нуждалась в неистовом поклеве.
- Кому я сказала, тварь! Поднимай ноги! Иди по-человечески! - голос захлебывался в сладострастии силы, которой не было противосилия.
Вот уже теряются где-то в тишине и темноте - этот давно настигший и давно всемогущий, но длящий истязание голос и его жертва, Лена вскочила с постели. Уже не видно из окна. На часах ровно два. Ни души больше на улице, весь город увяз в сладком клею сна, утоп, ушел на дно, не слышит этой ястребицы, не знает про муки ее детеныша. Некому прийти ему на помощь, а он и не ждет помощи. Разверзнись, земля, укрой его.
А сон как сладкий мед, в постель бы назад, но - встряхнуться! Быстро в прихожую, ну-ка! Плащ, в комнатных тапках - пусть, пригодится, мягче догонять, ключ, дверь оставить незапертой, важно! - и вон.
Сердце стучало, круто переключенное со сна на подвиг или на преступление - что бог пошлет. Вон они. Мальчик в свете дальнего фонаря возвышался над тротуаром вряд ли больше, чем та занеженная девочка, что спала сейчас, сытая и умытая, в мягкой своей постели у Лены дома. "Карлица" неотвратимо нависала над ним хищной птицей, а он брел, рожденный на свет для той же цели, для какой в некоторых странах, говорят, продаются специальные сервизы: бить. Пар спускать. Мальчик забывал вздрагивать, трясина ночного времени уже наполовину поглотила его сознание. Шаги Лены, днем погасшие бы в шуме улицы, как в ковре, раздавались сейчас беспощадными шлепками. Что ж, тогда нападение и грабеж. Быстрота и натиск. Как там с гневом? Это важно. С гневом в порядке, хватит расшибить ему "карлицу" в лепешку, если понадобится. Неслась на таран - только бы не струсить. "Карлицу" ударило, снесло, она прошоркнулась по асфальту, Лена схватила мальчика раньше, чем та упала. Схватила, прижала к себе, хватит предавать их, хватит дезертировать от них в уют своего нейтралитета! Она бежала с ним на руках, в ушах мешался ветер с воплями поверженной, никогда, никогда ей не догнать Лену; дворами, запутать. В подъезде нет света, отлично. Она спохватилась наконец взглянуть в лицо мальчика, уж больно он безволен; отняла его голову от своей напряженной руки - мальчик спал глубоким сном, запав в него, видимо, немедленно в тот же миг, как его оторвали от земли и освободили, осужденного в два часа ночи "поднимать ноги", пересекая бесконечность пустых улиц. В дверях квартиры стоял в потемках муж, собранный и готовый сделать все, что понадобится. Он всегда был на месте вовремя. Он из любой глубины сна умел почувствовать тревогу Лены и просыпался. Черт возьми, они вообще-то были настоящей парой...
- Тс-с! - Лена быстро затворила спиной дверь. - Мальчик! - сказала радостно, как будто только что родила его.
- Киднап! - предостерегающе сказал муж.
- Ничего. Мы не будем ее шантажировать.
- А она нас?
- Знаешь что! - рассердилась Лена. - Я его не выбирала, бог послал. Раз меня разбудили, значит, меня предназначили для этого.
Муж принес раскладушку, они уложили чумазого. По спящему изможденному лицу не понять было, насколько он плох или хорош, туп или смышлен. Это всё в глазах. Надо быть готовыми к тому, что не смышлен и не хорош. Неоткуда. Но тут ничего не поделаешь. Валя за стеной тоже не выбирала себе судьбу. По улице негромко топотала "карлица", она поглядывала на темные фасады домов и, поскуливая, робко взывала: "Эй!.. Эй!.." - привыкнув, впрочем, что ничего ей в этом мире не причитается. Отняли у нее единственное создание, на котором она только и смела осуществлять конкретность своей ненависти, силы и, может быть, любви... Они слабее всех, эти люди. У них можно отнимать невозбранно.
Время нарастает, ложится слоями, как обои на стены, прежнее закрывается так, что и рисунка не вспомнишь. Лена привыкла к сыну. Больше он не вызывает в ней чувства близкой слезы и жалости. Нормальную вызывает усталость и досаду, как и свой ребенок. Когда они - дочка и сын - едва телепают за ней из магазина, она покрикивает: "Да пошевеливайтесь вы, наконец!"
К плачу Валиного, за стеной, "ребенка" она тоже притерпелась и едва замечает его. Вой пожарных машин - она проверяла - оставляет ее спокойной. Получается, разные дни - разные Лены?..
Она боится, что когда-нибудь это произойдет: "карлица" схватит мальчика на улице и будет улепетывать, мальчик оглянется, взыскуя решения судьбы, а Лена и пальцем не пошевельнет. И только дочка бедственно заревет, указывая матери пальцем на совершающуюся утрату, а Лена бессильно скажет: "Не реви. Он только погостил у нас", а ночью поплачет-поплачет - по мальчику, по себе, по "карлице" и по всем бедным на этом свете - и забудет.
Нет! - вырывается, не дается. - Нет. Пусть в нужный час хватит сил не предать. Она надеется, что не сможет так легко отказаться от мальчика. Ведь она уже сказала себе: мальчик - мой. Еще она надеется (пуще остального), что "карлица" не посмеет. Обделенные люди отступают перед силой и ни на чем не настаивают. Еще лучше, если "карлица" не захочет. Тогда будет уж совсем всё отлично. А еще лучше - если "карлицы" вообще нет. Нет, и всё. Приснилась. Примерещилась. Ведь может такое быть?
Иногда бывают дни, в конце которых Лена получает некое успокоение - как будто чью-то похвалу: "Ну, девка, славно ты сегодня пожила". Отошедший день как бы принят неведомым ОТК. Она пытается уловить отличительные признаки этого дня, делающие его пригодным для какого-то использования (ОТК знает, для какого), но признаки неуловимы. Иногда ей кажется, что она поняла их и сможет повторить, чтобы снова п о л у ч и л о с ь - но увы... Во всяком случае, она доподлинно установила, что дни, когда на нее не действует плач ребенка или сирена тревоги, - плохие дни, пропащие. Так и остается неизвестен ей долг, но иногда она чувствует его исполненным. Это почти не связано с ее работой (а она больше не домохозяйка, она теперь на заводе, где ВСЕ СВОИ), и это тем более странно и заслуживает отдельного внимания.
Дочь
(повесть)
...природа всегда возрождает одно из другого
и ничему не дает без смерти другого родиться.
Лукреций
Глава 1
...Классе еще в пятом-шестом: конкурс самодеятельности, и мы с подружкой Галькой пляшем (каждый год мы с нею пляшем и получаем призы). Галька зевнула: "Скорей бы кончалось да приз получить!" Я замерла: сглазит! И тут же рассердилась на себя: что еще за несознательное суеверие! Преодолеть! Подошла к кому-то, не помню, и так же развязно, как Галя, уронила: "Уж скорей бы! Получить приз да домой". И этот кто-то на меня так же опасливо покосился.
Дети врожденно суеверны. Это позднее безнаказанность переубеждает нас в атеистов.
Наши ангелы-хранители устают нянчить нас, махнут рукой: а, живите, как знаете. Мой еще подобросовестнее прочих: долго возился со мной. Строжился, наказывал, воспитывал. Приз-то мы с Галькой в тот раз так и не получили. Я уверена: из-за моего. Галькин - прохвост, ему с самого начала было все равно. Такой уж ей достался. Моему - спасибо за труды, но, правду сказать, иногда я не видела его годами. Улетал. Оставалась сама на себя.
Шура говорит: "Ну пойдем, а?"
Уговорить меня было нетрудно. "Без тебя я не пойду!" - решительно заявила Шура. И все.
День прошел сбивчиво и бестолково. Есть в нашей работе неудобство - регламент сознания. Вошел в аудиторию к студентам - и не можешь пользоваться своим сознанием в личных целях. Но я так и не научилась переключаться как следует. То и дело посреди занятия вспоминаю: вечером идем в ресторан. Гуляем.
Только вслушаться в это старинное слово: гу-ля-ать! - какой соблазн.
Наверное, это во мне от отца. Он был в молодости на гулянках незаменимый человек - гармонист. По деревянному корпусу его гармошки вилась перламутровая инкрустация - стебли с цветами. И выложено молочным перламутром: "Лилия" - затея ее ручного создателя.
Застывшая лава света - перламутр, тайна, мое детское прельщение, беда моей матери...
- Здесь уместно воспользоваться рядом Тэйлора, - подсказываю я. Эти ребята до того толковые, что я по-детски радуюсь, если мне удается сообразить вперед них и что-нибудь подсказать.
Перламутр - кажется, по-немецки это "мать жемчуга"... Гармошка была первой семейной покупкой моих родителей. Уж как потом мама ее ненавидела! Не знала кума горя, да купила порося. Она-то мечтала о полонезе Огинского. Она была девушка культурной революции, и крестьянская природа в ней боролась с передовым началом, воспитанным школой-семилеткой. Она и до сих пор страдает, когда ее называют Нюрой.
Бедная мама, и зачем только ей сдался этот полонез, была бы лучше с самого начала бабой, как все, - самой бы легче было.
Бог знает, когда я последний раз была в ресторане. Года два назад? Не помню. Во всяком случае, еще до Мишки.
Мне предстояло еще позвонить ему и предупредить, что задержусь. Тяжкий труд этого звонка я весь день откладывала на потом. Мне не хотелось, чтобы Мишка заставил меня отказаться.
Ресторанов он не выносит. Как и всякую двусмысленность. "Там официант, еще только подходя к столику, вступает с тобой в скрытую борьбу - вроде перетягивания каната - и победит. А ты сидишь и тужишься делать вид, что о т д ы х а е ш ь. К тому же это - место, специально отведенное для того, чтобы порядочные женщины там не появлялись..."
Наверное, он прав.
Наконец после занятий я спускаюсь в вестибюль; там на стене в укрытии газетных стендов висят телефоны-автоматы.
С кафедры этот разговор невозможен.
На стендах студенческие стенгазеты - какая искристая, раскованная сила ума, и куда это все девается потом? У нас, например?
Ах, сейчас вопрос не в этом...
Я набираю номер, но на последней цифре спотыкаюсь: а может, мне не звонить совсем? Уйти убегом - как делал мой отец: гармоху под мышку и крадучись из дома вон. Потом мать, потерявши голову от забот и злости, прибегала за ним прямо к застолью, прижав к себе для пущего страдания маленького Тольку, моего старшего брата. Толька глупо хлопал глазами и ничего не понимал - он и сейчас такой... Бабы ну увещевать ее: не хотелось им упускать гармониста - только-только пляска пошла. Перемигивались с понятием: успокоить бы Нюру да спровадить. Кто-то вливал ей в рот стопку браги, она отплевывалась, вырывалась и по-бабьи голосила, ее тянули за стол, лицемерно уговаривая: "Нюра, да ты сядь, выпей, ну глянь: все гуляют, я вот тоже еще посижу чуток да домой. Останься, Нюр, вместе и уйдем!" Но солидарные бабочки, жены пьяниц, отнимали ее из вражьих рук и уводили домой, сплюнув напоследок: "Пошли, Нюра, а ну их всех!"
Отец при этом нарочно глупел, чтобы оставаться непричастным, и только ухмылялся. Его обнимал какой-нибудь суровый друг, кривился: "Бабье!" и убежденно наливал себе и ему по стопке. Они выпивали: друг - с возмущенным чувством справедливости, а отец - так просто, и снова он растягивал мехи, бабы с привизгом плясали, выкрикивая охрипшими голосами частушки, мол, "матушки да тетушки, спите без заботушки", а с дочерьми вашими, дескать, все будет как надо, потому как "по деревне мы идем", и прочее.
Домой приползал, напившись до полной безответственности, чтобы спать и не слышать слез и упреков.
На следующую гулянку вывернется наизнанку, а убежит. Глазам стыдно, зато душе радостно, как говорят. Я очень понимаю это чувство - именно оно сейчас и напрашивается...
Я набираю последнюю цифру.
- Миша!
Обычно я говорю "Мишка"...
- Я задержусь сегодня... Это для Шуры! Приехал из какого-то заполярного города Ректор - по делам - бывший Шурин... ну, я не знаю, у них какие-то полупогибшие отношения прошлой полулюбви и, может, еще не все пропало. Он пригласил Шуру к себе в гости, а Шура просит меня пойти с ней - для прикрытия, понимаешь? Ей одной неудобно.
- Куда? - спрашивает Мишка. - Куда в гости?
- А в гостиницу, - отвечаю я как можно невиннее. - Он в гостинице остановился.
Благодарю стенды за тень. Благодарю вестибюль за шум перерыва: не так гулко раздается моя ложь, и от этого ее как бы меньше.
Студентки перед зеркалами надевают свои богатые шубы и застенчивые пальтишки.
- Ну что ж... - неохотно сказал Мишка и задумался.
Я бросила: