Мы с облегчением, что нашлось дело, идем вниз. Я думаю о том, что зря не родила еще одного ребенка. Не торчала бы сейчас на дискотеке. Жила бы в забытьи забот короткими перебежками - от одного дела до другого, - а они расставлены близко, - и не было бы у меня для обозрения такой точки, с которой я могла бы увидеть начало жизни и ее конец и ужаснуться.
Мы спустились вниз, но я не танцевала, нет, я дождалась, пока Демис Руссос сплачет свою жалобную песню, и незаметно ушла оттуда.
Или нет, не так...
Зачем я вру? Не знаю...
Мне бы все это забыть, чтобы заново надеяться дальше.
Враг
Сам же звоню - и сам бросаю трубку.
Через полчаса набираю снова. Алексей вздыхает, выражая последнюю степень долготерпения, но упорствует на своем.
- Я на твоем месте бросил бы всю эту... И пошел слесарем на завод. По крайней мере, хоть польза.
Это друг!.. Спасибо, говорю, ты всегда найдешь, чем утешить. А я, говорит, тебе не гейша - утешать.
- Зря я только с тобой время трачу. Найти бы где умного человека посоветоваться.
- Сам мучайся.
- Я его доклад уже наизусть выучил. Из ненависти. Ночами не сплю.
- Никому не сознавайся, - говорит, - про бессонницу. Это стыдно. Это значит, человек не наработал на отдых. Представь себе пахаря - чтоб он ночью не мог заснуть? Это ты не заслужил сна.
Катается по полу пух тополиный перекати-полем. Смирные тополя во дворе уже месяц с самым кротким видом душат своим пухом целый свет.
Маюсь дальше.
Открыл книгу - философ считает, что сознательная нравственность разрушает себя, как не может сохраниться в целости препарируемое для изучения животное.
Значит, наш инстинкт - бессознательно - должен сам знать, как поступить. В детстве, помню, читал "Робинзона Крузо" и удивился: "...росли плоды. Я попробовал - плоды оказались съедобны". Какое доверие к вкусовым рецепторам!
Мой инстинкт толкает меня: жги, коли, дави своего врага. Пытаю сознание - оно не знает.
...Дочке было года полтора, гулял с ней на детской площадке, и подрались два мальчика лет шести. Она у меня еще и ходила-то нетвердо, а тут немедленно заковыляла на выручку слабейшему. Пока добежала, драка кончилась, мальчишки расцепились, но она, безошибочно угадав нападавшего, толкнула его; он уже отходил прочь и ее толчка почти не заметил, а она преследовала его с грозными восклицаниями.
Вот ведь не оглянулась же она на меня, чтоб узнать, как ей поступить. Ее вел точный инстинкт, и ему она верила больше, чем нам вокруг - нам, не шелохнувшимся.
Спросить бы сейчас у нее, как быть. Да она в лагере. И выросла.
Жаркое лето.
Вчера в трамвае впереди меня сидела девушка, спина голая. Сидишь, не знаешь, куда деваться. Все понимаешь - и безоружен! А потом ее зажмут в темном переулке, и она же будет обижаться.
У Монтеня читал: одну вот так же поймали, и она рассуждает: "Впервые я получила наслаждение, не согрешив". Да они что, сдурели все? - не согрешив... В конце концов, у нее был выбор: бороться насмерть. А раз уж выбрала жить, раз уж ухитрилась еще и п о л у ч и т ь н а с л а ж д е н и е - какое простодушие считать себя безгрешной!
Нет, решительно все свихнулись.
Инстинкт пропал, выродилась интуиция.
Это ты, Дулепов, это такие, как ты, - вы всё перепутали в этом мире нарочно, чтобы и получать наслаждение, и считать себя безгрешными!
Я пристрелил бы тебя, Дулепов. Тысячу раз, думая о тебе, где-то там, в моем мальчишеском (или не мальчишеском) подсознании, я осуществлял это движение: медленно поднять прямую руку, снабженную компактным умелым металлом, навести, прицелиться в рыхлую твою мякоть, Дулепов, в твою заборовевшую шею, в огрузший твой огузок.
Пришла наконец-то Зина.
- Ты чего такой опухший? Квасу много пил? В жару вообще не надо пить.
- Поехали купаться!
- Сейчас, приготовлю поесть.
- После приготовишь.
- Нет, сейчас.
- Почему ты никогда не сделаешь, как хочу я?
- Я всегда делаю, как хочешь ты. Через час ведь ты захочешь есть.
- Пойдем купаться!
Это я уже капризничаю. Она даже рассердилась:
- Ну не драматизируй! Может, он, Дулепов, искренне считает твою тему бесперспективной!
Ха! Разумеется, искренне!
(Она всегда понимает, о ч е м я...)
Ушла на кухню. Я решительно не нахожу себе применения. Включил телевизор. Скрипач играл гениальную музыку.
Почему, когда имеешь перед собой готовое гениальное произведение, кажется: ну, рецепт ясен. А попробуй им воспользоваться! То-то.
Зина - вот она знает. Она гениальная. Да, в этом и вся ее тайна. Я, это один я открыл!
Она была - теперь я уже не замечаю от привычки, - а тогда она была рыженькая, костлявенькая, в кудряшках - и без образования. И никакого интеллекта - того, что мы тогда так ценили... Я бы на нее и внимания не обратил. Да и никто не обращал. Она была просто свой парень. Возьмет гитару: "А ты мчишься, стиснув зубы, только лыжами скрипишь. У меня замерзли губы оттого, что ты молчишь..." И тут происходило что-то такое, чего я никак не мог понять: влюбляюсь в нее - и все. Нету никакой реальной возможности влюбиться: некрасивая (для меня это всегда было непреодолимо), работает сборщицей на радиозаводе, ну совсем не для меня (моя тогдашняя, Ирина, наоборот: всё при ней, и учится со мной в институте, о чем еще мечтать?) - и вот, при всей невозможности, непарности ее для меня, тянет - и все, как к источнику счастья. Необъяснимо - что за черт! Берет эту самодельную песню, уличные аккорды - и делает со мною этакое немыслимое преобразование... Я потом понял: она переносит тебя в какие-то иные слои. Добавляет голосом. И то, что в голосе - тайный какой-то смысл, - он и перекрывает все: слова, обстановку, плоское и конечное их значение. "Голубой джаз, голубой джаз, - пела она, - успокой мое сердце больное..." Какой точной меры требовали эти дворовые тексты, чтобы сердце действительно заболело. И все, я понял: эта вот способность преображаться послушно неизвестной, высшей силе - одухотворяться - она стоит всего остального, чего у Зины недоставало. Моя-то тогдашняя, Ирина, - она не одухотворялась. Радовалась, веселилась, обижалась - да. Но духа во всем этом не было ни капли, только удовольствие или недовольство. А я-то все никак не мог сообразить: ну чего мне в ней не хватает, почему мне скучно так? Вроде бы умная, образованная. Хорошая. А вот же: она неотлучно была тут, при сей минуте, как привязанная у конуры. Нет чтоб внезапно понесло, повлекло, подхватило - ну как царевну-лягушку, Василису Прекрасную, - чтоб исчезла из "здесь", из "сейчас". Материальная, слишком материальная - вот что.
Никто ничего не мог понять, когда я выбрал Зину.
Потому что все дураки. Как и я был.
- Зи-ин, - плетусь я к ней. - Ладно, никуда не поедем. Спой, что ли?.. Помнишь, ты когда-то пела: голубой джаз, голубой джаз...
Она понимает мгновенно. Не кивнула, на лице не отразилось. Она будто ничего не слышала. Это так надо. Надо все сделать так, будто никто никого ни о чем не просил. Забыть. Незаметно забыть плиту, время, себя забыть, меня; как в театре между действиями, не опуская занавеса, совершают в темноте сцены приготовления, потом зажигается свет - и застаешь уже нечто другое. Она с гитарой, в ауре пробных звуков. "М-м-м-м-м", - настраивает голос, - вот одно за другим все исчезает: комната, окно, тополя, пух, лето - и плавным, неощутимым вниманию переходом, сведя себя и все вокруг к нулю, к несуществованию, осторожно, как потенциометром, перевести все в иное, т о с а м о е состояние - м-м-м-м-м... - и меня за собой... повлекло... еще немного физически необходимого времени... ну вот, уже очутились.
Там-то лучше всего.
Зубы у нее такие белые, что молочным свечением размывает их очертания.
А во всем остальном она обыкновенный человек. Обыкновенная моя жена.
И ночью потом я сплю. Забыв Дулепова. Моего начальника, бывшего моего товарища. Это уж ясно: лучшие враги получаются из друзей - как иначе можно оттолкнуться друг от друга, если не сблизившись? Закон Ньютона.
Не то чтобы друзья, а люди одних понятий. Пониматели. Мол, дураки - это кто-то о н и, не мы с тобой.
Вот уж правильно говорится: минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь.
Но ведь он пришел к нам - из производства, практик, настоящий мужик - казалось, ну заживем! Наконец-то не будет этой подловатости, которой заражается неизбежно, как стоячая вода тиной, всякое дело, предмет которого не безусловен, - теория.
Дулепов не улучшил места, место его ухудшило. Он сел, огляделся - понравилось сидеть. Стал окапываться. Спешил: побольше успеть, пока сидит.
Иные тащат своих. Помогают, опекают, тянут, как репку, вверх, других оттесняют. Этот же, видим, вниз вообще не заглядывает, назад не оглядывается. Только вперед и вверх.
Вдруг начал активно внедрять измеритель Севцова (на фиг нам этот измеритель?!) А Севцов - завлаб в нашем головном институте, и база у него своя будь здоров.
Это не называется помогать - помогают слабейшему. Это называется подмазывать.
Нам бы, простакам, и в голову не пришло помочь вышестоящему.
Я наблюдал их отношения. Любопытнейшая картина.
Сидим как-то у Севцова в кабинете втроем: он, я и Дулепов. Ждем четвертого. Дулепов с Севцовым клеят разговор. Паузы тягучие, нудные, как очередь за пивом.
Севцов нашарил на столе папку - выжимку из чьей-то диссертации, - Дулепову:
- Ну, ты читал?
- Читал. Он как, хочет, чтоб мы вместе написали или порознь?
(Во, уже повязаны.)
- Он просит порознь. - Севцов усмехается. - Не знаю, что писать, не знаю: ничего тут нет. - Он берется за виски и трясет головой. - Ничего тут нет ни нового, ни интересного. - Вздохнул обреченно: - Но напишем, напишем: "Интересные исследования... любопытные результаты".
Качает головой, молчит, залюбовавшись на свое безмерное терпение: дескать, с какими дураками приходится иметь дело!
А я думаю: этот дурак ему позарез нужен - чтобы чувствовать себя умнее хоть кого-нибудь.
Меня в беседу не включают: чином пока не вышел. Но присутствие мое как бы дозволяется высочайшим доверием. Я свой - пониматель. Хотя я уже н е.
Наверное, я должен дать понять, что я уже н е.
Озадачив лбы, они толкуют о деле:
- А почему нельзя им дать установку питания... ну, ты помнишь... на 50 киловатт? - вслепую тычется Севцов.
- Так там мотор-генератор.
Дулепов-то хоть практик. Хоть что-то кумекает.
Секунду Севцов обсчитывает варианты: кивнуть, будто понял с полуслова, или уж уронить себя - спросить? Выбрал спросить - оно и демократичнее, да и все свои, чего там.
- Ну и что, что мотор-генератор?
А я не свой!
- Генератор не может питать установку: все равно нужен регулировочный трансформатор, а где его взять?
- А, да-да, конечно!
Да чего уж, любого коснись: каждый знает только то, что делает сам. По соседству уже путается. В нейробиологии, говорят, даже термин для обозначения нервной клетки у разных специалистов разный, настолько они взаимно не ведают, что делается рядом. Одни называют нейроном, другие невроном. Потом один важный директор института издал под своим именем роскошную научную книгу о мозге, не удосужившись прочитать, чего там понаписали его "негры". А "негры" - в зависимости от специальности - одни писали про невроны, другие - про нейроны. Вот, говорят, позору было. Впрочем, чего там, дело привычное...
Опять пауза.
Ожидание нашего четвертого затягивается.
- Ну вот, потеряно уже два часа времени, - для виду досадует Дулепов. Его-то время сейчас работает на него как никогда: копится поминутно начальственная дружба, крепнет высочайшее расположение.
- Кстати, вот, ознакомься с памяткой по организации труда ИТР, - роняет иронично Севцов. Дескать, мы, мозговая аристократия...
На бумажке отпечатано про улыбки, про сдержанность чувств и про то, что хорошее настроение поднимает производительность труда на восемнадцать процентов. Это напечатано без иронии. Кто-то научно трудился.
Я чувствую себя подонком, подслушивающим у двери. Я не свой тут, я чужой. Я должен встать и предостерегающе оповестить их: я здесь! Чтоб не обманывались на мой счет.
И не знаю, как это сделать.
Наконец возникает наш спасительный четвертый. Решаем вопрос, как побыстрее смонтировать выпрямитель. И, главное, кто это сделает: мы или головной институт. Или заказчики, заинтересованные в скорейшем проведении испытаний. Мы деловые и озабоченные. Севцов по-царски обещает электрика. Со свово плеча. Дулепов энергично заключает:
- Ну хорошо. Давайте сейчас все посмотрим и прикинем, а там быстренько сделаем.
На этом расстаемся. Я с четвертым, заинтересованным лицом от заказчика, еду "смотреть и прикидывать" на месте, а Дулепов и Севцов возвращаются к своим заботам. Наверное, жутко довольны собой: и деловито день провели, и удалось все дела отодвинуть на после того, как "посмотрим и прикинем"...
Мой Алексей убежден:
- В таких случаях надо брать и делать все самому.
- Они же начальство, ты не понимаешь, что ли? - злюсь я на Алексея (нужно мне больно его беспристрастие! Ты мне поддакни, посочувствуй, вот тогда ты - друг!). - Поперед них в пекло не прыгнешь.
Алексей-то прыгнул бы. Не дожидаясь очереди. Это мы с ним оба знаем.
(Он, когда заканчивал строительный институт, женился на абитуриентке. Она в тот год так и не поступила. Алексей заставил ее поступать на следующий - а уже на сносях была. Поступила, в ноябре родила, а если не сдать в январе первую сессию, придется поступать снова. Так он, Алексей, работая прорабом, весь январь забирал двухмесячного Генку с собой на объект, там ему сколотили в теплой комнате лежанку, Генка на этой лежанке болтал ручками-ножками, а отец по объекту мотался, в каждом кармане по бутылке с соской. Вот такой мужик. Выучил жену на дневном, заработал квартиру, привез мать... Я в нем тоже постоянно нуждаюсь и - есть маленько... - не выношу его за это. Иногда.)
Он говорит (знает, с какого боку подступить!):
- Ну а вот скажи, к примеру: бывало такое, что он, этот твой Дулепов, у тебя на глазах расчищал для себя место за счет кого-то другого - не за твой счет?
- Что ж, бывало.
- Несправедливо, - уточняет Алексей.
- Но искренне! - вставила Зина ехидно - молчит-молчит да и вставит что-нибудь!
Разумеется, искренне, не от подлости же...
Постепенно, день ото дня, искренность обращалась в то самое, в подлость. Потому что она сама не знала, что она такое - то ли искренность, то ли подлость.
- И ты ведь ничего, терпел? - докапывался Алексей. - До тех самых пор, пока не смахнули тебя самого, а?
- Ну уж вот это - нет!
Хотя чего там нет... Видел: гребет под себя. Но ты был пока друг, поэтому сам лично в безопасности. И так легко было прощать Дулепову его поступки, зачисляя их в разряд заблуждений. И только когда эти заблуждения обернулись против тебя, - они получили новое название: подлость.
- Знал бы ты, сколько я с ним спорил! Боролся! Сколько доказывал!
- "Ты непра-ав, Фе-едя!" - изображал Алексей мою "борьбу".
- Но ведь мы же были вроде как друзья!
- И сейчас бы были, не пострадай твоя личная мозоль.
- Да нет, - вяло возражаю я. - Мы и разошлись-то потому, что я возникал.
Не начни я возникать - и мозоль бы моя цела осталась. Разве не так?
- Ну ладно, молодец, молодец, - снизошел Алексей.
- Хорошо нам с тобой: разные территории топчем, делить нечего. А то, может, тоже бы...
Несогласно помалкивает. Ему не нравится такое подозрение.
- Еще и предмет, понимаешь, у нас такой. Зыбкий, н е о б я з а т е л ь н ы й. Сеяли бы хлеб - без разговоров было бы все ясно. И видно, кто чего стоит. А у нас - каждый как будто виноват. И еще прежде подозрения торопится доказать, что он не верблюд. Что верблюд - не он. А сеяли бы хлеб...
- Э, там свои конфликты. Там тоже не все безоговорочно. Отец, помню, рассказывал, у них был один мужик - когда пошли указания пахать на двадцать два сантиметра, он решил доказать, что это глупость, что пахать надо наоборот мелко, на двенадцать сантиметров, чтобы корни брали питание из нетронутого плодородного слоя. И так и засеял свою делянку. Тогда всё говорили о стопудовом урожае - так он собрал сто шестьдесят пудов. И вот: никто на это даже внимания не обратил, а ты говоришь: очевидно. Очевидного вообще не бывает. Он собрал сто шестьдесят пудов, а остальной народ ходил, мечтал о ста пудах и упорно пахал на двадцать два сантиметра.
- Ну вот, а сам же говоришь: плугарь - он пашет, так он и спит.
- Ну а что, и спит.
- А я так думаю, что тот, который пахал на двенадцать сантиметров, не спал, злился ночи напролет.
- А чего ему злиться, он засеял - и он за свои сто шестьдесят пудов спокоен. А вот ты в своих пудах и сантиметрах уверен ли?
- Как тут можно быть уверенным, - загоревал я. - У нас дело такое - только вскрытие покажет, кто был прав.
И наступает ночь - примерно каждая седьмая (остальные шесть копится заряд) - и я "выхожу на трибуну".
Я выхожу всякий раз по-другому. И говорю тоже разное. Но начало моей речи неизменное.
- Товарищи! То, чем занимается в науке Дулепов, заслуживает полного умолчания. (Дальше у меня идут варианты.) Этим занимались и пятьдесят лет назад, и будут сто лет спустя заниматься - те, кто не способен к настоящему первопроходческому делу. Ни холодно, ни жарко от этого не было и не будет. Удоя от козла дождешься ты скорей, как сказал бы Омар Хайям (нет, это, конечно, надо вычеркнуть). И пусть бы себе занимались, я повторяю, эта тема заслуживает полного умолчания - заслуживала бы, если б она не стала той печкой, от которой танцуют в нашем отделе и от которой принуждены танцевать мы все. И печка эта заняла в финансовом отношении столько места, что мы, другие, вообще свалились с пятачка. При том, что эта самая печка - прошлогодний снег нашей отрасли. Бесплодность изысканий Дулепова я берусь наглядно доказать. Я борюсь, собственно, не против Дулепова, а за свое существование в науке - свое и моих товарищей, потому что эта печка нас спихнула.
Я репетирую свою речь так и сяк, на сто ладов, меня заносит то в одну, то в другую крайность. Отпускаю себя с цепи в отрадную злость. Дойдя до конца, возвращаюсь к началу - и опять, и опять, - пока не забурюсь в дряблую трясину утра.
Сколько-то успеваю поспать.
Прихожу на работу весь ватный.
Завижу его - костюм, походку, жесты, эту шею, вывалившуюся из воротника, как тесто из квашни, - и становлюсь не способным к работе.
- Драсте, - не глядя.
- Здравствуйте, - корректно отвечает он.
Проклятие субординации! Я должен приветствовать его первым.
Ненавидеть в одиночку мне мало. Я ищу союзников - сообща ненавидеть. Широким фронтом. Помощников чувству ищу. Я вылавливаю из текущей жизни чье-нибудь малейшее недовольство и методом резонанса раскачиваю амплитуду плохого отношения. Частный случай где-то на запятках интонации переходит в обобщение и подается в виде готового, еще до меня созревшего общественного мнения, которое последним случаем только лишний раз подтвердилось.