Георгий Халилецкий - известный дальневосточный писатель. Он автор книг "Веселый месяц май", "Аврора" уходит в бой", "Шторм восемь баллов", "Этой бесснежной зимой" и других.
В повести "Осенние дожди" он касается вопросов, связанных с проблемами освоения Дальнего Востока, судьбами людей, бескомпромиссных в чувствах, одержимых и неуемных в труде.
Содержание:
Глава первая 1
Глава вторая 3
Глава третья 4
Глава четвертая 9
Глава пятая 11
Глава шестая 15
Глава седьмая 18
Глава восьмая 20
Глава девятая 23
Глава десятая 26
Глава одиннадцатая 28
Глава двенадцатая 31
Глава тринадцатая 35
Глава четырнадцатая 36
Глава пятнадцатая 38
Глава шестнадцатая 41
Глава семнадцатая 42
Глава восемнадцатая 44
Глава девятнадцатая 44
Глава двадцатая 47
Примечания 48
Глава первая
Итак, место действия - одна из таежных строек Дальнего Востока. Время действия - наши дни.
Стройки еще нет, это я в точности знаю - она только начинается. Поэтому и хороших общежитий там тоже пока нет: бараки. А в словарях недаром сказано: барак - времянка, временное жилище.
Когда я зашел в облисполком уточнить кое-что перед поездкой, инструктор, которому я почему-то пришелся по душе, вызвался проводить меня. Он вздохнул и сказал:
- Там бараки. Не пугает?
- Не пугает.
- Вообще-то, это анахронизм - бараки. Слава богу, сейчас не тридцатые годы. Вы согласны?
У него была такая привычка чуть ли не после каждой фразы спрашивать: вы согласны? Я промолчал, а он продолжал:
- Старая паша беда - несвоевременное финансирование. Кто-то где-то не согласовал чего-то с кем-то.- И опять вздохнул:- Беда...
Он оказался совсем неплохим парнем (тридцать два года, но для меня-то он еще парень!), этот долговязый белобрысый гигант с васильковыми глазами. В институтах на таких вся баскетбольная слава держится. Он поинтересовался, во сколько мой поезд, и сказал: непременно приду. Придет - спасибо, не придет - тоже ладно. Кате я все равно не разрешу провожать меня, это еще четверть века назад установлено: никаких встреч-проводов. У нас вся жизнь на колесах.
Инструктор пришел. Мы сидели с ним в станционном буфете, пили вино.
- Завидую я вашему брату - литераторам,- сказал он.
Я неопределенно хмыкнул. Он нахмурился:
- А что? Куда хотите - ездите, что хотите - видите.
- "...Собаке снится хлеб, а рыба - рыбаку". Аминь,- неожиданно для себя произнес я. Он удивился, спросил, переходя вдруг на "ты":
- Слушай, откуда это?
- Феокрит. "Идиллия". Каждому из нас что-нибудь снится. Мне, например, в молодости снились золотые прииски Клондайка. А когда уже взрослым увидел на Колыме золото, ссыпанное в стальной сундук, как самый обыкновенный песок,- даже обидно стало: проза.
- В основе разочарования лежит познание. Вечный парадокс.- Он засмеялся и предложил выпить за Феокрита. Я отказался.
И тогда, снова возвратясь к проблеме бараков, он стал развивать мысль о том, что многие трудности становятся таковыми вовсе не потому, что мы бедны или неумехи, а просто одному какому-то чудаку не догадались вовремя стукнуть по шее. Есть люди, которые движутся не как все, а вот так: от толчка до толчка. Стукнешь - глядишь, и резвость появится.
Есть в предотъездной суете минуты, когда человек еще не отдался во власть ожидающему его пространству, еще не стал пассажиром в полном и точном смысле этого слова; он еще не живет калейдоскопической сменой картин и впечатлений, которыми гак щедра дорога. Но он уже и не принадлежит местам, которые покидает.
Его мысли, обгоняя его самого, устремлены далеко вперед. Все суетное: объятия, возгласы, напутствия, простуженный хрип динамиков над головою, крики носильщиков, свистки маневровых паровозов на соседних путях,- все как бы само собою отодвигается куда-то в глубину, на второй план: оно и есть, и нет его.
Я не люблю этих томительных минут неопределенности. По мне - прощание так уж прощание, путь так путь; и нечего тут бросать искоса взгляд на часы. Я довольно бесцеремонно заторопился:
- Ну, старина, иди!
И тут, к счастью, станционное радио почти разборчиво объявило, что поезд мой уйдет через пять минут.
Над городом плыли дождевые облака. Темно-серые, тяжелые, они цеплялись за коньки крыш, крестовины телевизионных антенн и вершины разлохмаченных деревьев. Рядом с вокзалом, за складами-пакгаузами, в порту перекликались катера, буксиры, пароходы: маленькие - басами, большие - дискантом. Почему это - чем меньше суденышко, тем авторитетнее у него гудок?
Между вокзальными сооружениями и портом, почти совсем рядом с колеей, был неширокий зазор - без складов, вагонов и заборов, и в нем виднелось море. Оно раскачивалось, точно на качелях, вверх-вниз, вверх-вниз, и гребни волн то взметались, то опадали. С завидной неутомимостью море вышвыривало ноздреватую пену и обманчиво-нежные водоросли.
Поезд тронулся, и мне стало легче. Можно оглядеться, можно начинать знакомиться с соседями, можно просто сидеть и смотреть в окно. Это одинаково интересно.
Все началось накануне. В театре шел обычный спектакль. Время от времени из-за неплотно прикрытых дверей докатывались волны хохота и всплеск аплодисментов. Динамик на подоконнике приглушенно, будто с доверительностью напоминал знакомым голосом инспектора сцепы Василия Степановича:
- Розалинда, на сцену... Наташа, твой выход.
Здесь, в кабинете режиссера, были полумрак и тишина. На современный лад полы в театре были устланы релином, от него повсюду стоял сладковатый запах разогретой резины, а в кабинете еще - табака и духов. Духи были терпкие, женские. Они вызывали во мне беспричинное чувство раздражения.
Все здесь, в этом кабинете, я помнил наизусть. На стенах прямо на гвоздики наколоты пестрые афиши недавних столичных гастролей. В массивных шкафах черного дерева с нарочито небрежным изяществом расставлены сувениры - дары благодарных зрителей. Костяная чайка, моржовый клык с чуть потускневшим золотом надписи. Шестеренка. Трогательные матрешки, все семь, мал мала меньше. На отдельном столике постоянно благоухала свежестью корзина цветов.
Над столом из массивной рамы старого багета понимающе и мудро улыбался Станиславский.
- ...Балет на сцену... Балет на сцену.
Режиссер приподнялся с кресла и приглушил динамик до шепота.
Режиссер был маленького росточка, в кожаной немецкой курточке. Сидел он как-то странно и, должно быть, неудобно: втянул голову в плечи. Он слушал меня, прикрыв глаза ребром ладони. Осторожно, без скрипа, приоткрывалась дверь, заглядывали разные лица - мужские и женские, молодые и пожилые; грим на них лежал грубыми мазками. Режиссер мученически морщился и, не отрывая ладони от глаз, нетерпеливо повторял:
- Потом, пожалуйста, потом! - И мне:- Продолжайте.
А мне продолжать было нечего. Я виновато развел руками:
- Все!
- Как - все? Пролог - и только? Ну, а написанное-то... есть что-нибудь?
- По правде, я даже не знаю, напишу ли еще. Пока знаю только одно: пьеса о строителях. А это ли начало будет, другое ли - время покажет.
- О строителях? Но ведь тот - солдат...
- Вот он и станет строителем.
Режиссер не удивлялся. Во всяком случае, не показывал этого.
- Что ж, в принципе заявка интересна,- сказал он, помедлив.- И что Писателя придумали, тоже хорошо. Придает характер достоверности.
- Правда? - обрадовался я.
Меня начинало знакомо познабливать от возбуждения. Ведь вот какая колдовская штука - театр. Еще несколько минут назад мне казалось, что между мной и режиссером - глухая стена. И вдруг зажегся человек, увлекся; уже он что-то объясняет, что-то допридумывает,- и я чувствую, как это увлекает и меня.
- Кстати, а что же потом случилось с этим... солдатом?
- Понятия не имею! Скорее всего, он так и прожил все двадцать лет горемыкой-однолюбом.
- Вот это зря,- возразил режиссер.- Это уже ни к чему. Согласитесь, есть что-то аномальное в этих однолюбах.
- Не понял.
- Нет, я ничего дурного не имею в виду. Мужская верность, постоянство, эт цетера... Но вы сами посудите. Двадцать лет здоровый мужик ходит по земле неприкаянным - кто этому, извините, поверит? - Он заговорщически подался в мою сторону.
- Я же верю!
- Допустим, допустим. Кстати, этот ваш Писатель в принципе мне симпатичен... Но он что же: оставляет уют, семью, рабочий стол и отправляется неведомо куда, в тайгу, в глушь, на эту стройку?..
Он искоса поглядывает в мою сторону, а мне вдруг стало весело. Беспричинно весело. Я вспомнил зажигательные, всегда к месту и ко времени, выступления вот этого самого режиссера. "Искусство,- любил говорить он и внушительно подчеркивал,- подлинное искусство! - давая тем самым понять свою причастность к искусству большому и настоящему, к Искусству с прописной буквы.- Оно, это Искусство, должно идти из жизни и в жизнь. Диктоваться самой жизнью. Ее логикой, ее диалектикой..."
Я заметил как можно спокойнее:
- Я вот тоже собираюсь в тайгу. На стройку.
Режиссер поднял брови:
- Но ведь это же... Извините, конечно. Я по-дружески. Но вам, такому домашнему человеку...
- Домашних людей не бывает. Животные - те бывают домашними. А человек - домашний, покуда дома.
Режиссер вдруг покраснел.
- Но ведь вам даже в городе, по асфальту... трудно ходить.
- Что поделаешь?
Мы простились довольно холодно, так и не поняв друг друга. Впрочем, пожимая мне руку, режиссер не преминул сказать, что и он, и весь коллектив театра будут теперь с нетерпением ждать мою новую пьесу.
2
Только наивным и далеким от литературы людям представляется, будто вдохновение и мысль о том, что именно писать, то есть замысел, приходят к художнику внезапно, словно какое-то озарение. В действительности все проще и... сложнее. Иной раз писатель об этом и сам не догадывается, а замысел уже зреет в нем, И тогда все: наблюдательность, профессионально цепкая память, отбирающая из тысяч деталей лишь некоторые, те, которые со временем понадобятся,- решительно все работает на этот замысел. Еще даже не родившись, он требует повиновения себе.
Вот эту самую мысль я пытался вчера объяснить Кате. Она рассмеялась и безнадежно махнула рукой:
- Дорогой мой, удивить меня вряд ли возможно. Моральную обработку ты начинаешь каждый раз перед новой поездкой. А у меня-то, слава богу, память бабья: как губка.
Так и не сумел я ей доказать, что замысел этой пьесы зрел во мне давно и что пришла пора, когда он потребовал действий.
В квартире было сумеречно и тихо. Бормотал счетчик. В окно было видно, как над городом, в той стороне, где гавань, рдеют кучевые облака.
Катя штудировала дневник какого-то английского дипломата. На обложке был изображен классический силуэт с классической дымящейся трубкой. Катя захлопнула книжку и вполголоса произнесла, негромко рассмеявшись:
- "Вся жизнь моя была лишь цепью неосуществленных желаний".
- Что-что?
- Это не я. Это он,- Катя ладошкой похлопала по силуэту с трубкой.- Любил дядя витиеватости.- Она замолчала, уставясь куда-то в угол, потом вздохнула, и я понял, что думает она вовсе не о дипломате. Я подошел сзади, обнял ее за плечи.
- Не отчаивайся,- тихо сказал я.- Мы же с тобой навсегда молодые, у нас все впереди.
Катя уткнулась лицом в мое плечо.
3
За городом вдоль берега тянулся фиолетовый лес. Пританцовывая, он неторопливо, под перестук колес, бежал мимо окон вагона - острозубый, кое-где уже укрытый вечерним туманом. Над лесом, на темнеющем холсте неба был по-детски неумело нарисован рогатый месяц. Голубая крупная звезда, единственная на всем небосклоне, покачивалась, точно елочная игрушка, и все время догоняла и не могла нас догнать.
В соседнем купе возвращались из отпуска солдаты. Сначала они горячо спорили, потом негромко - под стать вечеру - слаженными голосами пели задумчивую, по-видимому, грузинскую песню.
Странно: я ни слова, конечно, не понял и все-таки был убеждён, что поют они о разлуке.
Уснул перед самым рассветом. Мне снилась моя будущая пьеса. Вернее, даже не сама пьеса, а какое-то театральное действие, по-видимому, связанное с нею. Красивые актеры расхаживали по сцене и красивыми, актерскими голосами произносили красивые слова.
Проснулся от лязга буферов: станция. Было слышно, как проводница из поезда, что стоял па соседнем пути, громко переговаривалась с пашей:
- И куда только едут, куда они едут?
- Не говори,- соглашалась наша.- Как помешались.
Потом наш поезд снова тронулся, лязгнули буфера, по потолку проскользнули оранжевые пятна станционных огней, и я опять окунулся в теплый и вязкий сон.
Это был странный сон, словно бы расчлененный па кусочки, и каждый кусочек виделся порознь, с поразительной отчетливостью.
А через несколько минут,- мне так показалось, что прошло всего несколько минут,- проводница тронула меня за плечо:
- Следующая ваша.
Была та неопределенная, кратковременная пора суток, когда не скажешь, ночь ли, рассвет ли: ни то ни другое; тени в это время делаются расплывчатыми и нечеткими, очертания предметов становятся какими-то смутными; все на земле - и люди, и строения, и деревья - все кажется зыбким и неустойчивым.
Поеживаясь, я ступил па перрон станции. Шел дождь, да какой! Ливень.
Это одна из особенностей Дальнего Востока: в первой половине лета, когда по всем календарям самая бы пора для ливней и гроз, тучи проплывают низко над землей, не обронив ни капельки влаги.
Земля тогда трескается, и прах лежит на ней теплым и тонким слоем; травы усыхают до желтизны; листья на деревьях жухнут; змеи забираются под камни: только там и сохранилась влага. Любую горную речушку, что еще подавно, весело и беззаботно шумя, несла по камням свои ледяные воды, перейдешь, не замочив ног.
Зато в какой-нибудь из предосенних дней, когда но всей Руси будто сквозь ситечко моросят уныло надоедливые дожди,- на тайгу, на города и села в ней, на глухие пади и распадки внезапно обрушится такой свирепый, яростный и безудержный потоп, что реки в одни сутки выйдут из берегов; в мутных потоках, кружась, точно карусели, поплывут стога заготовленного сена; кустарник вдоль речных берегов весь уйдет под воду - будет торчать лишь редкая щетина его верхушек; размытые огороды покроются вязким илом, изуродованной ботвою, разбросанными тут и там овощами. Долинки меж сопок, что недавно пестрели таежными цветами, превратятся в озера; вода перекроет дороги, с легкостью поднимет и унесет мосты; а ливень будет все хлестать и хлестать...
Судя по всему, именно такой ливень начинался и сейчас, и начинался, видимо, по всему побережью: недаром вчера, полоня горизонт, громоздились над городом эти тяжелые тучи.
Ливень гремел по железу еще плохо различимых в предрассветной темноте станционных киосков, бил по крышам вагонов на запасном пути. Он косо хлестал в тускло освещенные стекла вокзальчика. Мокрый гравий на перроне блестел антрацитом. Неяркий свет двух-трех фонарей плескался на земле; с металлических фонарных козырьков цепочками, одна за другою, скатывались капли.
Рядом с вокзальчиком виднелся все тот же палисадник, обнесенный штакетом; листья деревьев в палисаднике поникли под тяжестью влаги; и там, где на деревья падал свет из окон, было видно, как вода бежит, бежит с ветвей. Палисадник был полон приглушенного шороха.
Мало что изменилось на этой станцийке с того времени, когда я был здесь в последний раз, разве лишь прибавилось навесов и складов, нечетко вырисовывающихся в сумерках, да на запасном пути теперь стояло больше порожняка; да больше народу толпилось в зале ожидания, где было по-прежнему не очень светло, пахло махоркой, дезинфекцией, хлебом; хныкали детишки на широких деревянных скамьях; и над всем этим плавал негромкий говорок.
Пожилой, примерно моих лет мужчина в сыром негнущемся брезентовом дождевике подвинулся на скамейке, давая мне место:
- Садись, чего стоишь. В ногах правды пет.
Я сел. Он помолчал, спросил:
- Закурить нет? - И потом, блаженно щурясь от дымка сигареты, задумчиво произнес: - Вот, гляжу, судьба у нас такая, что ли? Все ездим, ездим. Со стройки на стройку. Веришь: мой отец семьдесят шесть лет прожил, а дальше, как в соседнее село по престольным праздникам, никуда не выбирался. А тут...- Он махнул рукой.- Начни перечислять, где я после войны побывал, на руках пальцев не хватит. II теперь, видишь, на этот комбинат потянуло. Спроси вот: что я тут забыл? - Покачал головой в капюшоне. - Не-ет, это уж, видно, такая нам судьба.
Он сделал еще затяжку-другую, погасил сигарету, справился:
- Тоже автобуса ждешь?
Я кивнул.
В рейсовом автобусе, который шел на стройку (сорок два километра через тайгу; туда тянут узкоколейку, но работы хватит еще на год, не меньше), пахло разогретой соляркой, сыростью.
Пассажиров было на удивление мало, народ все озабоченный, усталый, еще не стряхнувший с себя остатков неудобного станционного сна.
Молоденькая, совсем девчонка, кокетливая кондукторша то и дело поправляла пеструю нейлоновую косынку, пошучивала с шофером. А тот, в белоснежной сорочке, красивый и сильный,- снисходительно слушал ее беззаботное щебетанье, и модный твидовый пиджак с каким-то спортивным значком был небрежно наброшен на его рельефные плечи.
- Митенька, а это точно? - допытывалась кондукторша, изредка, как в зеркало, поглядывая в боковое стекло и наново повязывая косыночку. - Рыков не поставит тебя в субботу?
- Ну! - басил шофер.- Пусть попробует. У меня шестнадцать отгульных. Поедем, и точка.
Кондукторша присаживалась сбоку, на минуту прижималась щекою к его литому надежному плечу.
- Ох, устала что-то, Митенька,- крохотной детской горсточкой она прикрывала зевок. Потом снова приободрялась, тихонечко мурлыкала,- голосок у нее был домашний, уютный:
В нашем городе дождь,
Он идет днем и ночью...
А Митенька степенно повторял, вдруг подавшись вперед и вглядываясь в серую темень дороги, по которой в снопах фар плясал дождь:
- Нич-чо, скоро пошабашим...