- Это очень важная примета. Ты продолжай наблюдение за ним. Что узнаешь нового, - сейчас ко мне.
- Ладно. - Глаша ушла.
Мысль о "старике" не оставляла Шмакова в покое, и он решил поговорить о нем с Соней Кривой.
Соблюдая предосторожность, Иван Васильевич несколько раз прошел мимо дома, где была конспиративная квартира Сони, оглядел улицу и, подойдя к дверям, постучал условным стуком. Дверь открыла хозяйка дома. Назвав пароль, Шмаков прошел в комнату.
- Видимо, это опытный провокатор и важный для Строчинского агент, - заметила Соня и, помолчав, добавила: - Надо во что бы то ни стало установить личность старика. Если старик действительно находится в среде рабочих, то он опасен вдвойне. Ведь почти вся наша работа связана неразрывно с рабочими. Провокатор, очевидно, имеет возможность, не вызывая подозрений, бывать на собраниях. И вполне понятно, для Строчинского он представляет большую ценность. Ты говоришь, что Глаша ведет наблюдение за стариком?
- Да.
- Надо подобрать человека для надзора за домом Строчинского. Листовку принесли?
Иван Васильевич достал из внутреннего кармана пиджака вчетверо сложенный листок и передал Соне. Пробежав глазами текст, Соня с довольным видом вернула листовку Шмакову.
- Передай дяде Мите большое спасибо.
Подпольная типография в то время находилась на квартире Шмакова. Печатал листовки "дядя Митя", он же и доставал шрифты.
- Листовки нужно направить сначала в железнодорожные мастерские. Пускай Поля передаст их товарищу Зыкову. Часть их пойдет, на плужный завод и в военные казармы. Это сделает Рита Костяновская. Бумаги для печатания хватит?
- Думаю, что достаточно, - отозвался Иван Васильевич.
- Хорошо. - Соня поднялась от стола. - Знаешь что, Иван Васильевич, у меня сейчас такое настроение - взяла бы в руки красный флаг, вышла бы на площадь и воскликнула: "Люди! Ведь скоро будем праздновать первую годовщину Октябрьской революции!" Иван, Васильевич! А как это здорово, что мы несем в такое трудное время слова правды народу, глубокую веру в светлое будущее - да ведь это замечательно!
- Любо мне глядеть на тебя, Соня. Какая ты сильная и смелая.
- Ну что ты, Иван Васильевич, зря ты расхваливаешь меня. Я этого не заслужила. - Соня прошлась по комнате. - Сегодня мне хочется помечтать. Послушай, - вновь усаживая Шмакова на стул, заговорила более спокойно Соня. - Надела бы я, как в сказке, шапку-невидимку, прошла бы через колчаковские кордоны, явилась бы к товарищу Ленину и сказала: "Дорогой Владимир Ильич! Мы, челябинские большевики, перетерпим любые муки для великой цели - освобождения Урала и Сибири от врагов. Клянемся тебе: мы не пожалеем своей жизни для того, чтобы будущее поколение челябинцев и всей страны могло жить счастливо, нет, не в Колупаевке с Сибирской слободкой, Порт-Артуром, а в новом светлом городе, о котором писал триста лет назад Кампанелла. Я верю, такой город будет!
Иван Васильевич не спускал глаз с одухотворенного лица Сони. Ее пылкость, казалось, передавалась ему напомнила собственную молодость. Размышления Шмакова прервал голос девушки.
- Помечтали и хватит, а теперь поговорим о деле. Тебе, Иван Васильевич, надо прийти сегодня на заседание городского комитета. Будет обсуждаться вопрос о подготовке к празднованию годовщины Октября. Расскажешь подробно о типографии, ее нуждах. Договорились?
- Да. - Шмаков взялся за кепку.
- Чуть не забыла. Скажи о собрании Васанову. Пускай он договорится с товарищами из полка Шевченко, чтобы они делегировали на заседание человека от своей организации.
- Ладно. Я пошел, - ответил Шмаков и, простившись с Соней, толкнул дверь, огляделся и вышел.
Холодный осенний ветер гнал по тротуарам опавшие листья, сметал их в кучи возле заборов, стучал оконными ставнями и стремительными вихрями носился по пустынным улицам города. Порой пролетал снег, однотонно гудели провода, в конце глухого переулка чей-то пьяный голос выводил:
Пускай могила меня накажет
За то, что я ее люблю.
А я могилы не страшуся,
Ково люблю, за туё умру.
Шмаков прошел Уфимскую, поднялся на мост и свернул к своему дому на Горшечной. Послышался цокот копыт. Надвинув папахи на лоб, проехали казаки. Проводив их взглядом, Иван Васильевич прибавил шагу.
* * *
Вечером в последних числах октября на одной из конспиративных квартир собрались представители подпольных организаций Челябинска.
Собрание открыла Соня. Окинув взглядом сидевших в небольшой комнате людей, сказала с теплотой:
- Скоро, товарищи, первая годовщина Октябрьской революции. Говорить о ее значении здесь не буду. Все вы об этом знаете, повторяться нет смысла. Хотелось бы только сказать, что наши сердца и думы в предстоящие дни будут наполнены душевной радостью за вечно живое дело построения социализма в стране. Товарищи, есть мнение городского подпольного комитета партии отметить годовщину Октябрьской революции однодневной политической забастовкой!
Среди собравшихся началось оживление.
- В день седьмого ноября надо поднять челябинский пролетариат и надежные воинские части на вооруженное восстание, - раздался чей-то молодой голос.
- Нет, этого делать нельзя! - ответила спокойно Соня. - Восстание заранее будет обречено на неудачу. Во-первых, фронт от Челябинска далеко и Красная Армия не сможет прийти нам на помощь. Во-вторых, у рабочих мало оружия. Восстание можно начинать тогда, когда фронт приблизится к Челябинску и боевые дружины рабочих будут обеспечены оружием. Есть еще предложения? Нет. Членов городского комитета прошу остаться, остальные свободны. Расходиться, товарищи, поодиночке.
Утро седьмого ноября выдалось морозное. На деревьях и кустах городского сада и палисадников лежал куржак.
Торговый центр Челябинска еще спал, когда со стороны железнодорожной станции раздался гудок. Ему вторили гудки паровозов и завода "Столль". Как всегда, рабочие направились в цехи, но, не приступая к работе, собирались вокруг импровизированных трибун. Открылись летучие митинги. Ораторы свои, близкие люди, ярко, немногословно рассказали о праздновании годовщины Великого Октября и предложили участникам митингов разойтись по домам. Рабочие в праздничном настроении вышли из цехов. Слышались песни, смех, кто-то, прихватив с собой гармонь, с увлечением играл "Подгорную".
В деревообделочном цехе остались несколько молодых рабочих. Заглянув перед уходом в цех, мастер Деревянин, укоризненно покачав головой, сказал:
- Что же вы, ребята, все бастуют, а вам доли нет, что ли, праздновать?
- А мы, дядя Ваня, остались только покурить, сейчас догоним своих. - Соскочив с верстака, парни вышли из цеха.
В тот день молчаливо стояли станки во всех железнодорожных мастерских. Не работал плужный завод. Погасли паровозные топки, замерли на путях товарные поезда. Безлюдно было на мельницах, бастовали на кондитерской фабрике Высоцкого.
Хозяин фабрики примчался к Строчинскому. Сбросив на ходу пальто, он торопливо постучал в дверь кабинета.
- Виктор Николаевич, да что это такое?! - произнес он взволнованно и в изнеможении опустился в кресло.
- Знаю, знаю, дорогой, - развел руками Строчинский. - Делаю все зависящее от меня. Думаю, что рабочие образумятся.
Но в тот день забастовщики на работу не вышли. Не помогли и угрозы военного командования о предании суду всех, кто не явится к своим рабочим местам.
Рабочий класс Челябинска и на этот раз доказал свою революционную сплоченность. Но враги не дремали.
Проводив. Высоцкого, Строчинский быстро вернулся в свой кабинет и, схватив телефонную трубку, выкрикнул яростно:
- Немедленно соедините с Госпинасом. Госпинас?! Какого вы черта там спите?! Рабочие бастуют, понимаете, бас-туют! А вы благодушно взираете на это безобразие! Найдите немедленно старика и доставьте его ко мне. Что? Он был уже у вас? Алло, не слышно. Ага, понимаю, значит, список зачинщиков он принес? Хорошо, - переходя на более спокойный тон, заговорил Строчинский. - Выдайте ему дополнительно вознаграждение в размере месячного жалованья. Оформим позднее. Что? Для ареста активистов маловато людей? Хорошо. Позвоню Агапову, и он пришлет. - Полковник повесил трубку и отошел к окну. Побарабанил пальцами по стеклу. "М-да, первая крупная трещина в тылу. Если не заделать вовремя, последствия могут быть плохие", - подумал он. Строчинский повернулся к дверям. - Глаша! Достань из буфета бутылку. Ну, знаешь, ту, что с золотым ярлыком, из закуски что-нибудь.
Глаша поставила все, что просил хозяин, и вышла.
"Пожалуй, съезжу к Госпинасу, посмотрю, что за список принес старик, - наливая рюмку, продолжал размышлять он. - Как бы от избытка усердия не вспугнули главных организаторов забастовки. Старик советует пока их не трогать. Ждут большую "птицу" из Омска. Вот тогда мы их, голубчиков, и прихлопнем". - Выпив наскоро вторую рюмку, полковник поднялся из-за стола. - Глаша! Скажи жене, что я уезжаю по делам, вернусь не скоро. Пускай гости обедают без меня.
- Ладно.
Когда за Строчинский захлопнулась дверь, Глаша заметалась по комнате. Она слышала телефонный разговор хозяина с Госпинасом - начальником контрразведки железнодорожного узла, видела его не раз, знала, что сегодня бастуют рабочие, отчетливо представляла, какая грозит им опасность со стороны этого проклятого старика. Что делать? Оставить квартиру без присмотра, бежать к Шмакову, - уволят. А она должна работать у Строчинского. Глаша уже понимала, что нужна Шмакову, нужна людям, которых называют большевиками. Она должна им помочь даже потому, что Вася тоже большевик. Как же быть?
Размышления прервал звонок у парадного входа. Вошла хозяйка в обществе офицера.
- Виктор Николаевич дома? - спросила она Глашу.
- Уехал по делам. Велел обедать без него.
- И кстати. - Строчинская лукаво переглянулась со своим гостем. - Вот что, Глаша, ты собери на стол и можешь быть свободна до вечера.
Стараясь скрыть радостное волнение, Глаша торопливо принялась за посуду.
Через некоторое время, протискиваясь через группы людей, читавших у газетных витрин приказ, начальника гарнизона, она уловила несколько фраз:
- ...те, кто не выйдет на работу, будут преданы военно-полевому суду...
Глаша прибавила шагу.
Шмакова она застала празднично одетым, вся семья сидела за столом. Глаша рассказала Ивану Васильевичу о разговоре хозяина с Госпинасом.
- Хорошо. Надо будет предупредить кое-кого о возможном аресте. Тут дело, конечно, не только в одном старике. - Иван Васильевич вышел из-за стола и, одеваясь, спросил Глашу: - Леонтий ничего не пишет? - напомнил он про лесника.
- Нет. Когда уезжала с кордона, договорилась, что писать друг другу не будем. Упаси бог, перехватит письма Лукьян.
- А ты все еще побаиваешься? Здесь не Косотурье. Живо управу на него найдем.
- Не шибко найдешь. Лукьян за эту власть крепко держится, а власть - за него, - отозвалась Глаша.
- Оказывается, ты хорошо начинаешь разбираться в политике, - улыбнулся Шмаков, разыскивая, кепку.
- Ага. Я, Иван Васильевич, мало видела в жизни хорошего. Вот и вся тут политика. И по книжкам учусь, которые Поля дает, - взглянула она ласково в сторону дочери сапожника.
- Давай, давай. Учиться никогда не поздно. - Иван Васильевич взялся за дверную скобу и посмотрел на жену, сидевшую за самоваром.
- Там ты все прибрала? - спросил он многозначительно, показав глазами на верстак, под которым был ход в подполье, где стоял печатный станок с кассой для букв.
- Спрятала, - спокойно ответила женщина.
На следующий день, восьмого ноября, белогвардейской контрразведкой было арестовано тридцать девять забастовщиков. Все они были посажены в арестантский вагон и отправлены в уфимскую тюрьму для расправы.
В день отправки на станции Челябинск собралась толпа провожающих. Пришла и Глаша со Шмаковым. Раздавались выкрики:
- Товарищи, не унывайте, победа над врагом близка!
- Мы здесь будем продолжать борьбу за советскую власть.
Толпа прибывала. Она заполнила перрон и ближайшие к нему пути, где стоял вагон с арестованными. Какой-то человек, взобравшись на ступеньки ближнего вагона, говорил с большим подъемом:
- Товарищи! Вчера мы праздновали первую годовщину Октябрьской революции! Сегодня мы провожаем в тернистый путь тех, кто вместе с нами ковал победу над классовым врагом. Пускай беснуются тираны! Скоро настанет час их гибели. Товарищи! Мы приложим все усилия, чтобы переломить хребет белогвардейщине и водрузить знамя свободы над родным городом.
Напуганный начальник гарнизона выслал на помощь конвойной команде сотню "самостийников" из куреня имени Шевченко. Прибыв на место, пан сотник Лушня беспокойно заерзал в седле. Вид толпы был внушителен и ничего доброго не предвещал. Пану Лушне стало как-то не по себе. Перевел взгляд на бунчужного Кургузова, который растерянно вертелся возле него. Жалкий вид помощника вызвал у пана сотника презрение, и он выругался.
Лушня по опыту семнадцатого года знал, чем может кончиться стычка с воинственно настроенными участниками стихийного митинга, и огня не стал открывать.
Из окон арестантского вагона полились звуки "Варшавянки":
Вихри враждебные веют над нами,
Темные силы нас злобно гнетут,
В бой роковой мы вступили с врагами,
Нас еще судьбы безвестные ждут.
- Да здравствует и живет во веки Великая Октябрьская революция! - выкрикнула страстно какая-то женщина и, поднявшись на дрезину, взмахнула рукой: - Да здравствует товарищ Ленин!
В толпе раздалось дружное:
На бой кровавый, святой и правый,
Марш, марш вперед, рабочий народ!
Стоявшая недалеко от перрона Глаша, вздрогнув, с силой сжала руку Шмакова:
- Смотри, вот там "старик".
- Где? - живо спросил ее спутник.
- Там, возле будки стрелочника.
Высокий, тощий старик в зимней ушанке молчаливо наблюдал за движением толпы.
Шмаков сделал попытку подойти к нему поближе, но в это время раздался гудок паровоза, толпа хлынула, к арестантскому вагону, увлекая за собой старика, который как бы растворился в ней.
На вокзальной площади раздалась команда пана сотника:
- Кру-гом!
Вскинув винтовки на плечо, "самостийники" направились к своим казармам.
Толпа молчаливо растекалась по улицам и переулкам города. Вернутся ли те, кого увезли неизвестно куда?
ГЛАВА 22
Пан Лушня запил. Закрылся в комнате, вынул из заветного шкафчика бутылку вина и, опорожнив, запел басовито:
Та орав мужик край дороги.
Гей, цоб! Цебе, рябий, тпру!
Край дороги.
Та воли його круторогі,
А погоничи черноброві.
Поведав, как у мужика проходившие мимо девушки спрятали торбу с пирогами, пан Лушня схватился за бока и долго колыхался от утробного смеха. Затем настроение быстро изменилось. Пошатываясь, он подошел к двери, открыл ее энергичным пинком и гаркнул дневального:
- Бунчужного ко мне!
Придерживая на ходу шашку, полусогнувшись, вбежал Кургузов и, лихо козырнув, замер в положении "смирно":
- Честь имею явиться.
- Садись, - мрачно сказал Лушня, продолжая расхаживать по комнате.
Бунчужный с собачьей преданностью следил за каждым движением пана сотника. Тот молча вынул вторую бутылку, подвинул Кургузову стакан:
- Пей.
- Премного благодарен, пан сотник. - Кургузов с опаской выпил.
- Налить еще?
- Не смею отказаться.
Лушня усмехнулся:
- Попробуй откажись. Я тебя так взгрею, что всем чертям будет тошно.
- Так точно, - с готовностью ответил Кургузов и подвинул к себе стакан.
- Ты скажи, кто я? - тяжелый взгляд Лушни остановился на бунчужном.
- Вы есть храбрый командир, пан сотник куреня имени Шевченко.
- Ладно, - мотнул головой Лушня. - Скажи, за что ты борешься?
- За самостийну Украину, трудовые рады, универсалы о земле и воле, - отрапортовал Кургузов.
- Нет, мы с тобой оба ландскнехты.
Услышав незнакомые слова, Кургузов захлопал главами и, не зная, что отвечать, выпалил:
- Так точно! - Поразмыслив немного, гаркнул: - Никак нет! - и с надеждой посмотрел на Лушню: угодил или не угодил ответом?
- Ну и хитрый же ты, Кургузов, хитрее теленка. - И, помолчав, спросил: - А Святенко кто?
- Пан атаман куреня, - отчеканил бунчужный.
- Правильно! Такой же наймит, как и мы с тобой. - И, отвернувшись от собеседника, пробормотал: - Гетман Мазепа перевернулся бы в гробу от зависти к нашему пану атаману. Кургузов! - Осоловевшие глаза Лушни вновь остановились на бунчужном. Пошатываясь, он поднялся на ноги и шагнул к своему собутыльнику.
- Слушаю, пан сотник. - Кургузов попытался подняться с сиденья, но тяжелая рука Лушни вновь придавила его к стулу. - Сиди. - Сотник оперся обоими кулаками о стол. - Ты бунчужный?
- Так точно.
- Нет, ты халява. Почему теряется оружие на центральном складе?
- Не могу знать.
- А кто будет знать, я, что ли? - распаляясь, заорал пан сотник. - Надо шевелить мозгами, - постучал он пальцем по лбу Кургузова. - Ни к черту не годится твоя агентура. А впрочем, черт побери. Что нужно сделать? - пан сотник уставил взгляд на пустую бутылку.
- Сбегать в лавку и купить.
- Наконец-то догадался! Сходи.
Оставшись один, Лушня подпер щеку кулаком и задумался. Заметив бунчужного в дверях, он спросил:
- Принес?
- Так точно, - ставя на стол новую бутылку, ответил
Кургузов.
- Пан сотник, - показавшийся в Дверях следом за бунчужным дневальный козырнул: - Вам бумага из штаба куреня. - И подал Лушне пакет.
- Убери бутылку в шкаф и можешь идти, - сказал сердито пан сотник дневальному и открыл пакет.
"Командиру 2-й сотни поручику Лушне.
Обращаю ваше внимание на плохую постановку караульной службы козаками вашей сотни на постах: центральном складе оружия и боеприпасов, где отмечены случаи хищения со стороны неизвестных лиц; в гараже бронемашин штаба армии, где зафиксирована порча моторов. Начальник гарнизона предупредил, что в случае халатного отношения к служебным обязанностям ваших часовых, он будет вынужден довести до сведения командующего Западным фронтом об освобождении куреня от несения караульной службы на важных в военном отношении объектах и его переводе на охрану второстепенных постов. Примите надлежащие меры.
Капитан Святенко.
Адъютант Недоступа".
По мере чтения хмель из головы Лушни улетучивался.
- Доигрались в демократию! Посты не стали доверять. - И, рассвирепев, он завертел зажатой в кулак бумажкой под носом бунчужного. - На-ко понюхай, чем пахнет, тараканья душа. Дровяной склад скоро пошлют охранять. Взять бы плеть да перепороть всех вас. Распустил козаков. Кто стоял на охране оружейного склада последние дни?
- Рядовые Афанасий Курочка, Назарчук и Феодосий Романенко.
- Вызвать!
Зная крутой нрав пана сотника, бунчужный быстро сбегал за козаками. Лушня сидел у стола и на приветствие козаков не ответил. Лицо сотника все еще было багрово от гнева.