Начинался рассвет, мутный, неласковый. Усталый Прохор уже отчетливо видел крутой берег и на нем людей в военной форме, которые, заметив беглеца, суетились возле моторной лодки. Раздалось тарахтение мотора, развернувшись, лодка с пограничниками приблизилась к Прохору. Сопротивляться было бесполезно, да и сам беглец чувствовал, как слабеют силы. Подхваченный руками, он оказался в лодке.
После короткого допроса отправили обратно в лагерь и в тот же день по распоряжению коменданта заточили в бетонный столб.
Утром дежурный по лагерю охранник едва успел открыть железную дверь камеры, как к его ногам свалился потерявший сознание Прохор. Так продолжалось три дня. Прохору казалось, что он сходит с ума.
На четвертые сутки пытка прекратилась, и обессиленный Прохор был водворен обратно в барак. Снова потянулись однообразные дни изнурительной работы.
В конце февраля семнадцатого года, пересекая лагерный двор, Прохор неожиданно встретил знакомого доктора. Размахивая руками, что-то крича, тот торопливо шел навстречу Черепанову.
- Хабен зи гехерт дас ман ден царен гештюрцт!? - выкрикнул он возбужденно. - Вы слышали, что свергли царя? - И потрепав Прохора по плечу, произнес более спокойно: - Дас ист гут - это хорошо.
Новостей с родины рядовые военнопленные не получали и о событиях в стране ничего не знали. Радостно ошеломленный Прохор стремительно ворвался в барак. Был час отдыха.
- Ребята! У нас сбросили царя! - Военнопленные соскочили с нар и окружили Прохора. - Об этом только что сказал мне доктор. - Глаза Прохора сияли.
- Ура!
В бараке зазвенели полетевшие вверх жестяные кружки, раздались крики:
- Скоро по домам!
- Кончено, отвоевались!
Стихийно возник митинг. Поставив ногу на нижний ярус нар, придерживаясь рукой за их крепление, Прохор взмахнул обтрепанной солдатской папахой:
- Тихо, ребята! - И когда шум в бараке умолк, Черепанов заговорил: - Царя свергли - это ладно, но что у нас там творится, мы еще не знаем. Может, и новые правители будут гнуть то же самое, что и при Николае, дескать, надо воевать до победного конца. На-ко, выкусите, господа хорошие, - Прохор показал кукиш. - Если надо, воюйте сами, а с нас хватит. Правильно я говорю?
- Ясно! На кой нам черт эта война сдалась?
- Надо требовать отправки домой.
- На немцев робить не будем.
Барак зашумел. В дверях показалась небольшая группа охранников.
- По местам! - резко скомандовал старший. Послышалось щелканье винтовочных затворов.
- Давай, ребята, расходись. А завтра оповестим другие бараки и все соберемся во дворе. Надо нам выбрать старших для разговора с лагерным начальством, - закончил Прохор и спустился с нар.
На следующий день обширный двор лагеря заполнили военнопленные. Новость о свержении царя облетела все бараки, включая и офицерский. Накануне общего сбора комендант лагеря вызвал к себе старших офицеров из русских военнопленных и, предложив им стулья, произнес со скрытой усмешкой.
- Господа! У вас на родине трон царя рухнул. До получения необходимых инструкций от командования я склонен для вас, господа офицеры, ввести более свободный режим и начать подготовку к отправке на родину. Это тем более необходимо сделать, что мое отечество испытывает продовольственные затруднения. Я допускаю мысль о возможности репатриации и рядовых военнопленных. Очевидно, получу на днях нужные инструкции. Вы свободны, господа.
Офицеры вышли.
Вернувшись от коменданта в свой барак, они начали совещаться. Как быть? Старшие по чину настаивали на отправке рядового состава во Францию, где, по слухам, находился экспедиционный корпус русских войск, с тем, чтобы бороться до победного конца вместе с французами. Небольшая группа молодых офицеров тянула в Россию. В тот день так и не договорились. Вопрос был решен на митинге.
- Солдаты! Вы принимали присягу на верность царю и родине, - взобравшись на табурет, начал один из офицеров. - Царь отрекся от престола. Династии Романовых, которая правила Россией триста с лишним лет, пришел конец. Но это не значит, что военная мощь нашей родины будет ослаблена. Наоборот, воодушевленные новыми принципами правления, мы... - Тут офицер посмотрел через головы участников митинга по сторонам, нет ли близко немцев, и продолжал: - ...мы вновь пойдем на ратные подвиги и доведем войну до полной победы над врагом. Нам нужно добиваться отправки во Францию, для того чтобы соединиться с союзниками по общей борьбе. - Последние слова потонули в шуме голосов.
- Пускай отправляют домой!
- В Россию!
- На родину!
- К своим домам!
- Товарищи! - Прохор энергичным движением отстранил оратора и, заняв его место, выкрикнул: - Опять господа офицеры хотят нас гнать в окопы! Не пойдем! Война нам осточертела. Вы здесь ни одной тачки не вывезли из котлована, камни на себе не таскали, киркой и лопатой не работали, - повернулся он к группе офицеров. - А теперь еле живых людей думаете в окопы загнать? Не выйдет!
Товарищи! Я предлагаю избрать комитет, который бы, занялся отправкой военнопленных на родину. Кто за это, поднимите руки. Ясно вам? - кивнув головой на лес рук, обратился Прохор к группе офицеров.
После Черепанова выступили военнопленные из других бараков. В тот день на митинге был избран комитет из пяти человек для переговоров с немецким командованием об отправке военнопленных в Россию. Председателем комитета стал Прохор Черепанов.
В те дни он не знал покоя. С вагонами было плохо. Нужно было позаботиться о хлебных пайках, а на дорогу их выдавали мало, и военнопленные добирались до пограничной полосы голодными, разутыми и раздетыми, но с горячим желанием скорее вернуться к своим очагам.
Перед отправкой последнего эшелона в апреле 1917 года в барак к Прохору зашел знакомый ему доктор и, потирая оживленно руки, произнес с довольным видом:
- Нах Русланд ист Ленин ангекоммен - в Россию возвратился Ленин, - и похлопал Черепанова по плечу. - Балд вирд эс фриден зайн - скоро будет мир!
Прохор с чувством потряс руку доктора.
- Спасибо! Это большая радость для нас - Ленин! - О нем Черепанов впервые услышал от Кирилла Панкратьевича Красикова там, в Косотурье. Имя Ленина прозвучало в далеком от родины немецком городе Аугсбурге. Ленин в России! Прохор с трудом дождался последнего эшелона и вместе с другими военнопленными уехал на родину.
ГЛАВА 16
Месяца через два после ухода Василия в армию Гликерия вновь уехала к больной тетке на кордон.
- Теперь мне будет полегче, - обрадованно говорил ей дядя. - Феоктиса на ноги жалуется, а тут в огороде все поспевает, да и доить корову я не мастак.
Гликерия и сама была рада уехать из Косотурья. Все ей здесь опостылело. А тут еще Лукьян с разговорами начал приставать. Прошлый раз встретил на улице, остановил и говорит:
- Ты зашла бы как-нибудь вечерком к нам. Мы с Митродорой хотим тебе корову благословить. Как-никак, а все-таки робила у нас.
- Не нужна мне ваша корова. - Гликерия сделала попытку обойти Лукьяна, но старый Сычев, воровато оглянувшись по сторонам, промолвил вкрадчиво: - Ежели корова не нужна, найдем что-нибудь на замену. Серьги золотые можно купить, ну там бархату на душегрейку.
- Иди ты от меня, старый кобель, - с возмущением произнесла Гликерия и решительным движением отбросила руку Лукьяна со своего плеча.
Сычев волком посмотрел ей вслед: ишь ты, гордая. "Ничего, будет время - обломаю", - успокоил он себя и, заложив руки за спину, не спеша зашагал к своему дому.
Перед отъездом на кордон Глаша сходила в знакомый лесок, где встречалась с Василием, побывала у Камышного, постояла на плотцах, любуясь вечерним закатом, и, опустив голову, тихо побрела вдоль берега.
Рано утром выехала из Косотурья на кордон.
Потекли дни, похожие один На другой. Умиротворяющая тишина леса, заботливое отношение стариков благотворно подействовали на Глашу, и она начала поправляться. Меньше было приступов тоски и отчаяния.
Приближалось бабье лето, дни стояли яркие, полные тепла и света. Над лесными полянами носились беззаботные стрекозы, на жнивье в лучах солнца блестели серебристые паутинки. Но порой налетит холодный ветерок, прошумит листвой в начинающейся позолоте берез и осинника, всколыхнет дремавшую рябину и умчится на поля, сумрачно глядевшие на пасмурное, предосеннее небо.
Дом лесника стоял на солнцепеке, кругом была вырубка, и молодые посадки сосняка тени не давали. За домашними постройками раскинулся огород, конец которого примыкал к дороге.
Подоив с утра корову, Глаша выгнала ее за ворота и, взяв железную лопату, пошла в огород копать картофель. Часа через два до ее слуха донесся стук колес, из-за поворота показалась легкая двуколка, запряженная рослым конем серой масти, которым управлял человек в форменном кителе и фуражке лесного ведомства.
"Чиновник какой-то", - подумала Глаша и поправила юбку. Заметив молодую женщину, приезжий пустил коня шагом, а поравнявшись с ней, вежливо приподнял фуражку.
- Здравствуйте! Вы что, живете на кордоне?
- Ага. Тетя хворает, а я помогаю по хозяйству.
- Феоктиса Спиридоновна болеет? Ах, какая жалость. Вы, значит, ей племянница?
- Ага.
- Очень приятно. - Приезжий погладил небольшую клинышком бородку и, сняв с длинного с сизым оттенком носа пенсне, висевшее на шнурке, аккуратно протер стекла. - Прелестно, прелестно, - закивал он головой. - Как вас зовут?
- Глаша.
- Чудесно. А хозяин дома? - спросил он уже деловито.
- Уехал в седьмой квартал. Да вы заезжайте. Я сейчас открою вам ворота. - Глаша вышла из огорода и быстро зашагала к дому лесника.
- Хороша канашка, - прищелкнул пальцами приезжий и погладил жидкие усы.
- Тетя, какой-то человек приехал на двуколке в форме, в очках со шнурком.
- А-а, - протянула Феоктиса, - это таксатор Олимпий Евсеевич Веньчиков. Поставь ему маленький графин, нарежь огурцов, вскипяти самовар, ну там хлеба дай. Пускай ест.
Глаша вышла на кухню и стала наливать воду в самовар.
- Вы не беспокойтесь. Чай пить я не буду, сыт, - сказал гость. - Вот если найдется у вас что-нибудь посущественнее, прошу. - Повесив фуражку, он погладил жиденький хохолок и уселся за стол.
- Я вижу одну рюмку, а где же вторая? - Олимпий Евсеевич ласково посмотрел на Глашу.
- Я не пью.
- Гм, что же вы пьете?
- Квас, воду. Пить водку - не женское дело. - Подперев щеку рукой, Глаша прислонилась к печке, наблюдая за таксатором.
Веньчиков налил рюмку, поднялся из-за стола и направился к Глаше.
- Одну. Ради знакомства, - протягивая ей рюмку, наклонив голову, произнес он галантно. Глаша замахала рукой:
- Нет-нет, мне надо картошку копать. Угощайтесь. - Она исчезла за дверью.
Опорожнив графинчик, Олимпий Евсеевич осоловело посмотрел на потолок и, вспомнив что-то, вышел из-за стола. Накинул на плечи китель, надел фуражку, повернулся раза два перед зеркалом и, довольный собой, вышел на дорогу. Повертел головой по сторонам. Заметив Глашу в огороде, выпятив грудь, зашагал к ней. Подошел к изгороди, оперся на жердь и, козырнув по-военному, спросил:
- Я вам не помешал?
- Нет, - отряхивая ботву, ответила Глаша.
- Позвольте вас спросить, - заговорил учтиво Веньчиков, - вы девица или замужняя?
- Вдова.
- О, - только и мог вымолвить приезжий. В голове Олимпия Евсеевича заколобродило. - Может, вам помочь? - Таксатор уже занес ногу на изгородь.
- Нет, управлюсь сама.
- Вы такая стеснительная. Да мы вдвоем живо картошку выкопаем. - Веньчиков лег грудью на верхнюю жердь. Не выдержав тяжести, та переломилась, и таксатор упал в крапиву, обильно росшую возле изгороди. Глаша закрыла смеющееся лицо концом платка.
- Кажется, я совершил не совсем удачное сальто-мортале, - пробормотал Веньчиков, разыскивая слетевшую с головы фуражку. "Однако здорово жжет проклятая", - подумал он и начал усиленно тереть руку об руку. Закончив с этим занятием, галантно раскланялся с Глашей и поспешно зашагал к дому. Через час, когда Глаша стала носить картошку в подполье, Веньчиков мирно похрапывал на лавке.
То ли стук ведра, то ли крышки погреба, куда Глаша ссыпала картошку, разбудил таксатора. И он, зевая, сел вновь за стол. Приподнял графинчик и посмотрел его на свет. Там было пусто. Перевел глаза на Глашу.
- Надеюсь, не оставите без внимания. - Олимпий Евсеевич слегка постучал вилкой по графину.
- Сейчас. - Глаша вышла к Феоктисе. - Тот исшо просит водки, - кивнула она на горницу.
- Налей. Вино в буфете. Пускай лакает, - недовольно произнесла Феоктиса.
Глаша наполнила графин и поставила на стол сковородку жареных грибов в сметане.
- Угощайтесь.
Веньчиков с аппетитом принялся за еду. Глаша продолжала ссыпать картошку в подполье, не забывая закрывать его крышкой. "Свалится еще с пьяных глаз", - подумала она про Веньчикова, который, пошатываясь, поднялся из-за стола, вышел на середину горницы и запел фальшиво:
Очи черные,
очи жгучие,
знать, увидел вас
я в недобрый час...
Он шагнул к Глаше и, когда женщина нагнулась над подпольем, неожиданно обхватил ее за талию.
- Не лапайся! Стукну ведерком по башке, - будешь знать, как приставать. - Она не боялась тщедушного Веньчикова. Крепкая, привыкшая к тяжелому физическому труду, Глаша в любую минуту могла дать отпор этому поганцу, как она мысленно называла Веньчикова.
Таксатор глупо ухмыльнулся и отошел к столу. Глаша подмела пол в горнице, сенках и принялась за крыльцо. Показался Веньчиков. Спустился по ступенькам мимо Глаши, воровато оглянулся и оплел длинными руками упругие бедра женщины. Потянул к себе. Гадливое чувство заставило круто повернуться к таксатору и сильным толчком отбросить его от себя. Веньчиков запнулся о стоявшую сзади лохань и шлепнулся в грязную воду. Полетели брызги. Проходивший мимо петух подпрыгнул от испуга на месте и, выкрикнув сердито что-то на своем языке, взлетел на предамбарье.
Веньчиков очумело посмотрел в спину удалявшейся Глаши и, выбравшись из лохани, влез на сеновал. Через некоторое время у входа на шесте печально повисли мокрые брюки таксатора с зеленой каемкой по шву, из кармана которых торчал белый платочек - знак полной капитуляции. Сам хозяин спокойно похрапывал на сене.
На следующий день, избегая встречаться глазами с Глашей, он отправился на работу вместе с лесником.
А наутро сухо простившись с хозяевами и слегка кивнув Глаше, он уехал в город.
ГЛАВА 17
Отречение царя от престола косотурцы встретили по-разному. Беднота искренне радовалась, надеясь на передел пахотной земли, о которой хлопотали несколько лет. Мирские сходки проходили часто, на них коноводили фронтовики.
- Граждане, - взмахивая шапкой, говорил Автоном Сметанин, недавно вернувшийся после ранения с фронта. Жил он до войны на окраине Чистого, имел небольшой надел земли, прирабатывал извозом, мужик был тихий, про которых обычно говорят: "воды не замутит". А как вернулся с фронта, будто кто его подменил - ни одна сходка не проходила без него. "Похоже, хватил на фронте фунт лиха и ополчился на богатеев", - думали про него сельчане. - Граждане! - повторил он, когда стих шум сходки. - Хотя царя и нет, но порядки остались прежние. Нарезку земли наши новые управители делать не будут. Не в их, значит, интересах. Посудите сами. Кто в управе? Опять Лукьян Сычев - первый богатей Косотурья, да бывший писарь Крысантий Каретин заделался секретарем. Можно от таких людей ждать добра?
- Те же штаны, только назад пуговицей, - раздалось из толпы.
- Значит, так, - продолжал Автоном. - Общество свободной земли не имеет, а бабы рожают каждый год. Где взять земли для надела?
- Отрезать у Сычева, отобрать у церковного прихода! - послышалось среди собравшихся.
- В Камагане у Бессонихи надо землю отнять.
- Правильно! Ей земли для наживы, а нам быть бы живу.
- Гонит нужда и волка из колка. Сколько земли пропадает в степи, не сочтешь. А кто был хозяин? Царь да богатые люди. А мы бьемся на старых наделах.
То, что наболело у крестьян годами, теперь прорвалось наружу.
- Отобрать землю у нижневского Зубова. Ишь растолстел, как боров. Есть еще один "бедняк" - Воинов. Живет один, а земли имеет около четырех тысяч десятин. Опять же, к слову сказать, земля у братьев Колупаевых, Белослудцевых лежит непаханая.
- Граждане, товарищи, православные! - поднявшись на ступеньки крыльца управленческого дома, выкрикнул Лукьян. - Землю у нас отобрать? Не выйдет. Потому из уездной управы есть бумажка. Крысантий Лукич, - повернулся он к стоявшему невдалеке Каретину, - прочитай ее народу. Может, остынут после этого.
Крысантий, или, как его звали чистовцы, Крыса, вынул из-за пазухи бумагу и не торопясь поднялся на крыльцо.
- ..."Всякие попытки к немедленному захвату государственных и частновладельческих земель пресекать вооруженной силой...
- Чуяли? - прерывая чтеца, выкрикнул злорадно Сычев. - А ну-ка читай дальше.
Каретин откашлялся и продолжал:
- ...Конфискация земель может быть проведена только в законодательном порядке через учредительное собрание, которое даст народу землю и волю..."
- Чуяли, мужики, - не скрывая злорадства, произнес Лукьян. - Землю хотели у нас отобрать? А власть что говорит? Не имеете, дескать, на то права, и самовольничать не позволено. У власти, поди, люди сидят поумнее нас. - Лукьян полез в карман за клетчатым платком.
- Правильно, умные, - отстраняя Сычева плечом с верхней ступеньки крыльца, вновь заговорил Автоном. - Только разные они бывают. Одни, скажем, стоят за Андриана Обласова, другие - за Сычева, третьи говорят: садитесь за стол, беднота и богачи, управляйте, значит, совместно. - Автоном повысил голос: - У трудового народа есть своя партия - партия большевиков во главе с товарищем Лениным! - произнес он с силой и взмахнул шапкой. - Ленин - за землю бедноте, Ленин - за мир. Что может быть дороже хлеборобу! Ведь многосемейный мужик так стосковался по кормилице земле, а она, родная, была в чужих руках, которые и не прикладывались к ней вовек. Ленин и его партия говорят, что эта война несправедливая, так зачем же погибать в ней нашим сынам и братьям?
Так думали и Андриан Обласов и другие бедняки, слушая Сметанина.
- Надо в управу своих людей ставить, - продолжал Автоном, - чтобы заботу имели о нашем брате и не цеплялись за старое.
Приближенные Сычева зашумели:
- Лукьяна власть поставила, пускай она и снимает. Самоуправничать не дадим. - Камышинцы плотнее сгрудились к крыльцу!
- Ты давно не сидел в каталажке, опять туда захотел? - Грузный Лукьян двинулся на Сметанина.
- Не трожь! - Заслонив Автонома, фронтовики сгрудились. - Только тронь! - произнес один из них с угрозой и показал Сычеву кулак...
Сход шумел. Слышалась перебранка, а кое-где началась свалка.
- Граждане! Мужики! Давай расходись спокойно. - Сметанин спустился с крыльца. Андриан и другие чистовцы последовали за ним.