- Идем лучше в закусочную. Ты же хотел…
Геннадий покачал головой. Он приподнял кепку и с наглостью ягненка, идущего на заклание, сказал:
- Здравствуйте, Таня! Не правда ли, отличный денек?
- Здравствуйте, - растерянно ответила девушка. - Только…
- Я обознался, вы хотите сказать? Ничуть. Вы меня не знаете, я вас тоже. Но люди, прежде чем познакомиться, всегда бывают незнакомы. Это не важно. Важно другое - вас зовут Таня?
- Таня… Но откуда?..
- Очень просто, Танюша. Смотрю - стоит девушка, которая просто не имеет права не быть Таней, так же, как, скажем, Кармен не может называться Изольдой. Усвоили? А это Павел. Я - Геннадий. Вы - Таня. Все мы комсомольцы, так что в смысле духовного родства дело на высоте. Идемте с нами?
- Слушайте, ребята, вы немного чумные, да?
- Может быть, - сказал Геннадий. - Зато с нами не бывает скучно…
И вдруг замолчал, сообразив, что произошло чудо. Небольшое, самое крошечное, но все-таки.
- Так вы действительно Таня? Правда?
- Правда.
- Ну-ну… Вам уже, конечно, говорили, что у вас чудесные косы?
- Говорили.
- И про глаза говорили?
- И про глаза, - рассмеялась Таня. - И стихи читали. Вы тоже будете читать стихи?
- Мы крестьяне, - сказал Геннадий, косясь на Павла. - Мы от сохи. Воротничков не носим… Слышите, какой запах? Это цветут липы. Наверняка - липы. Или не липы, Паша?
Павел пошмыгал носом.
- Это левкои, - сказал он. - Тут рядом целое поле цветов. Самое большое в Москве. Хотите посмотреть?
- Обязательно, Паша. Веди нас. Тут где-то и твои владения? Что ты там выращиваешь - баобабы или каучуковые деревья?
- Идемте, - сказала Таня. - Очень люблю цветы… Только бы не перепутать, кто из вас Павел, а кто Геннадий.
На цветочном поле Павла встретили как своего. Он ходил с каким-то дядей в халате и говорил по-латыни. Потом они все трое прямо среди бела дня стали рвать цветы, и никто им даже слова не сказал, потом, в довершение всех чудес, Павел вынес из оранжереи розу и церемонно преподнес ее Тане. Она была сражена. Она сказала, что впервые встречает таких болтунов и нахалов, но, если эти болтуны и нахалы такие рыцари и если они к тому же хозяева цветочного царства, она готова и дальше терпеть их общество.
Потом они сидели в парке, слушали, как над головой ссорятся грачи, и ели втроем два бутерброда, которые Таня захватила из дома. Она приехала сюда к подруге, на Соломенную сторожку, собирались пойти с ней в Дендрологический сад… Да, она очень любит зелень, но не любит ездить в Парк культуры или в Сокольники: там слишком много народу.
Какая милая мордашка, думал Геннадий. Ему неудержимо хотелось погладить ее по голове или взять за руку… Таня. Вот оказия. И вправду Таня. Возникла из ничего, вышла из зеленой стены леса, появилась просто так, чтобы он мог сидеть и смотреть на нее.
- Это здание, - Павел кивнул на главный корпус академии, - строил сам Растрелли. Внутри - закачаешься! Позолота, зеркала, лепные потолки, окна - сами видите какие. Ажурные! И вообще…
Ай, что делают с нами женщины, рассмеялся про себя Геннадий. Пашенька заговорил о Растрелли. Сейчас он будет читать стихи.
Но Павел остался верен себе до конца.
- Отсюда вышло русское земледелие. Здесь родилась зоотехния. Если хотите, я свожу вас в музей коневодства. Там висит портрет самого Сметанки, родоначальника орловской породы. История этой породы очень любопытна, я потом расскажу вам… Ну, а вы, Таня, чему решили посвятить себя?
- Я люблю меха.
- Это по части торговли? - вмешался Геннадий, который почувствовал, что его затирают.
- Нет, зачем же? Я закончу институт и буду разводить лисиц и бобров.
- Вы молодец! - энергично сказал Павел. - Это стоящее дело. Имейте в виду, что вам придется поехать на Север разводить не бобров, а песцов и американских норок, это наиболее рентабельно. В условиях Крайнего Севера - великолепная кормовая база. Мы с вами, кстати, можем встретиться. Я собираюсь изучать почвы в бассейне Индигирки и Яны.
- А вы? - Таня обернулась к Геннадию. - Мы с вами тоже встретимся где-нибудь на Таймыре?
- Нет, Танюша, мы с вами встретимся завтра возле кинотеатра "Ударник" и пойдем смотреть заграничный фильм про буржуев. У вас есть телефон? Вот и прекрасно… А на Север я не поеду, я холодов боюсь.
- Геннадий будет дипломатом, - солидно сказал Павел. - Каждому свое.
Потом Таня засобиралась домой. Просила не провожать, у нее по дороге разные дела. Села на трамвай и помахала рукой.
- Упорхнула птичка, - грустно сказал Павел.
- Не беда, Пашенька. Встретитесь на Севере и продолжите разговор о пушном звероводстве. А мы встретимся с ней завтра и будем есть мороженое. Ты не сердишься?
- Ну что ты? Я ведь так…
Уже под вечер, собираясь домой, они набрели на афишу, которая извещала, что сегодня в клубе академии состоится лекция о положении в биологической науке.
- Пойдем, - сказал Павел.
- Это еще зачем?
- Как хочешь. Я пойду. И тебе не мешало бы для кругозора. Очень интересно, как они там будут старого монаха распинать. Про Менделя, надеюсь, слыхал?
Про Менделя Геннадий слыхал. И не раз…
Лектор был молодой, бойкий, ходил по эстраде и энергично жестикулировал. Он говорил о том, что советская агробиология не допустит, чтобы шарлатаны и перерожденцы от науки тормозили поступательный ход прогресса.
- Вместо того чтобы повышать продуктивность животноводства и выращивать два колоса там, где рос один, эти, с позволения сказать, ученые превращают свои лаборатории в пристанище мракобесия и поповщины! Они изучают влияние лунного света на мух!
Зал хохочет. Зал рукоплещет. Интерес к биологии в последние месяцы стал всеобщим. О перерожденцах пишут в газетах, говорят по радио, о них можно услышать в очереди и на остановке трамвая. Все, кажется, живут одной проблемой - что это за выродки такие появились на здоровом теле советской науки и как им до сих пор не дали по рукам.
- Наследственность формируется под влиянием внешних условий и накапливается во всем организме, - повторяю, во всем! - а не в мифических генах, как это утверждают вейсманисты-морганисты! Бредовое учение Менделя сковывает творческую инициативу наших хлеборобов и животноводов!
Геннадий растерялся. Он жил в атмосфере постоянных разговоров о проблемах биологии. В дом часто приходили, друзья и сослуживцы Викентия Алексеевича. Геннадий, во многом, естественно, не разбираясь, знал, что ученые давно спорят о путях эволюции, о наследственности, о внутривидовой борьбе и других, столь же далеких от него вещах, но только сейчас он начинал понимать, что это не спор, а борьба, и что вопрос поставлен прямо и категорически.
Кто прав?
Решать, конечно, не ему. Он вспомнил, как Викентий Алексеевич говорил, что именно работы основателя современной генетики Менделя легли в основу теории наследственности и что, только развивая и дополняя его учение, можно рассчитывать на успех в управлении наследственностью…
И вот теперь лектор доказывает, что Мендель - неуч и пройдоха, а его учение - вреднейшая ересь.
Если это верно, значит, работы Викентия Алексеевича тоже вредная ересь? Кстати, может ли быть в науке ересь? В науке могут быть заблуждения. Хорошо, допустим, что Викентий Алексеевич заблуждается, но ведь его работы печатают? Хорошо бы выпустить перед аудиторией не только этого лектора с потной лысиной, но и профессора Званцева. Вот бы пух полетел!
После лекции долго шли молча.
- Ну что? - спросил Геннадий.
- Брехня все это! - зло выпалил Павел. - Крючкотворство!
- Ты уверен?
- Ничего я не уверен. Но ты мне скажи, кто же так спорит? Одним - кафедры для таких вот, прости господи, лекций-водевилей, другим - мордобой! Ты почитай стенограммы сессии ВАСХНИЛ. Это что? Дискуссия? Это вырубка леса! Академика Дубинина, самого, можно сказать, ведущего генетика, даже не пригласили, в известность не поставили, а вылили на него ушат грязи… Ладно, Гена, чего там. Ты все равно в этом ни бельмеса…
Вечером, когда Геннадий поведал Викентию Алексеевичу о лекции, тот сказал:
- Несведущим разобраться трудно. Я не одобряю эти публичные выступления: вопрос слишком сложен и принципиален, чтобы вот так, с бухты-барахты выносить его на суд людей. Очень легко извратить… Борьба будет трудной, Гена. Но истина восторжествует.
…Утром он проснулся с мыслью, что сегодня встретит Таню. Это была хорошая мысль, радостная, и он не торопился вставать, придумал несколько интересных тем для разговора и прикинул, под каким предлогом выудить у профессора полсотни, чтобы сводить ее в кафе-мороженое.
Потом обнаружилось, что книжку с ее телефоном он потерял. Они с Павлом полдня звонили по номерам, которые казались им похожими, но все без толку. Геннадий поехал к "Ударнику" - вдруг она ждет его там? - проторчал у входа несколько сеансов. Тани не было. Он погрустил неделю и успокоился. Впереди еще будут другие Тани…
3
Август был на исходе, когда комсорг строительной бригады объявил, что пора закругляться. Завтра им торжественно вручат заработанные деньги, а сегодня после обеда состоится комсомольское собрание.
- Мы потрудились хорошо, - сказал он, - Теперь надо так же хорошо подвести итоги.
Два месяца Геннадий и Павел работали на строительстве университета. Среди московских школьников в то лето прошел слух, что все молодые строители будут зачислены в институты вне конкурса. Соблазн был так велик, что предложение скоро превысило спрос. На одну лопату нашлось пять желающих. Но ненадолго. Энтузиазм, питаемый корыстью, не выдержал испытания дождем, зноем и носилками, от которых немели руки. Все получилось по справедливости. Мальчики с внешностью киногероев отправились пробовать свои силы на массовых съемках, девочки с осиными талиями вернулись на диету, а возле железного остова храма наук остались самые упрямые и жилистые.
Как-то еще в начале лета Павел сказал:
- Не успеешь обернуться, год проскочит. Надо искать ходы. Конкурсы везде дикие. Голова головой, но хорошо бы заручиться.
- Тебе-то зачем? - удивился Геннадий. - У тебя вон уже статьи напечатаны. Пройдешь как миленький.
- Зачем?.. Я-то знаю, что это мое место, а другие не знают. Сыпану сочинение, и все. Я, откровенно говоря, надеюсь на отца. Неужели откажут? Двадцать лет на кафедре. А уж твоему стоит только слово сказать.
- Ты что, серьезно?
- Вполне.
- Ну так вот… Я для своей собаки кости в магазине, по знакомству не беру, хоть и могу. А жизнь по блату начинать - благодарю покорно!
- Все это романтика. Конечно, если тупицу в институт по знакомству протолкнут - это одно. А ты? Забудешь какую-нибудь дату - и привет! На твоем месте будет сидеть прилежный зубрила.
- Оправдать можно все что угодно. И потом - о чем говорить? Викентий Алексеевич скорее проглотит язык, чем скажет за меня хоть слово. Это исключено.
- Он у тебя благородный, - поморщился Павел. - Ох, смотри, Гена… Есть такие, что на доброте да на справедливости хороший капитал наживают. Кстати, если он такой принципиальный, мог бы не звонить на каждом углу, что его родной пасынок идет строить университет. Идешь ведь?
- Иду. И тебе советую. Штаны купим парусиновые. Красота!
- Черт с тобой, - неожиданно согласился Павел. - Побуду для интереса романтиком. Глядишь, сгодится.
В результате столь сложных теоретических предпосылок они два месяца овладевали тяжелой профессией разнорабочих. Геннадий приходил домой усталый, как сорок тысяч ломовых извозчиков, и засыпал прямо за столом, уткнувшись лбом в тарелку. Сны ему снились дикие. Он видел комсорга Камова, который вместо беседы о зеленых насаждениях в Поволжье обучал их западноевропейским танцам.
Наяву Всеволод Камов такого себе не позволит. Подвести итоги - это да. Произнести речь - сделайте одолжение.
Вот и сейчас, открывая комсомольское собрание, он сказал:
- Все мы знаем, что бытие определяет сознание, что на одних лозунгах далеко не уедешь, однако каждый из нас должен помнить и ежедневно, ежечасно повторять про себя…
- Ну его к бесу, - поморщился Павел. - Пойдем походим, пока он иссякнет.
Они отошли в сторону, постояли немного, покурили, потом, не сговариваясь, молча поднялись на крутой обрывистый бугор.
Ленинские горы невысоки, а кажется, что вся Москва лежит внизу, кажется, видишь и слышишь все - и шумное Садовое кольцо, и тихое Замоскворечье, и детские коляски на Чистых прудах, и сутолоку нарядного Пассажа, и звон, и дорожный запах трех вокзалов, и птичий гомон Трубного рынка, и все, в чем есть Москва…
В прошлом году, когда им исполнилось шестнадцать лет - Павел родился на несколько дней раньше Геннадия, - они приехали на Ленинские горы. Павел приехал потому, что так хотел Геннадий, а Геннадий ждал этого дня с тех пор, как впервые поднялся на эти горы с Герценом и Огаревым, которым тоже было по шестнадцать лет.
"Былое и думы" стали для него откровением, а статьи Добролюбова, Писарева, Чернышевского он читал, как увлекательный роман. Половину не понимая, он испытывал ни с чем не сравнимое чувство первого соприкосновения с новым для него миром. Это совпало с днями, когда все настойчивей и неотступней стал возникать вопрос - как жить?..
Боясь самому себе в этом признаться, он приехал тогда на Ленинские горы, чтобы просто побыть на том самом месте, где Герцен и Огарев на виду у всей Москвы поклялись друг другу служить России. Он приехал, чтобы произнести те же слова, но не смог сказать их и, задыхаясь от волнения, обращаясь к самому себе, и к Павлу, и к лежащей внизу Москве, сказал:
"Они поклялись отдать России всю жизнь, день за днем… И отдали… Я бы поставил здесь памятник. Я бы водил сюда людей на присягу быть гражданином. Этому надо учить, Павел. Учить быть гражданином, а не просто инженером или пахарем".
Внутренне сжавшись, он смотрел на Павла, больше всего опасаясь, что тот улыбнется или скажет что-нибудь неловкое, не к месту, но Павел, напротив, вдруг подошел к самому обрыву, к падающему вниз крутояру, застегнулся зачем-то на все пуговицы и сказал: "Будем ходить по земле честно…"
Когда вернулись на строительную площадку, Камов уже закруглялся.
- …мы не должны забывать горячие дни Магнитки и романтику Комсомольска, мы должны всегда беречь в сердцах холодные ночи "Челюскина" и запах степных ветров, под которыми расцветала чубатая молодость наша!
Когда отгремели аплодисменты, он подошел к Геннадию.
- Ну как? Получилось что-нибудь?
Мнением Геннадия он дорожил.
- Блистательно! - сказал Геннадий. - С чувством. С пафосом. Это бодрит.
- Я понимаю, - серьезно согласился Камов. - Ребята устали. Им нужен заряд оптимизма.
- Слушайте, хлопцы, - вмешался Павел, - а не выпить ли нам? Финиш все-таки. Грех не обмыть. И опять же - заряд оптимизма.
- Я не пью, - поспешно сказал Камов.
- А мы потребляем. Понял? На свои, на трудовые… Идем, Гена, врежем по стакану!
Оставив озадаченного комсорга, они доехали до ближайшей столовой и заказали селедку, борщи, отбивные с двойными гарнирами и картофельные котлеты. Аппетит у них был отличный.
- Перепугал ты комсорга, - рассмеялся Геннадий. - Он теперь будет кусать себе локти, что не вел среди нас пропаганду трезвости.
- Не говори… А может, и вправду? По рюмке?
Вино Геннадий пил уже несколько раз, но никаких приятных воспоминаний у него от этого не осталось, потому что он засыпал чуть ли не за столом. Водку не пробовал, однако знал, что ее надо сразу же опрокидывать и занюхивать хлебом.
- Разве что попробовать?
- Сто граммов на двоих?
- Неудобно. Возьмем триста, пусть лучше останется.
Выпили. Павел крякнул и отвернулся. У Геннадия перед глазами лопнула шаровая молния. Он беспомощно тыкал вилкой в селедочницу и думал, что помирает, потому что дышать было нечем.
- Столичная, - сипло сказал Павел. - Дерет, окаянная.
Геннадий между тем ожил. Он почувствовал, как у него за спиной прорезались крылья, а в животе стало тепло. Главное - не дышать, когда пьешь эту отраву, и все будет в лучшем виде. Водка тонизирует. То-ни-зи-рует! Смешное слово. Поднимает тонус, да? Гусары пили водку… Нет, гусары пили шампанское. Гусарили…
- Хорошо было гусарам, правда? Выпьют - и к цыганам!
- А я вот Лескова читал, "Чертогон". Сильно описано… Зеркал одних перебили, посуды на тысячу рублей!
- Ты рукавом в соус не лезь, раззява!
- А я не лезу… Ты послушай! "Чертогон" - это сила…
Геннадий слушал его и думал, что вот какое у него сейчас странное состояние. И невесело уже, не хочется ни петь, ни подмигивать официантке, зато хочется говорить. Все равно о чем. И очень легко. Любая проблема - не проблема. Павел уже завел свою пластинку про сад на земле, теперь не остановишь…
- А вторую мы выпьем… За что?
- За то же, что и первую. За нас!
- Мы, кажется, немного пьяны?
- Самую малость.
- Б-р-р! Больше - ни капли! И вообще, это свинство.
- Главное - уметь пить!
- За что ты не любишь Викентия Алексеевича?
- Я не люблю? Да бог с тобой.
- Не любишь, Паша.
- Ну и перебьется! - неожиданно вспылил Павел. - Я не люблю! Зато его все остальные на руках носят, друзей полон дом. Не люблю… Что он мне - друг-приятель, что ли, чтобы я его любил?
- А я твоего люблю.
- Моего грех не любить.
- И он меня любит. Это ведь он меня научил многому. Мудрые люди, Паша, жили на Востоке, понимаешь? Они все знали. Все. А мы потом забыли. Не сумели сохранить и теперь открываем заново. Дмитрий Изотович научил меня любить Саади… Блистательного Саади, Хайяма… Это все неважно… Они ведь были друзья с отцом, большие друзья. Все трое. Викентий Алексеевич, твой отец и мой…
- Знаю, Генка. Все я знаю.
- Ты подожди. Ты представь. Они все трое для меня, как один. Приехали в Москву черт-те когда, разруха, спекулянты, жрать нечего. В одной комнате жили, у дворничихи какой-то снимали, дрова ей кололи. Из самой глуши вылезли, из городишка какого-то захолустного, его и на карте-то нет. Приехали, жили одной семьей, добились всего, чего желали… Отец умер. Ну, тут никуда не денешься. Батя твой его любил. Очень любил. Говорит - редкий был человек. Талантливый. И Викентий Алексеевич тоже об отце когда вспоминает, у него глаза теплеют. Понимаешь? Странно, да? Ведь отец его соперник. Нет, Паша, Званцев - особого корня человек. Напрасно ты…