- Да я ничего, - мрачно сказал Павел и тут же по хмельной логике стал вопрошать: - Вот ты, Гена, причастен к поэзии, так скажи, почему людям не стыдно, когда они говорят не по-человечески? Слушал я сегодня Камова и от стыда готов был сквозь землю провалиться. Ну как же так - дело сделали хорошее, а слов хороших найти не можем? И потом… Почему молодость всегда чубатая, мечта крылатая, а обязательства повышенные? Ну? Может, потому, что дубина всегда стоеросовая?
- Нет, не поэтому, Пашка. А потому, что беседы у нас всегда застольные, а кукиши в кармане. И сами мы кролики. Мне бы сегодня сказать Камову, что он пустобрех, а я не сказал. И ты не сказал. Подумали: "А какой толк? Все равно не поумнеет…" А надо говорить! Иначе - грош цена всем нашим хорошим мыслям, если они без поступков… И вообще… Противно об этом за столом говорить. Кончай свою котлету, и пошли. Балаболки мы с тобой. Нужна нам эта водка, башка только кружится…
Дома его встретил Сальери, хотел было, как всегда, лизнуть в щеку, но вдруг смущенно зевнул и полез под диван. Геннадий рассмеялся. Добродетельный пес не переносил запаха спиртного.
- Гена! - сказала мать. - От тебя пахнет вином?
- Пахнет, мама. Столичной водкой.
- Ты с ума сошел.
- Мамочка! - вразумительно сказал Геннадий. - Ну, неужели ты думаешь, что я сопьюсь? Или ты до сих пор недостаточно знаешь своего сына?
- Да нет, конечно, это я так, - не очень уверенно сказала мать.
Вечером, когда Геннадий уже лег, к нему пришел Викентий Алексеевич, принес новые журналы.
Профессор был в отличном настроении, шутил, рассказывал, как Дмитрий Изотович на днях по рассеянности прочитал лекцию на чужом факультете. Потом спросил:
- Ты Попова знаешь? Такой высокий военный из соседнего подъезда?
- Знаю, - кивнул Геннадий.
- Нелепейшая история. Третьего дня его жену увезли в психиатрическую клинику. Алкоголизм. Представляешь себе. А началось невинно. Приходили друзья, знакомые, выпивали, и она по рюмке иногда выпивала. Потом начала по две. Дальше - больше. Кончилось тем, что ее стали подбирать на улицах.
- Так быстро? - удивился Геннадий.
- Это штука скорая. Дело в том, что у нее наследственный алкоголизм. Страшная вещь. Ей совсем нельзя было пить. Вот и доигралась.
Пугает, воспитатель, подумал Геннадий, когда Званцев ушел. Ох и педагог из тебя! Мне-то чего бояться? У нас вон даже Сальери трезвенник.
4
Они вылетели за город и стали обгонять одну машину за другой, оставляя позади груженные лесом прицепы, молочные фургоны, чопорные ЗИСы с неимоверным количеством лошадиных сил и сверхэлегантные ЗИМы, и даже одного орудовца обошли, причем Геннадий по привычке чуть было не дал стрекача на проселок, но вовремя вспомнил, что со вчерашнего дня у него в кармане лежит удостоверение шофера.
В небрежной позе старого гонщика, откинувшись на сиденье и чуть придерживая рукой руль, Геннадий искоса поглядывал то на Павла, то на стрелку спидометра, качавшуюся где-то возле ста километров. Дорога летела навстречу в исступленной, стремительной гонке.
- Ну, даешь! - не выдержал Павел. - На такой скорости врезаться - не приведи бог!
- Типун тебе на язык! Ты лучше проникнись минутой. Ты уже осознал, черт возьми, что мы вольные люди?
- Не говори. Сижу сейчас и думаю, что теперь можно всю жизнь не знать, из-за чего начались Пунические войны и в каком году Пушкин ездил в Арзрум. Красотища-то какая! Давай песни петь?
Сегодня утром им выдали аттестаты. Вернувшись из школы, Геннадий вдруг почувствовал, что выжат как лимон. За последние несколько месяцев он ухитрился выиграть несколько встреч на ринге, получить права шофера третьего класса и, не пропустив ни одного занятия на курсах при Институте востоковедения, сдать между делом экзамены на аттестат зрелости.
Он сел обедать и не смог вынуть ложку из супа.
Викентий Алексеевич сказал:
- Перекрутился ты, Геннадий. Я бы сейчас на твоем месте недельку на голове походил.
- Я похожу, - согласился Геннадий.
Он взял машину, посадил рядом тоже слегка обалдевшего Павла, и они стали носиться по Подмосковью.
Дома их ждал праздничный обед. Викентий Алексеевич ходил по кабинету и развлекал гостей - давнишнего знакомого профессора Данилина и старика Токарева, бородатого и розовощекого, у которого было две общеизвестные достопримечательности: лучший на всю Москву дог, лауреат почти десятка всевозможных выставок, и молодая жена, про которую говорили, что она до сих пор называет свою падчерицу на "вы".
- Герои дня, - сказал Данилин.
- Наша смена, - сказал Токарев.
- Ну как, Паша, не угробил тебя Геннадий? - спросил Званцев.
- Отличный шофер! - бодро сказал Павел.
- Все тебе, Гена, слишком легко дается, - заметил Данилин. - Слишком легко…
- Все, да не все, - возразил Викентий Алексеевич.
Уже сели за стол, когда домработница пригласила Гену к телефону. Звонил Дмитрий Изотович, осведомлялся, у него ли Павел.
- Дмитрий Изотович, идите к нам! - позвал Геннадий и вдруг вспомнил, что Евгеньев не был у них вот уже почти полгода. Странно. Раньше он с Павлом обедал у них каждое воскресенье, приходили, как шутил профессор, погреться у домашнего очага.
- Нездоровится мне, Гена, - сказал Дмитрий Изотович. - Ты уж извини старика…
В гостиной поднимали тосты.
- За ваше будущее, молодежь! - сказал Данилин и потянулся к Геннадию с рюмкой.
- Мысленно вместе! Мысленно. Изжога у меня.
После того завуалированного разговора с Викентием Алексеевичем Геннадий решил, что, поскольку профессора это волнует, лучше не пить совсем. Беды особой нет.
За столом Данилин рассказывал анекдоты. В углу произошла свалка - Тюльпан отнял у Сальери кость, но пес что-то такое вспомнил из своей долгой жизни, - может быть, те времена, когда он не боялся кошек, - неожиданно наступил на кота огромной лапой и дал ему оплеуху. Тот заорал, вцепился в собачью морду, но Сальери уже вспомнил, что он волкодав, - в результате короткой потасовки одуревший кот сидел на буфете и икал.
- Сик транзит глория мунди! - неожиданно засмеялся Токарев. - Поистине, друзья, вот так проходит мирская слава. Для котов… Только редко волкодавы, живущие на коврах, вспоминают о том, что они волкодавы… Как, Викентий Алексеевич? Вспомнишь - а тебя по шее! Ковер отнимут, в конуре жить заставят.
- Се ля ви, - сказал Данилин. И повторил: - Такова жизнь.
"Что с ними сегодня? - подумал Геннадий. - Обалдели старички? Не замечал, чтобы они когда-нибудь обменивались столь оригинальными изречениями, которых даже студенты стесняются".
И тут увидел, что Данилин вовсе не так весел, как ему показалось, а у Токарева тяжело отвисла губа…
Геннадию вдруг стало невыносимо скучно и пусто, как будто он попал к совсем чужим, незнакомым людям. Что со мной? - подумал он. - Переутомление?
- За здоровье хозяев! - провозгласил Данилин.
Геннадий тихо вышел на кухню, прикрыл за собой дверь. Потом достал с полки бутылку вина, в котором домработница жарила мясо, и выпил несколько рюмок.
Сегодня можно, сказал он себе. Все-таки такой день… Противно, правда, что приходится пить на кухне, но, с другой стороны, во благо, чтобы Викентия Алексеевича не расстраивать.
В голове у него тут же посветлело, и анекдоты Данилина перестали казаться ему глупыми.
- Что с отцом? - спросил он у Павла. - Болен?
- Здоров, - удивился Павел. - С чего ты взял?
- Так…
Потом он выходил на кухню еще два раза.
Вечером, убирая со стола, домработница рассказывала:
- Третьего дня сестра приходила, она у Токаревых служит. Говорит - дым коромыслом у Токаревых, скандалы целый день, жена старика поедом ест, что уперся, статью какую-то не подписывает, кричит на него - кому ты нужен будешь, если тебя выгонят… Вроде подписал он статью эту…
Викентий Алексеевич вспылил:
- Вы бы, Дарья Петровна, не опускались до сплетен. Стыдно, честное слово! Мне придется предупредить профессора, что его домработница не слишком скромна.
- Да я ведь к слову, - перепугалась старуха. - Бог с вами…
Геннадий заинтересованно посмотрел на отчима.
- А что за статья? - спросил Геннадий.
Профессор был слегка рассержен.
- Обыкновенная статья, в которой ему пришлось пересмотреть некоторые свои взгляды. Поверь, Гена, это нелегко на закате дней. Надо обладать большим мужеством…
Геннадий долго вертелся на диване, читал, но какая-то посторонняя мысль все время торчала рядом. "Надо обладать большим мужеством, - сказал профессор. - Вынужден был пересмотреть…" Да, не каждому дано быть подвижником. Трудно, чертовски трудно что-нибудь понять… И Званцеву, должно быть, нелегко в такой обстановке отстаивать свои убеждения… Почему все-таки не пришел Дмитрий Изотович?
Геннадий подошел к дверям кабинета.
- Викентий Алексеевич! Вы не спите?
- Что тебе? - Профессор уже задремал.
- А вас… Вас не могут пересмотреть?
- Сумасшедший, - рассмеялся Викентий Алексеевич. - Полуночник ты… Чего спать мешаешь? Мы с тобой как-нибудь поговорим об этом подробней…
5
За две недели до экзаменов Геннадий в третий раз окончательно избрал себе специальность и подал документы на отделение востоковедения филологического факультета. После того как на собеседовании он прочитал рубаи Хайяма в переводе Фицджеральда и в своем, поспорив попутно с преподавателем о качестве переводов, экзамены были формальностью.
Первым его поздравил Всеволод Камов.
- Будем сколачивать крепкую комсомольскую группу, - сказал он. - Рекомендую тебя в бюро. Согласен?
- Как ты здесь очутился? - спросил Геннадий.
- Медаль. А что?
- Я не о том… Просто думал, что ты фармацевтом будешь… Значит, группу сколачиваем? Похвально. А ты кто такой?
- Ну ладно, давай без формальностей. Пока никто, но в райкоме есть мнение… Должны ведь мы вести подготовительную работу.
Камов был на факультете своим человеком. Геннадий только ахал, когда он мило провожал секретаршу до остановки или похлопывал по плечу лаборанта. Ну, пролаза! Когда он успел? Казалось, что Всеволод здесь уже несколько лет. Геннадий сначала подтрунивал над ним с оттенком недоброжелательности, а затем почти подружился. Пустомеля и трепач на деле оказался вовсе неплохим парнем. Он делал все шумно, бестолково, но искренне.
- Надо, понимаешь? - говорил он и бежал в деканат выхлопатывать то денежную помощь какому-нибудь бледнолицему парню, то путевку, то еще что-то.
А в конце первого курса Камов вдруг стал отцом-одиночкой. Это случилось столь же сокрушительно быстро, как и все, к чему Всеволод прикладывал руку. На соседней улице жили двойняшки, брат и сестра, учились в первом классе той школы, над которой шефствовал факультет, а точнее будет сказать, шефствовал Камов. Он устраивал там вечера и утренники, возился с ребятами на переменах, и Геннадий не раз уговаривал его бросить ко всем чертям востоковедение и перебраться в пединститут.
Мать у этих ребятишек умерла с полгода назад. Отец сначала был нежен и чадолюбив, потом запил горькую. И не как-нибудь, а всерьез, с драками и поножовщиной. Вмешалась общественность, собес, милиция и еще с десяток организаций, а ребята тем временем ревели от страха и голода.
Тогда Всеволод сгреб их в охапку и увез к матери на дачу, а сам явился в милицию и сказал, что пусть его судят и делают с ним что угодно, но детей он не отдаст и будет защищать их всеми доступными средствами.
Пока растерянная милиция пыталась наладить контакт со столь же растерянным наробразом, отец взломал винный ларек и был взят под стражу, а ребят стали устраивать в детские дома. Прожив у Камова две недели и вкусив от его забот, они подняли такой оглушительный крик, что Всеволод всерьез решил их усыновить.
Теперь каждое воскресенье он покупал кулек всяких сладостей и уезжал в гости к двойняшкам. Геннадий смеялся:
- Одну проблему ты уже решил. Теперь надо подыскать им маму.
- Боюсь, что семьи у меня не получится, - серьезно говорил Камов. - Понимаешь, ну какая может быть семья, когда столько дел?
- Понимаю, - соглашался Геннадий.
Дел у него тоже было невпроворот. Времени хронически не хватало. Поступиться же чем-нибудь не мог и не хотел, потому что нее, что он делал, доставляло ему одинаковую радость. Когда Геннадий получил второй разряд по боксу, Павел сказал ему вместо приветствия:
- Зачем тебе это? Не понимаю… У кого головы нет, тому поневоле приходится на кулаках себя утверждать. Времени-то сколько отнимает. Подумать страшно!
- Было бы время, Паша, я бы себе знаешь какую жизнь устроил! Ты посмотри, что делается - без меня гоняют яхты, прыгают с парашютом, объезжают лошадей. Да мало ли что без меня делают? Куда это годится?
Все было интересно. Все доставляло радость. И в последнее время именно это начинало его пугать. Тем ли он занимается? Может быть, лингвистика - это просто не слишком обоснованный вывод из увлечения языками? Ему доставляет удовольствие читать в подлиннике Мильтона и Саади, но другим не меньшее удовольствие доставляет рыбная ловля, однако ведь они не становятся профессиональными рыбаками.
В шутку он говорил, что к двадцати шести годам станет мастером спорта, защитит кандидатскую диссертацию и полюбит самую лучшую в мире женщину, а всерьез чаще всего думал о том, что ему почти безразлично, какую диссертацию защищать. Можно стать искусствоведом или архивариусом. Тоже очень интересно, если с головой взяться.
"Все это очень мило,- писал он в дневнике, - но сейчас я должен ответить себе - уверен ли я, что это и есть то самое главное, что мне надо в жизни? Ошибусь - исправлю? Так не пойдет. Каждый год - это целый год очень короткой жизни…"
- Сомнения активизируют, - успокаивал Викентий Алексеевич. - Они полезны. И вообще - это болезнь роста.
"Только не затянувшегося ли? - думал Геннадий. - Мои переводы хвалят. Очень приятно. Оставить после себя антологию поэзии Востока - разве это не задача? Превеликая. Если не получится так, что лет через десять я гляну на дело рук своих и спрошу себя - неужели призвание человека в том, чтобы плести кружево восточной поэзии?.."
- Слушай-ка, - сказал однажды Камов. - Я читал твои стихи в "Комсомолке". Есть мнение - избрать тебя редактором нашего журнала. Ты как? Вот и отлично.
Бывшего редактора отставили с грандиозным комсомольским внушением. Редактируя официальный курсовой журнал, он вел еще и "подпольный", в котором печатались остроумные и едкие пародии, сценки из студенческой жизни и прочее. Никакой крамолы там не было и в помине, но сам факт существования журнала без санкции и согласования вызвал соответствующую реакцию. К тому же носил он страшное название "Апофеозом по кумполу!".
Геннадий стал редактором, но успел подписать только один номер, потому что на факультете нашлись люди, считавшие всякое сомнение - от лукавого, тем более в стихах.
- Гена, - сказал Камов, - как же это получилось? Я был в деканате, и нас, мягко выражаясь, поправили. Стихи Рябова - песня с чужого голоса. Взять хотя бы такие строчки:
На пороге двадцатилетия,
Чист, как белой бумаги лист,
Начинаю строки эти я.
Путаник и нигилист.
- Это стихи. Не слишком, правда, удачные. Все бывают путаниками, прежде чем стать непутаниками. Еще Маяковский говорил, что тот, кто постоянно ясен, тот попросту глуп.
- Маяковский говорил иносказательно. И потом - когда это было? То-то. А что ему неясно? Чего путается? "Нигилист"! Скажите, пожалуйста. Написал бы еще - "космополит"!
- Всеволод! - не выдержал Геннадий. - Это же кретинизм! Да, у меня, например, нет сомнений, что Советская власть - самая лучшая власть в мире и что призвание каждого из нас - служение народу, но могу я, в конце концов, сомневаться в своих силах или в том, правильную ли дорогу я выбрал? Могу я сомневаться в вечной любви, например?
- Я так сомневаюсь, - сказал Камов. - Ладно, "путаника" оставим, а "нигилиста" уберем. Нехорошее слово. Ассоциации всякие…
Вслед за "нигилистом" убрали и Геннадия - проявили чуткость. Нельзя же одному человеку столько нагрузок.
…С Павлом они виделись теперь не часто. Он почти безвылазно торчал у себя в Тимирязевке. У Геннадия спрашивал;
- Девчата у вас, должно быть, хороши? Они ведь, которые покрасивее, в агрономию не идут. Они поизящней выбирают. Нашел себе даму сердца?
Геннадий улыбался. Дамы сердца были у него регулярно каждый год, начиная с первого класса. Он хранил им верность до последней четверти, летом отдыхал, а осенью влюблялся заново. Он и теперь был влюблен, потому что - как же иначе? С кем ходить в кино?
Но однажды, возвращаясь с лекций, он увидел Таню. Она стояла у киоска спиной к нему, но он все равно узнал ее сразу. И удивился тому, что еще издали увидел ее спокойные глаза, и спокойные маленькие руки, и голубой бант на перекинутой через плечо косе. Увидел так, как будто видел ее каждый день.
Девушка эта была не Таня. И даже совсем не похожа на нее. Ему не хотелось верить, он огляделся по сторонам: может быть, пока он шел, она куда-нибудь делась на минутку?
6
Этот разговор Геннадий откладывал со дня на день, оттягивал всеми способами, приходил домой как можно позже, когда Викентий Алексеевич уже спал.
Ему было страшно. По-настоящему страшно, потому что он не знал, что произнесет в ответ Викентий Алексеевич. А от его слов зависело многое. Ведь это был не просто Викентий Алексеевич, это был его Викентий Алексеевич, его профессор Званцев - отчим и человек, которому Геннадий привык верить абсолютно и беспрекословно; он завоевал это доверие, и теперь просто не имел права, не смел быть другим.
Несколько дней тому назад Геннадий зашел к Павлу, но не застал его дома. Дмитрий Изотович просил подождать, Павел скоро вернется, вышел за хлебом.
- Я не видел тебя полгода, - сказал он. - Ты возмужал. Все дерешься? Гоняешь на автомобиле? Хочешь, я покажу тебе любопытную штуковину? Это Шираз, подлинник неизвестного автора, не очень интересный как документ, но ценный своей, так сказать, фактурой. Или ты теперь уже стал трезвей?
Что-то не понравилось Геннадию в его словах, и он решил, что уж с Дмитрием Изотовичем можно не разводить дипломатию.
- Почему вы не бываете у нас?
- Ты заметил?
- Давно. Так все-таки почему?
- Старею я, Гена. Появились чудачества. Рыбок вот развожу. Видишь? Они требуют заботы, времени. Бессловесные твари, должен тебе заметить, гибнут от малейшего колебания температуры, но зато на редкость стойки в своих убеждениях… Они исповедуют закон природы и развиваются себе потихоньку в полном соответствии с ним, а на остальное им начхать.
Это был уже не намек.
- Вы поссорились с Викентием Алексеевичем?