Прямо впереди горбатый новый помост и настежь распахнутые широкие двери - въезд с берега в верхний этаж мельницы, куда помольщики на конях завозят зерно. Издали видно, что там нет никого, только высятся груды мешков. Внизу, под помостом, стоят невыпряженные кони - значит, помольщики, сбросив мешки, спустились и зашли в каморку мельника погреться. От этой мельницы свернуть лучше влево, там ближе будет к выходу на дорогу, ведущую из поселка в Рубахину. Вот как петлять приходится из-за своей же неосторожности!
Клавдея поравнялась с помостом и, прежде чем свернуть налево, оглянулась. Дыхание у нее оборвалось. Мелькая шапками среди деревьев, уже у самого въезда в поселок скакали четыре пли пять верховых мужиков. Среди них Яков и Черных - сельский староста. Как могли они так быстро смекнуть, что Клавдея повернула сюда? Вся ее выдумка теперь повернулась против нее же: она не выбросила, не затоптала в снег листовки.
Уголком глаза Клавдея успела заметить еще, что из ворот крайнего дома с ведрами на коромысле вышла женщина и направилась к речке. Если даже из лесу погоня не успела разглядеть Клавдею, им подскажет эта женщина, которая сейчас так хороню видит ее в спину. Скорее, скорее избавиться от прокламаций! А куда их девать? Не помня себя, Клавдея вбежала в распахнутую дверь мельничного амбара, остановилась за высокой грудой мешков, сладко пахнущих спелой рожью, и вытащила все листовки. Под ногами у нее, в среднем этаже мельницы, скрежетали и ворочались жернова, а еще ниже грохотали огромные водяные колеса, заставляя вздрагивать бревенчатое здание. Клавдея, держа пачку красных листков, метнулась в одну, в другую сторону. Некуда, совершенно некуда здесь их спрятать! Опустпть, закопать в ковш с зерном? Но они тут же размелются в жерновах и красными хлопьями вылетят в мучные ларн, либо - еще хуже - целыми застрянут в желобе.
А беспорядочный топот копыт уже у самого помоста и громкий, резкий голос Черных:
- Тут она, в мельнице! Не то налево завернула. Куды ей больше деваться? Эй, мужики, скачите-ка туда, по ближним дворам пошарьте. А мы тут поглядим. Попадется кому - шкуру с нее на месте спушшайте, бей сколько влезет! Яков, ступай через нижнюю дверь. Коня моего привяжи. А я сюда…
II Клавдея услышала, как скрипнули доски помоста под тяжелыми шагами Черных. Она отступила в угол и тут увидела люк, прорубленный в полу, и лестницу, ведущую вниз, через жерновное отделение, в первый этаж. По этой лестнице помольщики поднимаются в амбар, чтобы засыпать в ковш очередной мешок зерна. Клавдея бросилась вниз. Здесь, словно инеем, все было покрыто "бусом" - тончайшей мучной пылью. Пахло горячей мукой. Пощелкивали мягко, смачно, растирая зерно, каменные жернова. По спрятаться самой или спрятать листовки здесь тоже негде. А через минуту сюда спустится по той же лестнице Черных…
Слышно, как к нижней двери уже подскакал Яков со своими друзьями…
Чуть правее жерновов идет еще одна короткая лесенка, вниз, к мучным ларям. Теперь там Яков. А это что за дверь? Наверно, к водяным колесам… Вниз - значит сразу в руки Якова… Поскрипывают ступеньки - это из амбара спускается Черных… Клавдея рванула сыромятный лоскут кожи, заменявший дверную ручку, и бросилась к водяным колесам. Тут было полутемно и все мерцало каким-то зеленоватым светом. Клавдею сразу оглушил шум воды, бешено пенящейся в стенах бревенчатого сруба, холодные брызги окропили лицо. Она ступила ногой на тесаный бревенчатый мосток и прислонилась спиной к обледеневшей стене, чтобы не поскользнуться и не упасть под колеса.
Сквозь стену пробивался нежный, переливчатый наигрыш гармони-тальянки. Высокий, чистый голос грустно выводил:
Бродяга Байкал переехал,
Навстречу родимая мать.
"Лх, здравствуй, ах, здравствуй…"
Но резко хлопнула дверь, и все оборвалось. Должно быть, туда вошел Яков.
Клавдея разжала руку, и красные листки прокламаций, разлетевшись веером, исчезли в пенистом потоке.
12
Теперь Клавдея немного освоилась с полутьмой и стала отчетливее различать предметы. В конце мостка, на котором стояла она, у противоположной стены сруба, наклонно опущено в воду бревно с нарезанными в нем зарубками - ступеньками. Когда требовалось, мельник задвигал щитом отверстие в плотине, спускался по зарубкам на обсохшее дно и чинил колеса. Теперь же там клокотала вода, била в огромные лопасти колес, заставляя их со скрипом и грохотом медленно поворачиваться, взлетала бесчисленными брызгами и замерзала на бревнах рубчатыми натеками ледяных сосулек. Куда потом уходила вода, Клавдея не могла увидеть - загораживало колесо, но, наверно, под сруб. Там, за колесом, было единственное место, где можно спрятаться, если дверь сюда только откроют и не пойдут дальше.
Клавдее представилось, как будут бить ее смертным боем разъяренные мужики, если найдут здесь. В ушах еще звучали страшные угрозы Черных. Не помогут, не спасут - никакие отговорки. Только очень повинный в чем-то человек станет здесь прятаться. Отдайся она им в руки на дороге или в верхнем амбаре - и то было бы легче. Нет, нет, теперь никак нельзя попадаться к ним! И Клавдея пошла в другой конец сруба, спустилась по зарубкам к самой воде и замерла, вцепившись руками в обмерзшее бревно, готовая спрыгнуть, как только откроется дверь. Она старалась не смотреть вниз, на мелькающие белые хлопья пены, от которых так сильно кружится голова.
Сколько времени она так простояла, Клавдея определить не могла. Ей казалось - очень долго. Что происходит на мельнице или за стенами мельницы, она тоже не знала. Сквозь оглушающий грохот колес ни единого звука с улицы к ней не доносилось.
Выходить или еще подождать? Клавдея пыталась представить, как спускался по лестнице Черных, как у мучных ларей встретился с Яковом, о чем говорили они, решив, что бабы с листовками на мельнице нет. Наверно, вскочили снова на коней и поехали обшаривать поселок. Тогда можно и выйти бы.
А вдруг они еще здесь? Сидят в теплой каморке у мельника, пьют чай или водку, и какой-то помольщик играет им на тальянке. Да все равно - здесь они или поехали по поселку, ей, Клавдее, отсюда до вечера выйти нельзя, кто-нибудь обязательно увидит. Черных с Яковом теперь успели повсюду распустить злую молву, что ищут страшную злодейку, которая сеет листовки с призывом всех жечь, убивать, а крестьян лишать земли. Попадись она теперь любому - добра не жди.
Зимний день короток, а все же, когда так вот, на морозе, промокшая стоишь у воды и в ушах ломит от скрежета и грохота колес, вечер придет ох не скоро. Руки онемели, и Клавдея совсем было уже решила выйти в деревню - пусть увидят, - но тут подумала: Черных ее встречал в Рубахиной и раньше, знает, что ходит она туда к Еремею. Сумел ли пьяный Яков точно описать Черных все ее приметы? Может, ему еще и невдомек, что баба - с листовками - знакомая Еремея. А покажись - и эти подлые живо тогда доберутся не только до него, но и до Порфирия, до Лизы… Сколько бед тогда наделает она! Нет, уже лучше за всех перестрадать одной. Клавдея припала плотнее грудью к холодному, мокрому дереву и отвернулась к стене. Стоять…
Вдруг кто-то сильно дернул ее за воротник. Клавдея испуганно вскрикнула, попробовала вырваться, отмахнуться, но чья-то сильная рука решительно крутнула ее и, как тяжелый куль, выволокла наверх и усадила на мосток.
Дура чертова! Чуть не утопила. Оборвался бы я, тебя вытаскивая, - думаешь, что? Подо льдом были бы оба вместе, как твои листочки.
Над нею стоял рослый молодой мужик. Он был в одной ситцевой рубахе, но на голове надета круглая шапка с суконным верхом, а на ногах - мягкие козьи унты. Мужик заговорил, и облачко пара вырвалось у него изо рта:
Как ты не закоченела тут вовсе? Ну, бе-да с тобой!
Клавдея хотела спросить его, кто он такой и где Черных с Яковом, но голоса не было совсем, и она только помотала возле губ рукою. Мужик понял.
Да я из помольщиков. Не бойся. А эти сволочи здесь по поселку все рыщут. - И добавил: - Ну, тетка, толковая ты, а глупа, башка твоя осетровая! Листочки своп в волу бросила. Сообразила… Их же из-под сруба волной на лед выплеснуло! Хорошо я повел коня поить и допрежь меня листочки твои никто не видел. А то бы что? Ну, я и смекнул: коли из мельницы человек бросил в воду листочки, стало быть, и сам где-то тут. А Черных, на счастье твое, пе скумекал, что ты в экую страсть можешь полезть. Он бы тя сразу в воду. Шибко грозился он. Да-а… А вообте-то смелая ты, тетка. Баба ты прямо первай сорт!
И Клавдее стало сразу хорошо - и от этих слов, и от того, что рядом с ней человек-друг. Слова "баба ты первай сорт" тоже вроде знакомые… Где, когда и от кого она их слышала?
Ну, чего уставилась? Листочки - это дело мне известное. У отца лошадь одна, а таких лбов, как у меня, четверо. Так я хотя и деревенщина, а все в городе на заработках верчусь. Многое слышу и знаю. - И вдруг оборвал себя: - Да ведь в рубахе к черту тут заколеешь с тобой! Как мне тебя отсюда выручить? Другие помольщики, скажу я тебе, ненадежные. Сиди лучше пока, коли больше сидела. Еще мешок ржи смелется у меня, тогда думать буду.
Но через несколько минут он появился снова, сунул ей в руки ломоть хлеба и добрый кусок соленого свиного сала.
Погрейся хоть едой. Черт его знает, боюсь тебя народу показывать, все Черпыхом распаленные. Сиди. Ноги мокрые?
Мокрые, - сказала Клавдея, в ознобе стуча зубами. II провела ладонью по лицу. Разбитый и отекший глаз уже не болел, по ей казалось, что опухоль застилает теперь и другой глаз, оттого она так плохо и видит мужика. - Мокрые ноги, не чую их вовсе, будто не мои. А все листовки на лед-то выплеснуло?
А я откуда знаю, сколько было их у тебя. Две я поднял. Одна ко льду пристыла, разодрал ее в лоскутки, ни черта не прочитаешь. А другая - первай сорт. Я тебе отдавать не стану. Ну, сиди пока еще.
Как тебя звать-то хотя?
Финоген.
Клавдея откусывала черствый ржаной хлеб, медленно разжевывала куски присоленного с черемшой сала, чувствуя, как теплее становится в желудке и утихает по всему телу острая дрожь. А между тем неотвязная мысль все время стучала у нее в голове: "Выдюжу или свернет меня хворь? Так я прозябла, так прозябла".
Клавдея с трудом переминалась на окоченевших ногах. Вокруг нее по густо заиндевевшим стенам блуждали тусклые зеленые зайчики, иногда вспыхивая мелкими радужными точками на концах бесчисленных ледяных сосулек. А под мостком узорчато пенилась вода, билась в тесном срубе и, казалось, хотела его разбить и опрокинуть. Если бы Клавдея одна оставалась здесь ждать наступления вечера, она бы не выдержала. Но теперь, когда она знала, что рядом есть друг, который все время думает, заботится о ней, Клавдея находила в себе неведомо какие еще остатки сил, чтобы держаться в этом злом холоде. Друг! Это слово ласкало и грело. Друг! Самое большее, что нужно всегда человеку.
Снова дверь распахнулась. Финоген замахал рукой:
Тетка, айда скорее!
Помог ей пройти по обмерзшему мостку, вывел за дверь, постоял возле все так же неустанно вертящихся и пылящих белым "бусом" жерновов, сделал Клавдее знак: "Замри", - и спустился к мучным ларям. Клавдея услышала, как он нарочито громко сказал кому-то:
Паря, ну-ка вынеси мне в сани тальянку да пошарь там под лавкой, топоришко я положил, - и через минутку свистнул.
Клавдея догадалась: это ей.
Возле мучных ларей не было никого. Из каморки мельника пробивался громкий мужичий хохот. У распахнутых нижних дверей мельницы, под помостом, стояла лошадь, запряженная в сани с "пялами" - высокой спинкой. На санях, ближе к задку, лежало несколько туго набитых мешков, а в головках набросаны объедки сена. Финоген, моргая запудренными мукой ресницами, толкнул Клавдею в спину:
Падай скорее в сани, - и тут же прикрыл се пропахшей душистым сеном дохой. - Тебя в город?
В город.
Падая в сани, Клавдея успела заметить только, что в пасмурном небе, довольно высоко под землей, светится желтое пятно - солнце. Значит, день пошел едва лишь на вторую половину. А ей казалось - сто раз он уже кончился. Вот спасибо человеку! Из-под дохи она услышала чей-то виноватый - не Финогенов - голос:
На-ка те тальянку. А топора, знаешь, нигде нету. Куды ты его положил?
А черт с ним! - сказал Финоген. - Может, я его вовсе не брал из дому?
Прямо на плечи Клавдее он положил свою тальянку, нежно хрипнувшую басами, и понукнул коня:
Трогай!
Полозья саней весело запели на мерзлой дороге.
13
Вместо одного месяца Иван Максимович проездил целых три. Даже такие праздники, как рождество, Новый год и крещенье, он провел не дома, кстати не очень и сожалея об этом. Заключение выгодных сделок, приобретение новых - и очень значительных - связей заменили ему, деловому человеку, привычный домашний уют.
Лишних два месяца ушло у Василева главным образом потому, что он удлинил свой маршрут и, кроме Иркутска, махнул еще в Верхнеудинск, в Читу, во Владивосток, а на обратном пути заехал даже в Харбин. Проездил оп и истратил в веселых домах и компаниях уйму денег. Его порой прямо бросало в дрожь, когда где-либо в ресторане приходилось за всех расплачиваться одному и выкладывать целую пачку хрустящих кредиток. Но когда он затем подводил баланс своим тратам и выгодам, какие получит взамен, лицо у него веселело: нет, пет, он не просчитался.
Особенно доволен остался Иван Максимович поездкой в Харбин. Сколько наивыгоднейших сделок заключил он там! И не только с военным ведомством, где вообще, если честно делить с интендантами барыш пополам, можно зашибить сотни тысяч. Иван Максимович немало подработал и на панике, что охватила купцов в Харбине после сдачи Порт-Артура и неудачного набега конницы генерала Мищенко на Инкоу. В Мукден - последнюю опору-перед Харбином - мало уже кто из торговых людей верил. Им казалось: будет сдан Мукден - будет потеряна и вся Маньчжурия. А что Мукден уж пе такая неодолимая для японцев твердыня, еще осенью показал Ляоян, на который военных надежд возлагалось пе меньше. Иван Максимович решил рискнуть - и нет, кажется, нет, не ошибся. Он скупил по дешевке, да еще под векселя, солидные запасы самых ходких товаров. Чья потом окажется Маньчжурия - будет видно, а Харбин, безусловно, при любых переменах всегда останется Харбином - крупным торговым городом. И не может же случиться, чтобы при любой обстанввко товары оказались начисто потерянными, без всякого возмещения!
В Харбине Иван Максимович нащупал и многообещающие связи с японскими торговыми кругами. Не век будет продолжаться война, а торговля будет существовать всегда. И как важно уже сейчас подготовить большую партию товаров, нужных японцам, чтобы немедленно после заключения мира эти товары можно было двинуть в ход. И двинуть прежде, чем успеют это сделать другие. А вслед за потерей Мукдена - который, конечно, нашим не удержать! - мир с Японией наверняка вскоре будет и заключен. Такое предположение высказал человек, поддерживающий сношения с видными деятелями одного нейтрального государства, которое в свою очередь поддерживает сношения с японцами. А если так считают сами японцы и это нейтральное государство, тихо делающее вместе с ними свою политику па Дальнем Востоке, как не поверить?
Но тут Иван Максимович дал маху. Сказался ли в нем недостаток смелости или избыток наивности, а может быть, и напрасный патриотизм - в этом он и сам путем не разобрался, - но он почему-то не решился через представителя "нейтрального государства" - Америки - сразу же провести несколько заманчивых деловых операций с японцами. А было можно. Упустил! И бросил свои якоря только па будущее. Да. Как говорится, и на старуху бывает проруха.
Сейчас все пугают революцией. Ну что ж, революция…
Ванечка! - сказала ему Елена Александровна в первый же день его приезда, когда утихли восторги радостной встречи. - Ванечка, а какие ужасы мы тут без тебя пережили! Представь себе, на железной дороге была объявлена забастовка. Все стало! Совершенно поезда не ходили. И на нашей паровой мельнице рабочие тоже хотели забастовать. Ванечка, неужели произойдет революция?
Видишь, Люся, революция, вероятно, произойдет. - Иван Максимович обнял жену за круглые плечи. Он привык к ее строю и образу мыслей: топить в пустых словах и восклицаниях все то, что не было для нее интересным, и, перескочив это неинтересное, в конце поставить серьезный вопрос. - Да, Люся, революция вполне вероятна. Но следует ли бояться ее?
Василеву хотелось вслух проверить себя, сложившиеся во время своей поездки новые представления о революции. А с кем еще так свободно можно поговорить, как не с женой?
Революция не страшна? - переспросила Елена Александровна. - Тогда ты должен мне объяснить, Ванечка. Здесь все ее так боятся!
Он нежно улыбнулся жене.
Надо быть умным.
Я не понимаю!
Взять от нее все, что полезно. Ведь во время революции не только режут, как тебя, наверно, пугал Густав Евгеньевич, - меняются права у людей.
Ты - за революцию? - Недоумению Елены Александровны не было границ. Словно подменили ее мужа за эти три месяца. До поездки на Восток он всегда поддакивал Баранову.
Иван Максимович немного подумал, прежде чем ответить. Ему припомнились харбинские разговоры. Он с хитрецой скосил глаза на жену.
Ты, Люся, хотела бы стать… губернаторшей?
Боже мой! - заливаясь румянцем, воскликнула Елена Александровна. "
А почему? Ведь губернатор не богаче нас.
Ну… Ванечка, я даже не знаю, что сказать, это так ясно.
А при нынешних наших порядках, Люся, я никогда не смогу стать губернатором. - И он заторопился, увлеченный своей мыслью: - Дело, конечно, не в губернаторстве, я взял самый случайный пример. Но перечислять, Люся, кем я не могу стать в нашем государстве, куда сложнее, чем назвать, кем я могу быть. А могу быть я только купцом, заводчиком, фабрикантом. Ты понимаешь, Люся, ведь я по существу не имею вовсе никаких прав! Да, да. Или - почти никаких. Ну, состою членом нашей городской управы… Ей-богу, невелика же честь подавать советы Роману Захаровичу, как управлять нашим Шиверском! А влиять на управление всем государством я права лишен, потому что у нас самодержавие. Самодержавие, Люся! - Он многозначительно поднял палец. - Безраздельная власть царя-самодержца и с ним власть только некоторых дворян. А я не дворянин…
Но ведь это было и раньше! И это, по-моему, нам совсем не мешало.
Нет, Люсенька, давно уже мешало! Но раньше, признаться, я этого по-настоящему не понимал. Не вникал глубоко. А нынче все люди становятся умнее. Да, я тоже хочу стоять у власти! Самодержавие стесняет мое честолюбие! Но пока отбросим это в сторону. Оно мешает нам даже просто богатеть, расширять свое состояние. Чем? Как? Мы не сами составляем полезные для нас законы - мы приспосабливаемся к тем законам, какие дает нам царь. А многие из них просто связывают нас по рукам и по ногам, Люсенька! Мы были бы, возможно, вдвое богаче, если бы я и другие купцы и промышленники имели бы больше прав. Если бы мы могли сами составлять и - где-то там, вверху, - сами отстаивать, а главное - утверждать полезные и нужные для пас законы. Вот в чем суть. Ты поняла?
Да, теперь я поняла. Но как же стремиться к революции… вместе с рабочими? Они же вовсе не хотят царя!
Иван Максимович поцеловал ее в щеку: как хорошо она делает конечные выводы!