Революция, Люся, - борьба за свободу. Свободы не хватает рабочим - не хватает и нам. Рабочие добиваются себе политических прав - я тоже хочу получить большие права. Но ведь это вовсе еще не значит, Люся, что я не хочу иметь царя, а свободу и права иметь точно такие, какие хотят иметь рабочие. Здесь каждому свое. А в борьбе есть что-tj общее.-
Ванечка! Но как решительно ты говоришь! Откуда взялись у тебя все эти мысли?
В поездке. Как много это значит - иметь широкое общение с умными людьми! Право, в особенности когда сравнишь, кто здесь нас окружает. Да, Люся, я многому научился, многое совсем по-другому стал понимать. Я понял, что такое политика и чем она полезна деловому человеку. Конечно, это чрезвычайно сложно, - пальцами он коснулся висков, - и во всем мне сразу не разобраться, но, кажется, главное я уловил: самодержавие, такое, как теперь, и нам мешает. Расскажу тебе одну вещь. В Иркутске на банкет по поводу юбилея какого-то самого обыкновенного чиновника пригласили и меня. Я отказался бы, но узнал, что едет даже сам Бревнов! Второв, Маркушев, Титов - все крупные купцы и заводчики едут.
На банкет к маленькому чиновнику? - Муж рассказывал все время такие удивительные вещи, что Елене Александровне поневоле приходилось перебивать его вопросами. - Но это дорого стоит! Кто же мог дать такие деньги?
Люся, банкет оказался ширмой. О заслугах чиновника почти и не упоминали, я даже не запомнил его фамилии. И он сам тихонько сидел в углу, пил водку. Оказывается, люди собрались под благовидным предлогом просто для того, чтобы обменяться мыслями - примерно то, что я тебе говорил сначала. Да-а, там многое для меня открылось! Произносили речи Второв, Маркушев, какие-то интеллигенты и, как я понял, даже люди, очень близкие… к революционерам. Именно они выступали решительнее всех против самодержавия. И в конце банкета стало совершенно ясно, во всяком случае мне, что революционеры действуют в чем-то и нам на пользу… Потом пошли по кругу с подносом. Прохладительные напитки… Сбор в пользу чего-то такого неопределенного - вроде: пострадавшим от несправедливости, - по мне объяснили, что эти деньги пойдут, словом…
Я уже поняла, Ванечка.
Люди бросали, кто сколько может. По трешнице, по пятерке, даже по четвертной, а Трифон Федотыч Бревнов положил сотенную.
Ого!
Я тоже положил сотенную, Люсенька. Не пугайся. Во-первых, важно было показать, что и я могу держать себя наравне с Бревновым, - это произвело впечатление. И, во-вторых, мне просто хотелось поощрить все то, о чем говорилось па банкете. Кстати, такие банкеты, оказывается, вошли в моду и устраиваются во многих городах…
Появилась кухарка, сказала, что ужин готов, и перебила их разговор.
Незваным гостем к ужину, первым прослышав о возвращении Василева из долгого путешествия, заявился отец Никодим. Ему не терпелось узнать военные новости.
По случаю приезда хозяина стол ломился от всяческих питий и яств. Отец Ннкодим смиренно сидел в своем новом, только что сшитом кашемировом подряснике, алчными глазами разглядывал обильное и вкусное угощение, но лицемерно отказывался от вина и от сладкого, с хрустом ломал пальцы, расспрашивал, видел ли Иван Максимовича Маньчжурии живых японцев и верно ли, что у всех у них по-собачьи оскалены зубы.
Иван Максимович сказал, что пленных, живых, японцев он видел много и что у солдат действительно по-собачьи оскалены зубы. У господ же офицеров, наоборот, весьма приятные улыбки.
Отец Никодим вздыхал:
Улыбки ли? Не печати ли это вырезаны у них сатанинские?
И потом начал жаловаться на упадок благочестия среди местного населения. Много книг светских всюду печатать стали, меньше теперь читают люди Священное писание. Слушают не проповеди с церковного амвона, а гнусные. речи возмутителей спокойствия на митингах и собраниях. Зачем все сие дозволяется? И зачем не прижигают гнойные раны каленым железом?
Чтобы хотя немного рассеять за столом скуку, навеянную отцом Никодимом, Василев взялся показывать фарфоровые безделушки, приобретенные им в антикварных магазинах на Дальнем Востоке, а потом попробовал рассказать несколько дорожных приключений. Но для таких историй жена и священник оказались малоподходящими слушателями. И тогда как-то сам по себе опять стал складываться разговор о тревожных событиях на железной дороге.
Как же вы могли так безвозбранно ехать, Иван Максимович, когда движение было остановлено повсюду? - недоверчиво спрашивал отец Никодим, позванивая чайной ложкой в стакане. - Ведь забастовка была всплошную по всей линии. Всеобщая, как здесь ее называли.
Да что вы! Вовсе нет. Пятнами, отец Никодим. В одном месте начиналась, а в другом в это время кончалась. Но я счастливо ни разу не угадал в такое пятно.
- Благодарите бога, Иван Максимович.
Бог-то бог, да не будь и сам плох! Так ведь по пословице?
Отец Никодим потеребил серебряную цепь наперсного креста. "Суесловит человек. Но удачлив отменно. Впрочем, и в Священном писании можно найти подобные примеры". Все же он осторожно выразил сомнение:
Если смуты усилятся, Иван Максимович, предвижу и для вас неприятности, ибо общих бедствий народных трудно единому кому только избегнуть.
А я постараюсь избежать, - самоуверенно заявил Василев и, не считаясь с тем, что гость пьет только чай, снова налил себе и жене по бокалу вина и отрезал большой кусок еще теплого домашнего пирога с рисом и рыбой.
Отец Никодим любил иносказания и ответил Василеву притчей:
Жили два брата и владели сообща домом одним. Но вот они разделились, и каждый брат стал владеть своей половиной дома. Случился в городе пожар, и огонь приблизился к их жилищу. Тогда первый брат сказал: "Иду бороться со стихией огненной". Взял ведро и стал защищать от пламени весь дом снизу. А второй брат также взял ведро с водой, но взобрался на крышу и принялся заливать только те искры, которые падали на его половину дома, и вовсе не глядел на половину дома, принадлежавшую брату своему. И вот, пока первый брат успешно гасил пламень внизу, дом загорелся сверху. Он сгорел весь, ибо второй брат думал только о своей половине дома.
Ивану Максимовичу скучен был такой разговор, хотя он сам и начал его. И вообще скучно сидеть за столом с этим пахнущим воском праведником, который здесь отказывается даже от портвейна, а в дом себе у него же, у Василева в лавках, через просвирню приобретает коньяк и - достоверно известно - откладывает в свой карман половину кружечных церковных сборов.
Каждый заботится о себе так, как может, - сухо сказал Иван Максимович. Эту фразу он вывез из Харбина, от одного своего нового знакомца.
Но отец Никодим понял это как прямой намек в свой адрес, покраснел и вскоре стал прощаться, сказав, однако, еще:
Всякий заботится о себе, но заботиться о церкви божией и государственной власти - обязанность каждого, дабы не уподобиться себялюбивому брату.
На что Иван Максимович смиренно отозвался:
Молитвами вашими, отец Никодим, единственно и живу.
И только когда они остались вдвоем с Еленой Александровной и начали готовиться ко сну, Иван Максимович закончил свою мысль, прерванную приходом отца Никодима. Блаженно переступая босыми ногами по мягкому пушистому ковру, сшитому из росомашьих шкурок, оп сказал жене, уже закутавшейся в атласное одеяло:
Люся, есть такие дела, которые без помощи адвокатов выиграть невозможно. Они тогда запрашивают много. А надо им сулить, дождаться, когда дело будет выиграно, и заплатить поменьше.
Ах, при чем тут адвокаты, Ванечка! - воскликнула Елена Александровна. Ей не хотелось сейчас, в постели, продолжать такой разговор. Надо же понять: три месяца разлуки!
Это иносказательно, Люся, и, кажется, не очень точно. - Иван Максимович засмеялся: вот и он, как сегодняшний поп, заговорил притчами. - Сделать революцию больше всего стремятся рабочие. Надо ли им мешать, если это и к нашей выгоде? Мне кажется, Люся, мы должны вести себя как-то так, чтобы не мешать рабочим делать свое дело и не упустить потом полезные для нас плоды революции. Это вполне возможно. - Он попрыскал на себя одеколоном и добавил, задувая огонь в лампе: - Если, конечно, суметь.
14
Всеобщей стачки по линии Сибирской железной дороги действительно, как говорил Василев, не получилось. Ее удачно начали Красноярск, Тайшет, Иланская. Забастовала на два дня Чита, потом Иннокентьевская. Поговорили рабочие о стачке, но не забастовали еще на нескольких станциях. И на этом все остановилось. Не оказалось единой воли, единой направляющей руки. У Союзного комитета не нашлось такого количества агентов, чтобы послать их как организаторов хотя бы на все крупные станции. А на местах руководители революционных кружков и групп в большинстве неясно представляли себе цели, во имя которых должна быть объявлена стачка. Не могли понять этого и сами рабочие. Политическая забастовка, в которой нет даже маленьких, но своих и вполне определенных экономических требований, показалась новостью, диковинкой. Протест против расстрела питерских рабочих как знак товарищества с ними…
- …Все это, понятно, дело хорошее, правильное. И сказать царю свое гневное слово мы должны. Ну, а при чем тут обязательно забастовка? Чем мы отсюда нашей забастовкой питерцам поможем? Надо бы, наверное, как-то по-другому, - поговаривали многие.
В Красноярске стачка продолжалась четыре дня. В других городах она закончилась еще быстрее.
На третий день забастовки Порфирий встал в привычное для него время. Клавдея лежала и тихо стонала. Вторые сутки она металась в жару. На скамейке, рядом с постелью матери, прикорнула Лиза. Ей эта ночь подле больной досталась особенно тяжело.
Раздумчиво потирая лоб, Порфирий присел у заплывшего льдом окошка. Радость удачного начала забастовки, когда все сразу пошло как по маслу, постепенно стала угасать. Как славно было сперва! Все рабочие работу бросили дружно, стачечному комитету даже не пришлось ходить и "снимать" колеблющихся - их почти не было. Лиза таким молодцом увела путейских баб от жандармов, и расчищать линию от заносов больше никто не пришел. А главное - арестов никаких, рабочие ходят свободно, и полиция их не трогает. Из стачечного комитета, из ораторов, выступавших на рабочем собрании, жандармы тоже не взяли никого. Чего еще можно пожелать?
А тревога все же бередит сердце. Забастовали - и оказались вроде как на острове. Кругом вода, и нет никуда ходу на берег. Что там, на берегу? Одни ли шиверцы бастуют или, как затевалось, вся Сибирская дорога? Ясного нет ничего. Только слухи да россказни всякие. Первый день хорошие телеграммы отовсюду так и сыпались. А теперь за плечами у телеграфистов неотступно жандармы стоят, и где чего творится на белом свете - неведомо. Нечаева жандармы на шаг от себя не отпускают. Вдруг всюду забастовка уже прахом пошла, а шиверцы одни бог весть за что держатся? Тогда от начальства добра не жди.
Тяжелая хворь Клавдеи тоже беспокоит. И надо же ей было попасть в такой переплет! Зря она за листовки так держалась, закопала бы в снег - и конец. Кто бы чего тогда ей сделал? Все равно получилось, что Еремею их не донесла. Конечно, растерялась она тогда, лишних страхов себе в голову вбила. Да ведь задним умом всякий теперь горазд рассуждать. А может, она и умно поступила… Себя не пожалела, зато и ни на чей больше след не навела. Как ей спасибо не скажешь?
Порфирий поднялся. Вчера условились, что в забастовочном, комитете ночь до восьми утра дежурить будет Лавутин, потом его сменит Порфирий, а в следующую ночь заступит Савва. Идти сменять Лавутина еще рано, нет и шести… Домашний настой троелистки Клавдее нисколько не помог. Малина тоже не сбросила жара. Надо бы лучше доктора позвать к больной. Алексей Антонович не откажется. Но поднимать с постели в этакую рань тоже неловко. А потом начнется дежурство…
Ладно! Сейчас он пойдет к Мирвольскому, а по пути завернет к Лавутину и попросит его в случае надобности задержаться лишний час на дежурстве. Порфирий быстро оделся, вышел на крыльцо и… остановился… Его словно ударили в лоб. Басисто и протяжно, дробясь многочисленными отголосками эха в горах, в предутренней тиши загудел побудочный гудок в мастерских. И было что-то злорадное, издевательское в его густом и все разрастающемся реве.
Захлебываясь морозным воздухом, Порфирий бегом бросился на станцию. В инструменталке он отыскал обозленного Лавутина.
Бей меня! Бей сукина сына! - закричал тот Порфирию. - Обошли дурака. Проморгал я. Гудок дал Корней Морозов. Втихую забрался к кочегарам и сговорил их на свою сторону. Заперлись они теперь изнутри в котельной и говорят: "В Красноярске и то уже забастовка кончилась". Не знаю, откуда они взяли? Вроде телеграмма такая есть. Разбить двери да вытащить их, чтобы второй гудок не дали, нельзя, туда подтянулись жандармы.
Прибежали и Савва с Терешиным. Крепко ругнули Лавутина. Потом коротко все вместе поговорили: что делать?
Другого выбора нетг станут подходить рабочие, будем разъяснять им, поворачивать обратно, - решил Терешин.
Они едва успели сговориться, как прогудел второй гудок. И густо пошли рабочие. Совсем как всегда, с набором инструментов, с узелками, в которые жены и матери им собрали обед. И только не было обычных веселых шуточек и дружеских перебранок. Шли молча, словно стесняясь разговаривать.
Товарищи!.. Товарищи!.. - Члены стачечного комитета стояли у входов в депо, в мастерские, настойчиво убеждали; - Товарищи! Это провокационные гудки. Стачка не кончилась. Мы продолжаем бастовать. Вернитесь домой, товарищи!
Им отвечали нетвердо, отводя в сторону глаза:
Дак чего ж там, раз был гудок, значит, надо работать.
Побастовали два дня. Пока хватит. Зимой без заработка-то как сидеть?
Питерцам свое мы отдали. Теперь и о себе подумать.
Бастуй и еще хоть год - прок какой от этого будет?
Красноярцы и то кончили. Телеграмма оттуда пришла.
Кто? Ну кто еще, кроме нас, бастует?
Люди становились к станкам, на свои обычные места, брались за работу. И это не было изменой общему делу. Это было искреннее убеждение каждого: всеобщая стачка не получилась, а один в поле не воин.
Отчаявшись что-либо сделать для продолжения забастовки, стали на свои рабочие места и члены стачечного комитета.
Порфирия весовщик встретил злой усмешкой:
Нагулялся? Сегодня в табель я тебе, Коронотов, день тоже не запишу. На полтора часа ты опоздал.
Не записывай, - озлился Порфирий. - Сегодня я и вовсе работать не стану. У меня мать больная. Пойду за доктором.
За доктором? Ну, а я пойду… Знаешь, к кому я пойду?
Хоть к черту! - и Порфирий ушел за Мирвольским.
Киреев весело потирал руки. Стачка окончилась благополучно. Можно написать рапорт, что так получилось только благодаря его разумным и расторопным действиям. Неужели начальство это никак не отметит?
И еще: Корней Морозов сумел вынюхать всех главарей забастовки. Толковый мужик. Хорошо бы вообще подновить состав тайных агентов такими, как этот. И Киреев тут же дал совет Маннбергу: уволить Терешина. Главный коновод, и притом из ссыльных… Маннберг полезна дыбы - лучше Терешина нет у него мастера! Но Киреев остался непреклонным. Решительно потребовал:
- Если вы даже на одного Терешина подобру не согласны, Густав Евгеньевич, я вам дам тогда официальное указание уволить целый десяток сразу. И тоже так называемых хороших мастеров. Выбирайте.
И Маннберг согласился.
У Киреева мог бы быть и третий повод для веселого настроепия. Дело в том, что в день, когда шиверцы приступили к работе, Красноярск, оказывается, еще бастовал.
Телеграмма об окончании красноярской забастовки была неправильно понята: красноярцы начали работу только в депо, а рабочие главных мастерских по-прежнему еще продолжали стачку.
В Томске же рабочие и студенты с красными знаменами и с оружием вышли на улицу. Произошла схватка с полицией, в которой был убит знаменосец демонстрации печатник Кононов и ранено до двухсот человек, а полиция, перепуганная вооруженным отпором рабочих, бросилась в бегство. Нет, не такими уж слабыми оказались повсеместно вспышки гнева рабочих, и не так бесследно и быстро гасли они, как это представлялось здесь, в тихом Шиверске! Но связи, надежной и точной, между рабочими организациями не было, и каждой из организаций казалось, что она осталась одинокой в борьбе. Потому и у шиверцев сразу же опустились руки и забастовка окончилась здесь гораздо быстрее, чем могла бы окончиться.
Киреев мог бы порадоваться еще и этому, но о красноярских и томских событиях он в это утро ничего не знал. Так же, как не знали рабочие Шиверска.
Благодаря стараниям Корнея Морозова главари, зачинщики забастовки были теперь у Киреева на заметке. Но прок ли в этом, когда рабочие бастуют повсюду и стачечных главарей становится так много, что даже и в тюрьмы их сажать сейчас начальством пока не велено? Надо охотиться на более крупную дичь: на подпольные комитеты и особенно на сеятелей листовок и прокламаций. Без них теперь ни одна забастовка не вспыхнет. Кто же, наконец, черт возьми, привозит сюда прокламации и кто здесь их сеет? И хотя день для Киреева начался весело, но эта мысль все же несколько портила ему настроение. Гуманность, гуманность… Князь Святополк-Мирский! Зачем вы, так сказать, играете в гуманность? Министру внутренних дел гуманным быть неуместно. Фон Плеве давил врагов государственной власти без всякой пощады и без гуманности. Его взорвали бомбой. Око за око, зуб за зуб. Вы думаете, вас не взорвут? Дошли с этой гуманностью до того, что на все теперь подай обязательно прямые улики да добровольные признания подозреваемых. А вот вздернуть бы по старинке того же Петра Терешина на дыбу - и сразу стало бы известно, откуда в Шиверске берутся листовки… Филеры и провокаторы ни черта не стоят. У рабочих они тоже все на заметке. Надо их всех поменять!
С этой мыслью он вышел из отделения. На дороге ему попался Лакричник. В коротком, когда-то плюшевом пальтишке с когда-то меховым воротником, он шел, осторожно ставя ноги. Из валенок, как шпоры, торчали пробившиеся сквозь задники соломенные стельки, и Лакричник боялся, что, если он пойдет быстрее, стельки могут выскочить вовсе.
Честь имею, - сказал Лакричник, боком становясь на тротуаре, чтобы пропустить Киреева, и поднял руку к козырьку.
Киреев остановился. А почему бы не попробовать этого? Кажется, раньше он сам набивался.
Вам надлежит зайти сегодня ко мне, попозже, вечером, - тоном безоговорочного приказа сказал Киреев и пошел своей дорогой.
Лакричник весь день изнемогал от страха ожидания. Он помнил свой первый разговор с Киреевым. Хорошего от него не жди. Зачем он опять вызывает?
На этот раз Лакричник явился без опоздания. Не задержал его и ротмистр. Он сухо, строго, по-деловому, без всяких обиняков предложил Лакричнику выследить, откуда, как и через кого попадают в Шиверск прокламации. Подумал и добавил, что в случае удачи он склонен будет взять его вообще к себе на постоянную службу. А пока вручил серебряный рубль.
Так сказать, чтобы, глядя на изображение, выбитое на этой монете, вы помнили всегда, кому служите.
Лакричник держал монету решкой вверх, смотрел на слова "один рубль" и понимающе кивал головой.
Он вовсе забыл, что на другой стороне выбито изображение государя-императора.