15
Алексей Антонович осмотрел Клавдею и нашел, что у нее воспаление легких. Болезнь эта очень коварна и может дать серьезные осложнения. Он предложил положить Клавдею к нему в больницу. Порфирий и Лиза переглянулись: где же взять деньги на лечение? Но Алексей Антонович уловил их беспокойные взгляды и быстро прибавил:
Платить не надо. В больнице есть такие возможности.
Под вечер, соорудив на двух салазках удобный настил и закутав Клавдею как можно теплее, Порфирий и Лиза свезли ее в больницу.
Иван Герасимович, устраивая Клавдею в самой лучшей палате, ласково ворчал:
Вот, голубушка, к чему приводит пренебрежение своим здоровьем. - Старик еще не знал, где и как простудилась она. Не глядя на часы, проверял пульс у больной и рокотал своим мягким, задушевным баском - А нам работать надо, работать. Наши руки без работы никак не могут.
Алексей Антонович пообещал Лизе:
Недельки через три будет совершенно здорова. Вы не тревожьтесь. Болезнь захвачена вовремя.
Пустой казалась изба без Клавдеи. Словно холоднее и темнее сразу стало в ней. Порфирий уходил на работу. Лиза вместо матери теперь хлопотала по дому; Игнатий Павлович больше не брал ее на расчистку путей, даже на неполные дни. Так приказал Киреев. И Лиза ничего не смогла возразить Игнатию Павловичу: заслужила. Хорошо еще, что Порфирия не уволили.
Каждый день, как только она заканчивала свои самые необходимые домашние дела, Лиза бежала в больницу и подолгу просиживала там возле постели Клавдеи, заменяя сиделку. Лизе казалось, что без ее дочернего ухода мать ни за что не поправится, чужие руки с такой заботой даже мокрое полотенце на лбу у больной не сумеют сменить, не сумеют подать брусничную воду.
Теперь Лиза все больше тосковала о сыне. Ей удалось не только повидаться, но и поговорить с ним. Борис выздоровел, пошел в школу, и Лиза однажды подстерегла его на дороге, когда тот возвращался домой.
Еще издали она заметила мальчика в шубке, крытой тонким сукном. Подошла торопливо.
Ты… Зовут тебя… зовут Борей?
Голос у Лизы обрывался, дрожали губы. Она вглядывалась в толстощекое, разрумянившееся на морозе лицо мальчика с властно очерченным ртом и темными упрямыми глазами. Мальчуган сразу нахмурился, и густые широкие брови сошлись в одну линию, заложив над переносьем глубокую морщину. "Это дедово, Ильчино. А глаза и рот чьи-то вовсе чужие. Выходит, в отца своего".
Так вот он какой был, этот самый ненавистный для Лизы человек. А сын этого человека - все-таки ее сын! И кровь это своя. Своя! Мальчик повернулся, стал чуть бочком, и Лиза вдруг поняла, что он похож на нее. Пусть брови не те и глаза не серые, пусть и губы вовсе другие, не ее, пусть и весь он какой-то резкий, но все равно он похож на нее! Он мог не ответить, как его зовут, или сказать неправду, но Лиза все равно твердо знала: сын. Ее сын;
Мальчик посмотрел недружелюбно: чего надо от него
этой бедной женщине? Какая-то нищенка, только нет сумы
на плече.
Боря… Боренька… - слова никак не повиновались Лизе. - Как ты живешь?.. Хорошо?
А тебе какое дело? - грубо сказал Борис. И Лизе показалось, что с ней говорит Елена Александровна.
Мальчик выдавил пяткой нового валенка в рыхлом снегу ямку, потом снова закопал ее. Лиза стояла на дороге, мешала ему пройти.
У тебя есть… мама?
Как же трудно было Лизе произнести это слово!
Есть. - Холодок недоверия в глазах Бориса усилился еще больше.
Ты любишь… очень любишь ее?
Схватить бы, обнять его… Закричать полным голосом: "Боренька, сынок мой!" И заплакать от счастья и от горя. Но этого сделать нельзя. Таи свои чувства в себе, если ты действительно мать и любишь своего сына. Стой, разговаривай с ним, терзай свое сердце, а виду ему не показывай.
Боренька, любишь?
Ну… люблю.
Лиза почувствовала, что не было тепла в этом ответе. Пьянящая радость охватила ее. И хотя мальчик сразу же еще грубее, чем в первый раз, повторил: "А тебе какое дело?" - ничто уже не могло погасить этой радости. Лиза больше не смогла владеть собой, нагнулась и поцеловала сына в слегка шершавую, обветренную щеку. Он вырвался, оттолкнул Лизу и сбил при этом у нее с руки овчинную рукавичку. Пошел, сердито оглядываясь.
Вот дура какая-то!
Лиза подняла рукавичку, вытряхнула из нее снег, надела. Какая она холодная! Ну ничего, на руке согреется.
В этот день Лиза забыла навестить больную мать, забыла зайти в лавочку к Могамбетову и купить соли. Домой она пришла в слезах.
Порфиша, сегодня я видела Бореньку. Сходи… Ну, сходи к Ивану Максимовичу. Приехал он. Сходи. Ты обещался.
Они поговорили коротко, но очень серьезно. Мальчик привык к богатой жизни. Даже если его отдаст Василев, захочет ли он сам жить в бедной семье? Ведь он все уже понимает.
Порфиша, да разве какое богатство заменит ему сердце матери? А та… Та не любит его. Я знаю. И он ее тоже не любит.
Порфирий промолчал, глядя в пол.
16
В ближнее воскресенье Порфирий пошел к Василевым. Он нарочно выбрал время после обедни, когда купец вернется из церкви и успеет хорошо поесть. От Клавдеи он знал, что Иван Максимович в такие часы бывает наиболее благодушным.
Горничная Стеша не пустила Порфирия дальше холодных сеней.
Ты что, обалдел? К Ивану Максимовичу? Сегодня? Не зна-ю, - насмешливо пропела Стеша, пританцовывая на морозе и пряча руки под белый, отделанный кружевами передник. - Не зна-ю…
Зато я знаю, - сердито вырвалось у Порфирия. Еще эта… станет им распоряжаться. - Ну… пусти!
Стой пока здесь, а я схожу спрошу, - сразу меняя тон, сказала Стеша. Она запомнила настойчивость Порфирия, когда тот ходил, добивался от Елены Александровны писем своей жены.
Порфирию пришлось ждать недолго. Постукивая каблучками, Стеша выбежала в сени, сказала немного удивленно:
Примет, - и повела его за собой.
Порфирий бывал лишь в старом доме Василева. Этот дом, сделанный из леса, срубленного его руками, Порфирий видел только снаружи, дальше порога Елена Александровна его не пускала. Богато было в прежнем доме Василева, ничего не скажешь, а тут еще богаче. Порфирий шел, ступая по мягким коврам, глядел на красивые картины в тяжелых багетных рамах, на бронзовые и мраморные статуэтки, там и сям поставленные в углах, и думал, что за одну такую каменную собачку, если бы купить, ему, Порфирию, пришлось бы работать, наверно, не меньше, чем полгода. А что такая собачка для состояния Василева? Все равно что свистулька из тополевого сучка, которую весной Порфирий вырежет, посвистит и бросит. Как расперло богатством этого человека! Раньше, когда Василев не был еще таким тузом, он звал Порфирия Порфишкой. Как назовет теперь?
Стеша открыла дверь кабинета, сказала:
Заходи, - и кулачком слегка подтолкнула его в спину.
Порфирий понял: вовсе не потому, что оп замешкался или оробел - он шел спокойно и твердо, - нет, так полагалось в этом доме. Надо, чтобы каждый входящий сюда уже в Стешиной руке чувствовал руку самого Василева, которая может все - и "слегка" подтолкнуть", и беспощадно вышвырнуть вон.
Иван Максимович стоял посреди кабинета - по-домашнему, без сюртука. Даже жилет у него не был застегнут, и оттого немного пузырем на груди выступала накрахмаленная сорочка. Но сам он не раздобрел, как все в его доме, он даже стал суше. Порфирий на свежий взгляд это сразу заметил. И кожа на лице нездоровая, желтая. Так бывало прежде у самого Порфирия после запоя, когда все болело и словно ссыхалось внутри.
Здравствуй! - сказал Василев и сделал шаг навстречу Порфирию. - Давно я тебя не видал… Коронотов.
Здравствуйте, Иван Максимович.
Хозяин протянул руку. Порфирий пожал ее, ощутив на мгновение в своей ладони холодок золотых перстней.
Ну, садись да рассказывай. - Василев посадил Порфирия у стола в мягкое, обитое коричневым бархатом кресло, пододвинул другое такое же себе и сел напротив. - Как живется?
Хорошо живется.
Слава богу! Ты ведь, кажется, теперь служишь на железной дороге?
На железной дороге.
Говорили мне, там у вас было что-то такое…
Бастовали рабочие.
А не пострадал за это никто? - заботливо спросил Иван Максимович и наклонился: - У тебя как? Тебя не
обидели?
Работаю, - сказал Порфирий, стремясь разгадать, хитрит Василев или на самом деле у него сегодня такое доброе настроение. - Работают и другие. Только одного, слесаря Терешина, уволили.
Да? И хороший слесарь?
Самый лучший во всех мастерских.
Василев сострадательно качнул головой, опустил мясистые веки.
Строго наказывают. Зачем это увольнять? Но, я слышал, в других местах поступают и еще круче. Увидишь Терешина, скажи: пусть приходит, возьму к себе. Нужен мне слесарь хороший на паровую мельницу. И человеку в беде помочь хочется. - Он опять наклонился к Порфирию: - Как семья, здорова?
Жена здорова, а мать в больнице лежит.
Ай-яй-яй-яй! А эта… Клавдия? Она тоже у тебя живет?
Вот" она и в больнице.
А я ведь полагал, что Клавдия тебе тещей приходится.
Зову матерью.
Ага. Это хорошо. - И хватит, пожалуй, внимания к этому мужику. Пусть теперь он говорит, что ему нужно. Впрочем, известно и это. Иван Максимович устало откинулся на спинку кресла. - Мне тоже что-то все нездоровится. "
Я вот зачем пришел к вам, Иван Максимович, - уловив нотку нетерпения в голосе Василева, сказал Порфирий. - Насчет сына жены моей.
- Так я и подумал. Тут у меня Елена Александровна, кажется, не очень приветливо встретила твою жену. Извини. Боится. Она, жена твоя…
…из тюрьмы, - спокойно помог Василеву Порфирий. - Каторжница.
Мм… А Люсе это представляется ужо бог весть чем. От тюрьмы же и от сумы, как говорят, не Отказывайся. Правда?
- Отдайте нам мальчишку, Иван Максимович. Василев потеребил колечки бороды, устремил взгляд
кверху, где в потолок была вделана бронзовая шестирогая люстра. Лепной поясок вокруг люстры отчего-то дал трещину. Уж не садится ли дом на один бок? Подлецы каменщики могли плохо заложить фундамент. Надо будет спросить Густава Евгеньевича, он - инженер и сразу определит, в чем дело.
Коронотов, я мог бы тебе коротко ответить "нет", - сказал Василев, переводя взгляд теперь на Порфирия. - Но я хочу понять тебя и хочу, чтобы ты меня понял. И хочу еще, чтобы разговор об этом у нас больше никогда уже не повторялся.
Такого зароку я дать не могу, а поговорить хотите - поговорим. - Порфирий весь словно сжался. Коли он пообещал Лизе взять мальчишку, пошел сюда - он и будет говорить с этим купцом так, как говорил бы о своем сыне. - Вам чего же непонятно, Иван Максимович?
Все непонятно, - пожимая плечами, сказал Василев. - И прежде всего непонятно, почему пришел ты. Ведь даже если поверить, что это ребенок твоей жены, - он не твой. Или это не так?
Скажем, так. А я все же пришел. Значит, стал он и моим сыном, - твердо выговорил Порфирий, хотя и почувствовал, что своим вопросом Василев сразу ожег его, как каленым железом.
Понимаю. Любовь к жене, прощение измены и прочее. Ну, а как понять такую мать, которая подкидывает своего ребенка чужим, а потом является за ним через восемь лет? - Василев спрашивал мягко, даже как-то осторожно, словно боясь резкостью своих вопросов обидеть Порфирия.
В тюрьме пять лет сидела она, потом лежала больная.
А до тюрьмы?
Желваки заходили па сухих щеках Порфирия. Зачем же он Судет перед этим купцом исповедоваться, если тот сразу ответил "нет" и заранее сказал, что только так кончится у них и любой разговор? Зачем же открывать ему всю свою душу? Бисер метать перед свиньями… Порфирия передернуло, он почувствовал, что волна бешенства вскипает у него внутри. Лучше встать и уйти, пока он еще может, пока не вырвался гнев наружу. Ну, а что же он тогда скажет Лизе? Что сам не захотел до конца поговорить с Василевым?
Иван Максимович, вам это все ни к чему, как получилось, - голос Порфирия стал глухим, сиповатым. - А приходила к вам жена моя, и я вот пришел. Значит, не попусту.
Да ведь как же, Коронотов, - по-прежнему мягко и ласково сказал Василев, - как же тогда я тебе объясню свою точку зрения, если ты мне ничего объяснить не хочешь? Согласись сам, что твое требование становится просто прихотью. Хочу - и только. А ведь разговор идет о ребенке.
Потому и трудно говорить, что о ребенке. Сердцё-то у матери есть?
Сердце? Когда она своих детей подкидывает? Нету!
На Лизу, Иван Максимович, вы грязь не лейте, сердца ее вы не знаете. - Чтобы не сжать пальцы в кулаки, Порфирий крепко стиснул ими свои колени. - Вы поймите: ей без сына нельзя. Кровь родная к себе его требует. Она без него сама не своя.
Вы оба еще молодые, здоровые, - заметил Василев, - будут дети у вас и еще. Свои. Чего вам о детях заботиться? Столько еще народите, что плакать от них станете. Ничего ты мне не объяснил, Коронотов. Все, что говорил, извини, пустые слова. И потому подумать можно вовсе другое.
Что другое?
Порфирий вскочил. Будто бичом хлестнули его по лицу слова Василева. Иван Максимович потянул Порфирия за руку книзу, заставил снова сесть, а сам встал.
Не надо горячиться, Коронотов, - сказал он, обойдя вокруг кресла и присаживаясь на письменный стол. - Давай поговорим спокойно и попробуем во всем разобраться. Ты не хотел или не сумел мне ничего объяснить. Попытаюсь я это сделать. А ты потерпи, Коронотов, послушай теперь, что я тебе скажу.
Василев переменил позу, уселся поудобнее и заговорил, покачивая лакированным штиблетом возле самых рук Порфирия, едва не задевая их каблуком.
Давай, Коронотов, посмотрим сперва на юридическую сторону дела… - он остановился. - Если я буду говорить для тебя непонятно, ты спрашивай меня. Я хочу, чтобы ты все понял. Итак, кто этот мальчик по документам? Сын неизвестных родителей. Усыновлен же он мной, усыновлен со всеми правами, вплоть до права наследования всего этого. - Иван Максимович обвел круг рукой. - Ты понимаешь, восемь лет он считается моим сыном. Моим. Да, я его не очень сильно люблю. Так же, как в ты его не любишь. А? Но у меня нет пока другого сына. Значит, он- мой единственный сын. И я его все-таки могу полюбить, тогда как ты любить его не можешь вовсе. Восемь лет… А еще через восемь лет он будет не только моим наследником, но станет и самым первым моим помощником. Для него я отец, а Елена Александровна - мать. И нас он почитает как своих родителей. Какая сила, почему и зачем должна изменить это? Теперь посмотрим с другой стороны, и тоже пока юридической. Нигде и никогда записано не было, что твоя жена является матерью Бориса. Впрочем, было - и только в следственных документах, где она признавалась в убийстве какого-то ребенка…
Там вынудить могут не только это, - вскочил Порфирий. - Надо знать, почему она признавалась! Как же вы сами не…
Спокойнее, Коронотов, спокойнее. Садись. Я говорю только о юридической стороне дела. Твоя жена призналась в убийстве своего ребенка. Не было сказано, что именно этого? Но ведь и по возрасту ее и по времени - другого у нее быть не могло. Итак, документы доказывают, что единственный ребенок твоей жены был ею же умерщвлен. Понимаешь? Следовательно, он не мог быть подкинут! И вот, при наличии таких документов, теперь приходишь ты и говоришь, что все это не имеет значения и мальчик должен быть отдан вам. Допустим, я согласился. Но - я продолжаю юридический разговор - мальчик после этого все равно не станет ни твоим, ни твоей жены родным сыном. Он и у вас будет тоже только усыновленным…
- Как? Ведь он же Лизавете родной! Ее кровинка…
Убитые не воскресают. А по документам родного сына у нее нет в живых. Для чего же тогда Борису менять одних неродных родителей на других неродных?
Мы придем вместе с женой, и тогда она расскажет, какое горе сейчас ей гложет сердце.
А я ее не приму. С тобой я говорю как с мужчиной, - он подчеркнул, - с чужим для Бориса мужчиной. Я вовсе не хочу видеть, как будет плакать женщина.
А если она все восемь лет плакала? Остановите хотя теперь ее слезы. Вы сказали: я чужой для мальчишки мужчина. Верно, чужой. А я возьму его к себе, возьму потому, что матери видеть сына своего и не держать его подле себя никак невозможно. Я не знаю, как там получится по бумагам, - Порфирий сорвался с места, стал против Ивана Максимовича, - Я знаю одно: любовь матери что не так - все исправит…
Исправит? - уже не скрывая насмешки, спросил Василев. - А что же она для Бориса исправит? Условия жизни? Исправит ему сытую жизнь на голодную? Любовь матери! А будет ли тогда у сына любовь к матери? Да еще к такой…
Вы… не шельмуйте… жену мою, Иван Максимович, - глотая горькую слюну, прерывисто выговорил Порфирий. - Вы сначала поймите ее.
Да что же тут понимать? - Василев пожал плечами. - Пожалуй, попозже я объясню и это. А ты, Коронотов, уже сейчас вот что пойми. От Бориса я отказываться не стану. Ко всему, что я тебе говорил, прибавлю еще: для меня лично это был бы невероятный скандал, меня бы даже куры засмеяли! Восемь лет быть в няньках у чужого ребенка! И вдобавок… чьего же?
Мы не люди, выходит? - Все глуше становился голос Порфирия. Кровь стучала у него в висках. - Нам как придется, вас бы не засмеяли. А что у матери сердце все изболелось, вам это в землю втоптать. И мы сами - грязь, по-вашему!
Сердце, сердце… Ну что ты, Коронотов, затвердил одно? Не все только сердцем решают. И ты неправильно понял меня, - нетерпение уже открыто сквозило в словах Василева, - втаптывать в землю я ничего не хочу. Но прошлое твоей жены, извини, все же таково, что способно запачкать любого. Я не могу впутывать свое имя ни в какие истории, связанные с нею. Словом, Коронотов, нам необходимо закончить этот неприятный разговор - и, повторяю еще раз, закончить так, чтобы он больше никогда не возобновлялся. Ибо все это очень похоже на шантаж с вашей стороны. - Василев заложил большие пальцы в карманы жилетки. - Итак, сколько?
Чего сколько? На какой… шантаж? Я не понимаю, чего вы говорите. - Кровь отхлынула от лица Порфирия. В словах Василева он почуял что-то страшно мерзкое, гадкое, отчего сразу холодом стянуло щеки. Что это такое - шантаж? Он никогда не слыхал, но уже смутно угадывал значение этого слова.
Не понимаешь? Хорошо. Шантаж - это когда вымогают деньги. И я тебе спрашиваю напрямик: сколько ты хочешь или жена твоя хочет с меня получить, чтобы разговор о Борисе больше никогда не возобновлялся и чтобы мальчик никогда не знал, что мне его подкинула этакая-то…
Огненные круги поплыли перед глазами Порфирия, уши заложило, как ватой. Что еще говорил Василев, он не слышал, стоял оглушенный и даже не мог поднять руки, чтобы ударить купца кулаком в лицо…
А Иван Максимович между тем говорил:
Я не боюсь вашего шантажа и пресечь его могу надежно и быстро. Но я не хочу прибегать к этому. Я верю, что твоя жена, кто бы она ни была, действительно мать Бориса, и ради ребенка я не обойдусь с нею решительно и круто. Я согласен выплатить вам определенную сумму, чтобы купить для ребенка спокойствие. Ты понял, Коронотов? Но я хочу гарантии, что спокойствие это никогда не будет нарушено, - и, запустив два пальца в жилетный карман, вытащил оттуда радужную бумажку.