Вы знаете, что на этот адрес идет почта для Союзного комитета, н вы меня мистифицируете, Лебедев, - сказал он наконец. - Зачем? Это не метод для разговора с товарищем по работе, по борьбе. Таких писем не было, уверяю. Конечно, я не могу дать гарантии, что их не перехватила охранка…
- Тогда дайте мне адрес Ленина, я сам напишу! Буткпн поймал руку Лебедева, мягко пожал ее.
При всем уважении к вам, - проговорил он с мольбой, - сделать этого я не могу. Вы сами знаете: не имею права. Но если вы дадите мне письмо - оно будет послано…
Бесцельным становился дальнейший разговор, бесцельно было ждать возвращения Гутовского, если действительно его не было в Томске, и Лебедев в ту же ночь уехал обратно в Красноярск, даже не повидавшись с Крамольниковым. С ним он встретился несколько позже, когда тот в качестве агента Союзного комитета сам приехал в Красноярск - агитировать за всеобщую стачку. Лебедев передал ему привет от Арсения, рассказал о поездке в Томск и поделился своими сомнениями о Буткине. Крамольников слушал, поглаживая черные жесткие волосы, спадавшие ему на лоб. Сквозь круглые очки в роговой оправе внимательные молодые глаза Крамольникова казались особенно большими и словно видящими все насквозь.
Знаешь, Михаил, - сказал он, когда Лебедев закончил свой рассказ, - Буткин, конечно, завзятый меньшевик, и человек он поганый, неискренний. Но все же он социал-демократ и выполняет поручения Союзного комитета.
Который весь забит меньшевиками, - вставил Лебедев.
Ну а что же делать? В нашем глухом, тяжелом подполье и при нашей организационной неустроенности нам разделиться не так-то и просто. Тем более что есть надежда на Третий съезд, который заставит их подчиниться политической линии большинства. А пока будем бороться: насколько это удается - вместе с меньшевиками против самодержавия, а в полной мере - против идей меньшевизма. Невозможно в России сделать одновременно две революции: одну по-ленински, а другую по рецептам меньшевиков. Ведь они тоже стремятся к революции. Какой - это другое дело. Но им не скажешь: "Отойдите вовсе прочь, мы сделаем революцию одни, без вас". И даже если сказать - все равно они будут работать на параллелях с нами. То есть, вернее, мешать нам. И тем сильнее, чем резче будут наши разногласия. Нет, Михаил! я все же думаю, что Третий съезд решительно улучшит положение внутри партии и слова "новоискровец", "меньшевик" у нас исчезнут из обихода. Будет единая воля, мысль! Будем ждать съезда. А что касается Буткииа… Ну да, он меньшевик, и даже один из самых дрянных меньшевиков. Но все же не предатель. Это исключено.
А у меня, Григорий, интуитивно сложилось твердое убеждение, что Буткин у Козинцова сидел где-то за дверью, и если бы я решительно не заявил, что до перевязки не скажу ни слова, Козинцов устроил бы нам очную ставку.
На интуицию мы не имеем права полагаться, - возразил Крамольников, снимая очки и растирая пальцами переносье. - А прямых-то ведь доказательств, что Буткин в тот день был тоже арестован, нет никаких!
Мне удалось узнать: через день после моего побега он заходил опять к Фаине Егоровне. И обо мне ее не спрашивал.
Зачем бы он стал спрашивать?
Если он не знал, что я арестован и бежал, а квартира Фаины Егоровны провалена, он должен был бы спросить ее.
Необязательно. Это уже мнительность.
И его самого не захватили там. А ясно, что квартира Фаины Егоровны все время под наблюдением.
У жандармов могут быть своп расчеты.
Не знаю. Но у меня из всех мелочей поведения и его и Козинцова складывается одно: Буткин в тот вечер тоже был арестован.
Во всяком случае сам он это решительно отрицает.
Он отрицает и получение писем от Ленина и Крупской.
Допускаю, что они действительно могли быть не получены. Не все из-за границы доходит до нас.
Если бы их перехватила охранка, она по адресу "Пойзнер и Нови" уже добралась бы и до Буткина и до Гутовского.
Это резонно. Но из этого следует прежде всего, что комитету нужно немедленно переменить адрес для переписки, а Буткину и Гутовскому быть осторожнее. Письма же могли и просто не дойти.
Я убежден, что и Гутовский тогда был в Томске, по Буткин заведомо пришел вместо него.
Гутовского и сейчас нет в Томске, а уехал, по моим расчетам, он, правда, как раз в день твоего приезда.
Может быть, уже после моего приезда?
Это установить невозможно. Не надо быть настолько сомневающимся, Буткин страшно обижен на тебя.
Он все время вертит хвостом, этот друг Гутовского, которому, кстати, я тоже ни на грош не верю, - упрямо сказал Лебедев.
Правильно. Гутовский уже два раза показал себя с самой невыгодной стороны. Но он нашел своим поступкам убедительные объяснения. В конце концов, он сидел в тюрьме. Бежал оттуда. И сейчас он горой стоит за Третий съезд. Люди ему доверяют.
Ладно. Ну, а ты, Григорий, ты-то сам ему веришь? - г в упор спросил Лебедев.
Крамольников улыбчиво шевельнул, своими толстыми, обветренными на морозе губами. Надел очки. И снова глаза у него сталп особенно большими и глубокими.
Как ты, интуитивно доверяю мало, - сказал он с откровенной прямотой, - но доказательств у меня нет. И потому, как агент Союзного комитета, я точно выполняю его поручения. Но твои сомнения начинают беспокоить и меня. Я подумаю хорошенько.
Их разговор перешел на "технику", Лебедев сказал, что все готово и крайне нужен человек. Хотя бы один. Второй скоро приедет. Крамольников перебил:
Это обещаю: вернусь в Томск, и через два дня у тебя будет абсолютно надежный человек. Степан Дичко. Мужик сильный, катать вал может хоть круглые сутки, привык. А наборщик из него неважный. Грамота невелика.
Наборщик приедет превосходный, - сказал Лебедев. - Скорее присылай своего Дичко. Пока начнем с ним работу вдвоем.
Крамольников уехал, и точно через два дня к Лебедеву явился Степан Дичко. Свой приход он ознаменовал тем, что, потянув дверь, заложенную па крючок, выдрал крючок из косяка, как говорится, с мясом. А когда Мотя его попрекнула, Дичко удивился:
Та я ж думал, что это морозом дверь прихватило! - И на его крупном, немного рябом лице отразилось такое искреннее и глубокое сознание своей вины, что Моте не ругать, а утешать пришлось гостя.
При отменно большом росте, казалось, ему бы иметь и крепкий бас, но говорил Дичко мягким певучим тенорком, иногда сдваивая шипящие согласные.
А ччерть его знает, страхом прижметь, так спрячу, - сказал Степан, зажимая в кулак свой мясистый нос, когда, Лебедев спросил, сумеет ли он, если это понадобится, быстро убрать в тайник всю "технику", хватит ли сил у него.
Ты разве трусливый, Дичко?
А-а! Да кто же из людей не трусливый бывает? Ноги дрожжать у меня, а головы-то я не теряю.
На следующий же день Лебедев вместе с ним выпустил изобиловавшую опечатками и перевернутыми буквами первую свою прокламацию. Что поделаешь, ни тот ни другой по-настоящему набирать не умели, хотя до седьмого пота добросовестно бились над набором всю ночь. А выпустить листовку хотелось быстрее.
А тот первопечатник, Иван Федоров, печатал совсем не лучше нас, - заявил Дичко, восхищенно расправляя на широкой ладони еще мокрый оттиск прокламации.
Дичко прописался в полиции как человек без определенных занятий. Соседи знали, что он ждет жену свою Перепетую. А пока сам ходил на базар, покупал себе квашеную капусту, головизну и сам варил щи. У соседей Степан брал молоко, жаловался:
Баба моя, ччерть бы ее побрал, такая жжадюга. В дом к себе, боже спаси, не пригласит человека и сама не пойдет ни к кому. Нелюдимка. От жженился так жже-нился я!
Так зачем же ты женился на ней, Дичко?
О! Из себя-то Перепетуя ладная, красивая, а потом-.семечками она торговала. Думал, капитал с ней наживу.
Ну и что же?
А ччерть ее, знает, можеть, и есть у ней капитал. Мне-то она его не показывает. Наверно, есть. Сама теперь па базар не ходит, бабу от себя нанимает. А по дому на грязных работах я у нее. О, как жженился я!
Соседи посмеивались над простоватостью мужика и ожидали, когда пожалует грозная жена Степана.
19
Январь до самого конца простоял морозный и метельный. А февраль с первого же дня порадовал всех солнышком и на пригревах, под крышами, даже светлыми и хрупкими ледяными сосульками - первыми предвестницами весны.
Вот видите, Алексей Антонович, народная поговорка оправдывается: "Февраль - бокогрей", - радостно говорил Иван Герасимович, привешивая к подоконникам бутылки и опуская в их горлышки закрученные жгутом полоски марли, чтобы туда стекала натаивающая с окон вода. - По календарю до весны еще далеко, а ее посыльные уже высланы. "Весна идет, весна идет! Мы молодой весны гонцы. Она нас выслала вперед…" Смотрите, Алексей Антонович, какие великолепные ручьи!
Иван Герасимович, но ведь поэт писал не об этих ручьях, которые текут у нас с окон и портят стены.
Нет, нет, Алексей Антонович, - возразил старик, пряча хитрую усмешку в своих пушистых усах. - Никак нет, у поэта прямо сказано: "…она нас выслала вперед во все концы". Следовательно, и на окна нашей больницы.
Обманщик ваш февраль, Иван Герасимович. Да еще в Сибири, у отрогов Саян. Здесь апрель и то не всегда весну с собой приносит. Да уж если вспоминать поговорки, так о марте что говорят: "Захочу - корове рог сворочу!"
Пусхъ себе сворачивает. А все же начало весны, Алексей Антонович, уже заложено в этом ласковом солнышке, в этих первых капельках и ручейках. Вы знаете, что в феврале у глухарей брови начинают краснеть?
Я не охотник.
Для этого pi не нужно быть охотником, достаточно быть натуралистом, любить природу. Прошу вас, подберите несколько синонимов к слову. "весна".
Пожалуйста: конец зимы, май, цветы, Юнона…
Никуда не годится! Вот вам синонимы весны: радость, счастье, молодость, любовь, жизнь.
Ну, это уже слишком свободно, Иван Герасимович!
Отлично! Прибавим еще и свободу. Разве свобода не весна человечества?
Мечтатель вы мой! - и Алексей Антонович от души обнял задорно улыбающегося старика.
Оттепель продолжалась целый месяц, и двадцать восьмого числа к вечеру начало опять примораживать. С севера потянул пронзительный, обжигающий ветер - хиуз. Он посбрасывал с крыш тонкие рубчатые сосульки, разбил их и усыпал тротуар острой ледяной крупой.
Помните, что я вам говорил, Иван Герасимович, насчет марта? - с торжеством спрашивал фельдшера Алексей Антонович. - Какой теперь синоним к нему, кроме "зимы", вы подберете?
Весна продолжается!
В этот вечер Мирвольский ушел из больницы домой несколько раньше обычного. Двадцать восьмое февраля - день рождения Анюты. Ольга Петровна испекла именинный пирог. Так она делала все эти годы и все эти годы двадцать восьмое февраля у них в доме было днем и праздничным и немного грустным. Ольга Петровна заказывала в церкви молебен "о плавающих и путешествующих". Алексей Антонович отправлял Анюте поздравительные телеграммы (если знал ее постоянно меняющийся адрес). В этом году, грустя, он ей послал открытку в Александровский централ. Алексей Антонович не был уверен, там ли еще находится Анюта и получит ли она его поздравление - вестей от нее давно не было, - но все же открытку послал.
Дома, впуская сына в прихожую, Ольга Петровна остановила его:
Алеша, мы совершенно забыли купить сегодня к обеду кагор, вино, которое так любит наша именинница. Пока ты еще не разделся, сходи, пожалуйста, к Могамбетову.
Нет, мама, я не забыл, я не покупал умышленно. Этот день рождения Анюты особенно грустный? Пить вино за ее здоровье, когда сама она сидит в тюрьме, просто кощунственно. Помнится, я даже говорил тебе об этом.
Да, Алеша, но теперь я думаю, что мы были неправы. Анюта так любит веселье.
Оттого, что мы будем пить вино, Анюте не станет веселее.
Кто знает, может быть, и она развеселится.
Суеверие? - Они оба любили попрекать друг друга этим словом. Ни тот, ни другая всерьез в приметы не верили, по все же…
Нет, нет, Алешенька, сегодня я в особенности далека от всякой мистики. Сходи к Могамбетову, голубчик.
Хорошо, я сделаю, как ты говоришь, мама.
Вернулся с покупкой он очень быстро, его подгонял все усиливающийся морозец, а оделся с утра Алексеи Антонович не по сезону легко. Растирая перчатками уши, покрасневшие на резком ветру, он раздевался в прихожей. Ольга Петровна из кухни торопила сына:
Алеша, отнеси кагор в мою комнату и тотчас же возвращайся сюда, поможешь мне вынуть из печи пирог. Боюсь, не перестоялся ли.
Тогда я лучше сейчас помогу тебе.
Алеша, сделай, как я прошу.
Мирвольский торопливо прошел в комнатку матери, свободной рукой откинул портьеру, необычно почему-то опущенную, шагнул к столу - и остолбенел.
С дивана навстречу ему встала Анюта.
Бутылка выскользнула из рук Алексея Антоновича. Звякнув о кромку стола, она упала между ними. Красная струйка поползла по доскам пола.
Анюта!.. Боже мой!.. Ты?.. Откуда?
- Как видишь, Алеша… Освободилась… Вышла… Она помогла ему поднять бутылку. Поставила в глубокую тарелку.
Боже мой, ты свободна! Анюта… - твердил Алексей Антонович, глядя на выпачканные кагором свои и Анютины пальцы. Он не знал, что ему делать, он даже не мог поздороваться.
Да как же это? - За спиной у сына с горячим пирогом на блюде стояла испуганная Ольга Петровна.
- Ничего, ничего, Ольга Петровна! Алеша, здравствуй же, наконец! - Анюта подала ему руку, с которой, словно кровь, стекали капли вина.
Он поцеловал ее в запястье, при матери не смея поцеловать в губы. Ольга Петровна салфеткой высушила на полу медленно растекающиеся ручейки кагора, принужденно засмеялась:
Ну вот" теперь у всех одинаковые, - и подняла вверх свои руки. - Пойдемте на кухню отмываться.
Мама, ведь это нехорошая примета? - пропустив Анюту вперед, шепотом спросил Алексей Антонович.
Где пьют, там и льют, - наигранно весело откликнулась Ольга Петровна. - Все это сущие пустяки! Тем более что кагора осталось достаточно, чтобы поздравить нашу дорогую именинницу.
Действительно, бутылка не разлетелась совсем, а только дала лучистые трещины, и ближе к горлышку из нее выпал треугольный кусочек стекла. Вина нашлось, чтобы трижды наполнить узкие граненые рюмки.
И все же столь нелепо нарушенная в самом начале их встречи радость не сразу стала полной. Пусть не совсем осознанно, но каждому из них что-то мешало: Алексею Антоновичу - досада на свою неловкость и то, что он в растерянности, в замешательстве встретил Анюту совсем не так, как невесту; Ольге Петровне - неприятный осадок от неудавшегося сюрприза сыну и суеверное предчувствие какой-то беды; Анюте - предстоящий разговор с Алексеем Антоновичем. И потому они перебивали друг друга, говорили особенно громко и, путем даже не вслушиваясь в ответы, без конца переспрашивали об одном и том же.
Среди этого путаного, беспорядочного разговора они по очереди выпили за здоровье всех троих. И постепенно скованность прошла, все повеселели.
Поднимая свою рюмку в третий раз, Анюта с сожалением скосила глаза на бутылку. Алексей Антонович это заметил.
Тебе хочется провозгласить еще один тост? Какой?
Нет… Это не важно. Потом, - словно про себя отозвалась Анюта. А вслух заговорила очень уж громко и возбужденно: - За твое здоровье, Алеша, к за такую жизнь всех людей, которая никогда не омрачалась бы горем!
За героев, которые не щадят себя в борьбе закату благородную цель! За тебя, Анюта! - дополнил Алексей Антонович.
Не надо делать из меня героя, Алеша, - сказала Анюта, задерживая рюмку у губ, - на это у меня нет ни малейшего права. А комплименты такого рода девушкам не говорят. Можно молчальнице сказать, что она остроумна, дурнушке - что она красива. Но вольничать со словом "герой" - нельзя. Это священное слово не для шуток.
Если бы ты не поправила Алешу, я, вероятно, сделала бы это сама. Хотя, Анюточка, ты понимаешь, как трудно мне было бы это сделать, не обижая сына и особенно… - Ольга Петровна остановилась.
- …дочь, - поспешил закончить Алексей Антонович. У Анюты слегка дрогнула рука, в которой она все еще
держала рюмку с вином, но она никак не отозвалась на слова Алексея Антоновича. А тот, любуясь смущением девушки, вздохнул:
Когда жё перестанут все меня поправлять? Какое счастье для моих больных, что это происходит дома, за рюмкой вина, а не в тот момент, когда я выписываю им свои рецепты! Но сейчас, я уступаю мнению большинства.
Уступаешь… Значит, в душе ты все же остаешься при своем мнении?
Нюта, для меня ты всегда останешься героем, так же как небо остается небом.
Ну, довольно, довольно, - запротестовала Ольга Петровна, - иначе мы никогда не выпьем. Или выпьем лишь за благополучное завершение спора, забыв даже, о чем начали спорить. Чокнемся заново!
И рюмки весело зазвенели.
А все же, Алеша, небо - это только наше воображение, а на земле мы живем. - Анюта поставила пустую рюмку на стол.
Почти то же однажды мне сказал Михаил, - заметил Алексей Антонович.
Тогда я рада, что повторила его слова.
Михаил уже отвадил меня летать в облаках, но, признаться, по старой привычке, заглядываться на небо я все еще люблю.
Анюта повернулась, свет лампы упал ей прямо в лицо, и Алексей Антонович заметил белый шрам, идущий от левого угла рта Анюты наискось почти через весь подбородок.
Нюта! Что это? Раньше у тебя этого не было.
А-а! Это сделано на земле, Алеша, - спокойно объяснила Анюта. - А точнее: в Александровском централе.
Алексей Антонович помрачнел. Сразу всплыл в памяти один из его давних разговоров с Лебедевым.
"Миша, чтобы понять эту жестокую жизнь, мне, видимо, надо в самом себе непременно воспитать жестокость", - сказал он тогда.
Но Лебедев возразил ему: "Нет. От этого жизнь ты лучше все равно не поймешь, а врагом жизни ты тогда наверняка станешь. - И уточнил: - Всякой другой жизни, кроме своей". - "Но ведь враги, с которыми сейчас борешься ты, страшно жестоки. Как же тогда не отплатить и им такой же монетой?" - "К нашим врагам мы должны быть беспощадны. А беспощадность к врагу и жестокость - вовсе не одно и то же. Беспощадность - от сознания своей правоты, а жестокость - только от бессилия".
Сейчас Алексей Антонович думал: "Вот подтверждение слов Михаила о жестокости от бессилия. Анюта, моя невеста, в шрамах. Бессильные… Но они ее мучили! Могут замучить ее и совсем! Что я должен сделать сейчас, именно сейчас - не когда-нибудь и не в общих теориях для всех, а именно для Анюты, чтобы оберечь ее жизнь?"
Это не должно повториться, - сказал он вслух, как продолжение своей мысли. И вздрогнул. - Даже только представить себе - и то ужасно.
Это вовсе не так страшно, Алеша. Страшно бывает издали, но не в самой борьбе. Желание победить придает человеку удивительную силу.
Как же не страшно, Анюточка? - задумчиво сказала Ольга Петровна. - Это все очень страшно по самому смыслу своему: сколько так вот людей, в таких поединках, идет на пытки, в тюрьмы, на каторгу, гибнет вовсе в борьбе, а произвол продолжается.
Но пора поединков прошла, Ольга Петровна, - возразила Анюта. - Теперь нет поединков. А в общей борьбе, уверяю, не страшно.
Даже сам произвол?
Даже! Особенно когда видишь его близкий конец.