Если бы близкий… - Ольге Петровне вспомнилось, как точно это же говорили ее муж и друзья мужа. А теперь их слова повторяет невеста сына. - Анюточка, сколько нужно еще поколений?!
Не хочу считать. Мне сегодня только двадцать восемь. II потом - после нас тоже ведь будут люди. - Анюта взяла сдобный ванильный сухарик, погрызла его и сказала: - Между прочим, в Александровском централе совсем не такие.
"Нет. У меня нет невесты, она не принадлежит мне, - возникла щемящая мысль у Алексея Антоновича. - Анюта вся там, в борьбе. Я для нее совсем уже не существую. Неужели кончилась наша любовь?"
С усилием подавив эту мысль, он подхватил последнюю фразу Анюты:
Да, да. Нюта, ты нам совсем еще не рассказывала - как ты мучилась в этом централе?
Алеша, сегодня день моего рождения. Веселый, радостный день. Зачем сегодня рассказывать о том, что не было веселым и во всяком случае прошло? Когда я стану старушкой и когда я переживу все царские тюрьмы и централы - я буду сидеть и рассказывать о них внукам. Конечно, если мне суждено стать бабушкой. - Анюта оперлась обеими руками на стол и встала. - Очень прошу: сегодня будем только веселиться!
Она отошла в угол комнаты, где стоял маленький, обитый плюшем диван, и потребовала:
Алеша, пожалуйста, принеси граммофон, мне не хочется уходить отсюда в большую комнату. Там холодно и неуютно. Ольга Петровна, я не очень превышаю свои права именинницы?
Только теперь Алексей Антонович разглядел, что Анюта одета в какое-то странное, совсем не идущее ей платье: пестрый, безвкусный ситчик, сплошные складки и оборки, нашивки из шелковых лент, бесчисленное количество перламутровых пуговиц, а на ногах - юфтевые, на высоких каблуках и с высокой шнуровкой ботинки. Если бы не лицо Анюты, такое умное, сосредоточенное, с ее живыми серьезными глазами, ни дать ни взять - мещанская модница.
Откуда у тебя такое ужасное платье? - невольно спросил Алексей Антонович. Он несколько повеселел, когда Анюта упомянула о внуках. Эти ее слова Алексею Антоновичу казались сказанными со значением.
Иркутские товарищи подарили. А чем же не платье? Очень хорошее платье. И, главное, как раз к новому паспорту.
Алексей Антонович теперь уже знал, что это значит: у Анюты не будет прежнего имени, для всех она станет кем-то другим.
У тебя новый паспорт?
Безусловно. - Анюта сказала это с каким-то оттенком нарочитой беспечности. - Алеша, а граммофон?
Иду.
Он принес граммофон с огромным бледно-розовым рупором и сверкающей никелем мембраной. Потом сходил за пластинками. Их было очень много, целая стопа. Алексей Антонович взял верхнюю, не глядя на этикетку, положил ее на оклеенный зеленым бархатом диск, сменил в мембране иголку, завел пружину.
Вяльцева? - с первых же звуков голоса певицы узнала Анюта. - Бога ради, Алеша, сними скорее! Ненавижу цыганщину. У меня сердце не разбитое. Поставь что-нибудь народное, широкое, с баском.
Ну вот, тогда разве это? - неуверенно сказал Алексей Антонович, перебрав едва не половину стопы.
Он заменил пластинку. В рупоре граммофона затрещало, защелкало - пластинка у кромки была поцарапана, - а потом свежий, могучий бас, размахнувшись по-русски: "Э-э-э-х!" - и дальше, чеканя слова, медленно, по слогам начал:
Э-эх, лед трещит, и вода плещет…
Заулыбался где-то там, в рупоре, словно по секрету, сообщая:
А кум куме судака тащит.
Весело и озорно, не тая своей радости, выкликнул:
Эх, кумушка, ты голубушка!..
И зачастил, просительно, любовно-ласково.
Свари, кума, судака,
Чтобы юшка была,
И юшечка, и петрушечка…
Замер. Замер в нетерпеливом ожидании и, не сдержавшись, напрямик ахнул:
Да пожалей же ты меня, кума-душечка!
Анюта сидела на диване, слушала, слегка поеживаясь от ласково-щекочущего баса. И когда он закончил, так же как начал, вздохом, свободным и широким, только без слов, рна поднялась и зажмурилась в восторге.
Вот это замечательно! Настоящая, русская… Ольга Петровна шутливо добавила:
- Как жаркая баня с холодным квасом и свежим березовым веником.
Анюта все еще была где-то там, в мире чудесных звуков, покачивала головой и шептала:
Ой, хорошо, до чего же хорошо это…
Потом она сама выбирала и ставила пластинки: и "Коробейников", и "Метелицу", и "Тройку", и "Светит месяц". Наткнулась на вальс "Весенний сон".
Пойдем потанцуем, Алеша?
И потащила его в зал, где свету только и было что от лампы, горевшей в комнате Ольги Петровны. Танцевала Анюта очень легко. Алексею Антоновичу казалось, что не он держит ее, а Анюта ведет его за собой. Он давно не танцевал, с самых, пожалуй, студенческих лет, а с Анютой вообще впервые, и теперь удивлялся той необычной, волнующей радости, какую доставлял ему танец. Он видел глаза Анюты, живо блестевшие в полутьме, чувствовал на плече мягкую и в то же время сильную руку, иногда дыхание у щеки. И стены комнаты словно раздвигались перед ним, он уносился вместе с Анютой куда-то на обрывы Вознесенской горы, где голубое небо и серебряные перья облаков, а внизу розовым туманом стелются цветущие рододендроны, а еще ниже плещется в берег прозрачной волной река. Боже, боже, как далеко это начало любви. И как хорошо, что любовь бесконечна…
Вальс оборвался. Ладонь Анюты скользнула по руке Алексея Антоновича.
Алеша, ты знаешь, я устала… И голова с непривычки у меня закружилась.
Он отвел ее в комнату матери, бережно усадил на диванчик, сам сел рядом. Анюта, побледневшая, закрыла глаза, веки у нее вздрагивали и полные губы слегка шевелились.
Нюта! Тебе плохо?
Не открывая глаз, она нашла руку Алексея Антоновича, пожала.
Нет… Мне очень хорошо, Алеша.
Ольга Петровна встала, собрала в стопку пустые тарелки.
Алеша, я пойду на кухню, приготовлю чай. А вы пока посидите, поскучайте одни, У нас почему-то страшно медленно стал кипеть самовар. - И радость матери, безграничная радость матери была в ее голосе. Она ушла какой-то несвойственной ей торопливой и словно летящей походкой.
Анюта повернулась к Алексею Антоновичу, колени их
столкнулись.
Алеша, ты не забыл… Марью-непомнящую? - прерывисто спросила она. - Я ведь тоже теперь… имя свое потеряла.
Алексей Антонович схватил ее руки, стал целовать. Ах, как смешны, как пусты были его страхи, сомнения!
Никогда. Никогда! Нюта… Разве я забуду?
Сядь ближе… Только молчи, Алеша. Молчи… Не говори ничего… Не надо.
Стучал маятник старинных часов за стеной. С улицы сквозь закрытые ставни глухо пробивались звуки трещотки ночного сторожа. Слышно было, как на кухне бурлит и плещется кипящий самовар, как позванивает стаканами, бесцельно их переставляя с места на место, Ольга Петровна, как запечный сверчок поет свою песню. Иногда со стороны станции доносились резкие вскрики паровозных свистков. Все жило, все было в движении, все заявляло о себе громкими или тихими звуками. Только счастье оставалось безмолвным. Потому что большое счастье всегда безмолвно.
…Анюта погладила волосы Алексея Антоновича.
Милый… - тихонько проговорила она. И быстро отняла свои руки.
Нюта, не уходи… Хоть немного, совсем немного еще…
Прости, милый. - Анюта поцеловала его в губы и сразу же отстранилась. Закричала звонко и весело: - Ольга Петровна, где же ваш чай? Мы здесь просто умираем от жажды.
Поднялась и убежала на кухню. Не позволила Ольге Петровне, сама принесла распевающий на все лады самовар. Глазами показала Алексею Антоновичу на граммофон.
Алеша, поставь, пожалуйста, его на место. Теперь он уже лишний.
Ольга Петровна нарезала сладкий пирог, разлила чай.
Анюточка, тебе со сливками или с вареньем?
Та закусила губу, озорно повела глазами, потянулась одной рукой к варенью, а другой к фарфоровому сливочнику.
Хочется и того и другого. Можно? - И вдруг, будто обжегшись, отдернула обе руки. - У меня теперь правило: когда хочется, чтобы сразу исполнилось два несовместимых желания, - следует отказаться от обоих. Я буду пить просто с сахаром.
Нюта! - воскликнул Алексей Антонович, пододвигая к ней вазочку с вареньем. - Но ведь это клубничное! Твое любимое.
Ничего не поделаешь, приходится и от любимого отказываться. - И протянула руку к неубранной еще бутылке из-под кагора. - Не осталось ли здесь хотя бы три капельки? Каждому по капле. Мне хочется провозгласить еще один тост. Есть, есть! Даже больше, чем по капле.
Сияя, Алексей Антонович подставил рюмки. Анюта налила вино.
На донышках. Ну ничего, все же далеко не пустые, - сказала она и подняла рюмку, по-прежнему не гася на лице своей озорной улыбки, хотя какая-то мгновенная боль и отразилась у нее в глазах. - Итак, Ольга Петровича, Алеша, я прошу выпить… за мой отъезд.
Алексей Антонович побледнел.
Это неправда! Не может быть, Нюта… - Он искал ответа у нее в лице: вот эта милая, озорная улыбка сейчас расцветет еще больше, все обратится в шутку, и уходящее счастье вернется снова.
Но губы Анюты горько дрогнули, и она не сразу смогла выговорить:
Правда. Я уеду с поездом, который проходит здесь в половине второго ночи.
Почему? - тоскливо спросила Ольга Петровна. - Я думала, Анюточка, теперь ты останешься с нами уже навсегда.
Мне следовало проехать мимо, - сказала Анюта, опуская свои длинные черные ресницы, чтобы никто не заметил, как повлажнели ее глаза. - Но в такой день я не смогла сделать этого. И не могла вообще не повидаться с вами.
Нюта! Почему ты не хочешь остаться?
Хотя бы даже потому, Алеша, что я теперь не Анна, а Перепетуя. Та самая, которая носит такие вот платья. - Анюта провела рукой по частым складочкам кофты. - И которая торгует семечками и кедровыми орехами.
Но ведь Елизавета Коронотова живет же здесь! В своей семье. А она, как и ты, вышла из той же тюрьмы. Нюта, зачем же снова нам разлучаться? Это невозможно. Мы должны быть вместе. - Алексей Антонович вскочил и, словно боясь, что Анюта уйдет, не ответив на самое главное, положил ей руки на плечи.
Вместе? А как? - глядя снизу вверх на него, тихо спросила Анюта.
Повенчаться. Стать мужем и женой! И ты уже сейчас должна остаться у меня.
Анюта покачала головой.
Оставить наше священное дело, оставить своих товарищей, Алеша, я не могу. В этом теперь вся жизнь моя. Не станет этого для меня - не станет и Анюты. - Она, все более овладевая собой, усмехнулась. - Тогда останется только Перепетуя Дичко, торговка семечками. И не только по паспорту.
Нюта, но я ведь тоже…
Я знаю, Алеша, все. Милый, спасибо тебе, что эта рука для меня не чужая, - она погладила руку Алексея Антоновича, все еще лежащую у нее на плече. - И все же я не могу остаться с тобой, потому что комитет партии мне сейчас поручил такую работу, где я буду пока одна или все равно что одна. Такая уж моя специальность. - Она опять чуть-чуть улыбнулась.
А сколько будет это "пока"?
Анюта посмотрела ему в глаза просительно и прямо.
Если можешь не ждать меня - не жди, Алеша.
Я буду ждать! Буду ждать сколько угодно! Хоть всю жизнь…
Проводи меня до вокзала, Алеша.
Она стала прощаться с Ольгой Петровной. Та все это время сидела словно окаменев, неподвижно глядя на желтый огонек лампы. Да, победа над гнетом и произволом дешевой ценой не дается. Так было и будет. Одна любовь в этой борьбе - ее любовь - была уже отнята, теперь уходит и вторая любовь - любовь ее сына. Так что же, задержать, не отдать? Разве задержишь? Разве можно задерживать? Бороться за благородное дело и не жертвовать собой, не жертвовать своей жизнью и даже тем, что часто бывает дороже жизни, - не жертвовать всем этим нельзя. Пока борьба не закончена - нельзя! Здесь выбора быть не может.
Когда Анюта приблизилась к ней, Ольга Петровна приподняла седую голову, потерла всей ладонью свой высокий морщинистый лоб и притянула девушку к себе. Всегда спокойная, уравновешенная, на этот раз она не могла сдержаться. Да и нужны ли теперь эти оковы внешнего спокойствия, когда всем им ясно, что этот вечер - вечер большого прощания. Анюта припала лицом к плечу Ольги Петровны, и вдруг они обе заплакали.
Мама, ну скажи хоть ты Анюте, - выкрикнул Алексей Антонович, кусая губы, - скажи ей… скажи, что она должна остаться! Нет… Не это… Мама! Я не знаю, что… Как все жестоко устроено в мире!
Анюта повернула к нему мокрое от слез лицо.
Алеша, я плачу… Но ведь ты знаешь: бабьи слезы - вода. - Она выпрямилась, прерывисто перевела дыхание. - Прошу тебя, когда будешь думать обо мне, не вспоминай, что я плакала. Я не хочу такой остаться у тебя в памяти. Алеша! Вот… я уже не плачу. - Она подбежала к нему, взяла ладонями его голову. - Ты видишь… я не плачу… Алеша, пусть лучше я останусь такой.
И, ударившись плечом о дверной косяк, выбежала из комнаты.
Что же ты молчишь, мама? - в отчаянии сказал Алексей Антонович. - Останови ее.
Ольга Петровна печально посмотрела на сына.
Алеша, проводи Анюту до вокзала.
20
Колючий северный ветер бил им прямо в лица. Анюта вздрагивала и зябко прижималась к Мирвольскому. Они шли пустыми Точными улицами. Молчали. Алексей Антонович делал шаги как можно короче, и все же удивительно быстро приближались к ним огни вокзала и, отзываясь щемящей болью в сердце, все громче и громче перекликались паровозные свистки. Ветер доносил уже запах угольной гари. Алексей Антонович Спросил Анюту, есть ли у нее деньги. Она сказала: есть. И решительно отказалась взять хотя бы несколько рублей. Тогда Алексей Антонович попросил принять от него подарок. Напомнил, что в день рождения от подарка отказываться нельзя. Остановился, расстегнул пальто и вынул из жилетного кармана своп серебряные часы.
Только они мужские, - проговорил виновато.
Это ничего, - сказала Анюта, - я придумаю, как их носить. Спасибо, Алеша. Большое спасибо. Такой подарок я не могу не взять.
И опять они шли молча. И хотя каждому нужно было сказать что-то большое, значительное и совершенно необходимое - слов не находилось. Над их головами горели по-зимнему жаркие звезды, но от этого было только еще холоднее. Пронзительно скрипел снег под ногами. Закрытые наглухо ставни домов придавали и без того глухой, черной улице какую-то особую оцепенелость.
До чего пусто вокруг, - сказал Алексей Антонович. - Будто на всем белом свете, кроме нас, нет никого. А потом я останусь и вовсе один.
Люди есть везде, - не сразу отозвалась Анюта. - А среди людей быть одному невозможно. Алеша, пообещай мне: когда я уеду - ты не останешься один.
Алексей Антонович немного отогнул углы каракулевого воротника, густо заиндевевшего от дыхания.
Конечно, в прямом смысле я буду не один. Не отшельник, в пустыню не уйду. Просто я хотел сказать тебе, Анюта, что сейчас я очень несчастен, что мы оба несчастны.
Алеша, не понимай и ты меня в прямом смысле. Я хотела тебе сказать только, что не надо оставаться среди людей, как в лесу. А теперь добавлю: не называй, пожалуйста, несчастьем мой отъезд и то, ради чего я еду.
Оно подкралось так неожиданно, это несчастье, - с упрямством отчаяния повторил Алексей Антонович. - Никогда не знаешь, откуда оно может прийти. Для человека счастья нет нигде, а несчастье подстерегает его повсюду.
Счастье человека впереди, - тихо сказала Анюта. - Оно всегда впереди.
Да. В этом, видимо, и будет все наше счастье, - горько и с тоской вырвалось у Мирвольского- Гнаться за ним - и никогда не догнать. Никогда!
Анюта остановилась, внимательно посмотрела на Алексея Антоновича таким же строгим взглядом, как иногда смотрела Ольга Петровна. Обняла и молча поцеловала его холодными, потвердевшими на морозе губами.
Нюта, родная! Почему ты молчишь?
Больше меня провожать не надо, Алеша, - сказала она. - Могут заметить, что доктор Мирвольский ночью провожал на поезд какую-то ситцевую, бабистую Перепетую. А ты в городе человек заметный.
Какое мне дело до этого! Пусть замечают, записывают все, что хотят. Я сам нарочно полезу в опасности. Мне теперь все равно!
Алеша, но ты ведь тоже служишь делу революции! Ты сам сказал. Тебе не может быть все равно.
Зачем я должен беречь себя, когда даже себе я стал совсем не нужен? Если весь мир для меня рушится, зачем я сам в мире? - Нервная дрожь била его. - Чем-чем, а своей жизнью я могу распорядиться, как захочу. Другие не пострадают…
Анюта схватила его за руки, встряхнула.
- Алеша! Да что с тобой? - вполголоса, но очень отчетливо в самое лицо ему сказала Анюта. - Ты раскис. Ты готов сейчас погубить все, чтобы удержать - что? - свое счастье? Тогда не будет оно счастьем. Не будет! Мне больно, так говорить с тобой в самую последнюю минуту, но я должна это сказать. Прости.
Она повернулась и пошла к сияющим впереди огням вокзала.
21
Лакричник заметил Анюту случайно, когда девушка только еще сошла с поезда. Он знал, что горничная Василева, несколько лет тому назад исчезнув из Шиверска, слывет политической. Интересно, зачем она здесь появилась? Куда она пойдет с вокзала?
Киреев приказал найти, кто привозит сюда листовки и кто в Шиверске хранит их у себя. Лакричник две недели вертелся возле Порфирия и возле Лавутина - без успеха. Не окажется ли в приезде этой девки путеводной нити? Одета сейчас она так, как раньше не одевалась. Не признак ли это чего-то такого… Лакричник отправился по пятам Анюты и к удовлетворению своему отметил, что девушка вошла в дом к Мирвольскому. К нему не первый раз ходят переодетые. Так оно и должно быть. Без интеллигентов дело с листовками никак не обойдется. И вовсе отлично, если главным окажется никто иной, а Мирвольский!
На улице было дьявольски холодно, но Лакричник, устроившись за углом забора, терпеливо ждал возвращения Алексея Антоновича со службы. Дождался. И - тут уж непонятное - Мирвольский почти тотчас же снова вышел из дому. Лакричник растерялся. За кем следить? Он решил так: Мирвольский находится в городе постоянно и выследить его всегда будет легче, а эту приезжую переодетую девку нельзя упускать из виду ни на минуту, И остался наблюдать за домом Мпрвольского. Алексей Антонович вернулся быстро. Как это понять? Должно быть, ходил приглашать еще кого-то. Кого? Ах, какое горе, что человек не может делиться на две половины и сразу следить за двумя. Лакричник пропрыгал на морозе до позднего вечера, но этот второй - тот, за кем ходил Мирвольский, - так и не появился. Новая загадка!
Прыгать напролет всю ночь, не отходя от дома Мирвольского, Лакричнику показалась невмоготу. Будет вполне уместным погреться часок, одеться потеплее, в валенки подложить стельки из соломы потолще, выпить водочки и затем вернуться вновь. Ясно, что девка осталась здесь ночевать. Ну, да ведь и раньше все в городе считали ее любовницей Мирвольского. На всякий случай Лакричник нагреб в полу рыхлого снега и припорошил им у калитки. Ничего: если будут ходить без него - оставят следы.