Навстречу Лакричнику, шмыгая пятками, вышагивал долговязый Нечаев. И вдруг ни с того ни с сего улыбнулся. Не такой уж совершенно открытой улыбкой, но все же что-то ласковое и теплое засветилось у него в глазах. А между тем он с Лакричником прежде даже никогда не здоровался. Насильно раздвинув губы, Лакричник тоже улыбнулся Нечаеву. Не помешает. Но телеграфист вдруг глянул на него в упор и сразу сделался ледяным. Лакричник понял, что беглая улыбка Нечаева предназначалась не ему. а кому-то, кто шел позади пего. Он быстро оглянулся и успел заметить женщину, которую тут же от пего оттерла толпа. В памяти запечатлелось ее лицо, миловидное, круглое, и взгляд слегка исподлобья - может быть, потому, что_ подбородок у женщины был чуточку лишне опущен вниз. Она тут же исчезла, и Нечаев даже не приблизился к ней, так дальше и пошел по платформе. Но Лакричник остановился, как пришпиленный, зажмурив глаза и напряженно припоминая, где оп однажды видел уже это лицо. И еще - словно прощупывая тьму тонким лучиком света - почему ей улыбнулся Нечаев?
И он вспомнил. Недели две тому назад эта женщина с опущенным подбородком и взглядом исподлобья ему попалась поблизости от больницы, когда он, окоченевший от долгого сидения в своем наблюдательном пункте, бежал домой погреться…
27
С тех пор как приехала Анюта, работы у Лебедева стало намного больше. Но зато и работалось ему легче. Ночной бессонный разговор у печатного станка Лебедева нисколько не утомлял, наоборот - освежал, прибавлял новые силы. Вернувшись к себе на рассвете, он даже не ложился спать, а сразу брался снова за перо. Именно в эти часы острее всего у пего работала мысль, и на бумагу ложились самые сильные, набатные строчки.
В конце апреля приехал в Красноярск Стась Динамит. Он привез из Союзного комитета большую связку нелегальной литературы: книг, брошюр. Лебедев стал внимательно просматривать - добрая половина меньшевистского толка.
А зачем это нам? - спросил он Стася.
Стась, постукивая каблуками рыжих, промокших насквозь ботинок - по городу везде стояли лужи, - грелся у печки. Он оглянулся, пожал плечами:
В Томске читают.
Лебедев отобрал с десяток брошюр, все остальное хладнокровно бросил в печь.
Грейся, Стась. Ты вез эту дрянь, промок, продрог, рисковал попасть в полицию - ты заслужил, чтобы хорошенько погреться.
Стась стоял, в изумлении вытаращив глаза.
Ну, а что еще нового, Стась? Что слышно о съезде? Когда будем подбирать делегата?
Он уехал давно уже.
Кто? Делегат?
Да… А что? Ты этому удивляешься?
Нет… я совсем не удивляюсь. Собственно, я этого и ждал… А интересует меня только одно: кто поехал?
Ну кто? Конечно, сам Гутовский.
Лебедев взял кочережку, со злостью разворошил в печи горящие брошюрки.
Если бы они все сгорели, прежде чем попали в Томск, - сказал он, - Гутовский не поехал бы. Ему не дали бы поехать. Стась, ты знаешь подробности - как случилось все это?
Что я знаю? Послать его делегатом Союзный комитет решил единодушно…
А порайонные комитеты? - перебил Лебедев. - Их мнение?
Я не знаю… Но говорили, что пет времени и возможности с ними советоваться. Тем более что Гутовский обещал на съезде проводить точку зрения, которую высказывали порайонные комитеты. Он уже много раз бывал за границей, и поехать именно ему было надежнее- всего. Не понимаю - чем ты так взволнован?
Лебедев, сердито сжав губы, пожал плечами.
Домой он вернулся поздно. И весь остаток ночи просидел над новой листовкой. Лебедев с великой яростью и страстью раскрыл бы в ней все те опасности, которые несли для дела революции меньшевики, но не к разногласиям в партии нужно было сейчас приковывать внимание рабочих. Борьба с самодержавием - вот что самое главное. И потому, если он сумеет написать свою листовку очень сильно, напишет с позиции большевиков - сама по себе тогда бледной и неубедительной станет вся та агитация, что ведут меньшевики. Лебедев десятки раз перечеркивал и переделывал написанное, но к утру все же закончил работу. У него редко болела голова, но тут разболелась, и сильно.
Мотя собирала мужу завтрак с собой в мастерские. Проворными руками укладывала в кошелку лепешки, которые успела напечь еще до свету, варенную в мундире картошку, соленые огурцы. Шла третья неделя великого поста, и Даниловы шутили: "Нынче будем говеть, нагрешили много". Но это была невеселая шутка: просто не хватало денег, чтобы лишний раз купить кусок мяса.
Мотя, ты положила… - натягивая куртку в рукава, спрашивал Федор.
Да огурцы-то соленые, - моментально отозвалась Мотя, завязывая кошелку тесемкой. Она уже угадала, что речь идет о соли для картошки.
И Лебедев улыбнулся: вот как хорошо понимают люди друг друга.
Проводив мужа за калитку, Мотя вернулась, укоризненно заметила Лебедеву:
Зря вы так, Егор Иванович, часто вовсе не спите. Очень это вредно. Замучить себя ведь недолго. А как потом будете поправлять здоровье?
Не тревожься, Мотя, я чувствую себя совсем хорошо.
Неправда. Это вы сами о себе. А будь у вас жена, она бы так не сказала. Вон какие тени у вас под глазами.
Работать мне надо, Мотя, работать. А высплюсь разок - и тени пройдут.
Вы всегда от такого разговора, Егор Иванович, уклоняетесь. А почему? Да кто же еще тогда, как не жена, своей душевной заботой вас обогреет? Это ведь очень большую силу в жизни придает. Разве же вам как раз по сердцу и девушки нет? Ну вот, вы улыбаетесь, а ведь все, что я говорю, это истинная правда.
Мотя, да я и улыбаюсь-то именно потому, что ты истинную правду говоришь. И, главное, говоришь так убежденно.
А правду как иначе сказать? - она поглядела на него исподлобья, мягко, жалеючи, и покачала головой. - Только вижу я, все это у меня впустую.
Она принялась загребать угли в загнетку, готовясь сажать хлебы в печь.
Вы бы, Егор Иванович, спросили Дичко… Перепетую, как там у них, готово ли. Успею я хлебы испечь, пока на базар мне идти?
Хорошо, Мотя, спрошу. Только, при всех условиях, в печи оставлять хлеб не надо. На меня не надейся: могу сжечь или вынуть сырой.
Да это я, чтобы выставить вас из дому, - призналась Мотя, - а то опять за свое писание сядете. На крыльце постойте хотя маленько. Утро-то какое! Поглядите, сосульки всюду висят. На лужах - ледок с белыми пузырями, весна слякоть сушит…
Лебедев вышел. Над крышами домов полыхала размашистая заря. По улице, с сухим шуршаньем разрезая тонкий ледок в колеях дороги, тащилась груженная кирпичом подвода. Перекликались соседские бабы и позванивали ведрами - шли на колодец. У флигеля, придыхая при каждом ударе, Степан Дичко рубил дрова. Суковатые поленья повизгивали, когда, надколов, Степан затем раздирал их руками.
"Значит, печатать листовки закончили", - подумал Лебедев.
Дичко распрямился. Увидев Лебедева, откинул топор.
- Как там, Егор Иванович? Матрена-то собирается? - негромко спросил он. - Скажите ей. Перепетуя уже насыпала семечки.
Теперь прямого повода пойти во флигель у Лебедева не было. Но все равно он мог бы пойти: просто так, как всегда. И не пошел. Его сдержали Мотииы слова: "Разве же вам как раз по сердцу и девушки нету?"
Не слишком ли часто без надобности он заходит во флигель? Мотя, кажется, догадывается. Потому и заговорила с такими намеками. Но ведь она не знает, что Анюта невеста Алексеея.
28
По-настоящему теплые, весеипие дни установились только в самом конце апреля. И как ни бушевали до этого над землей холодные ветры, как ни засыпали ее ледяной крупой из серых стремительных туч, весна пришла вдруг и в несколько дней согпала последние пласты зимнего снега даже в самых затененных местах. По оврагам запрыгали узкие, с запахом прели ручьи. Утрами уже не стягивали землю твердой коркой звонкие заморозки. Пригревные склоны гор нарядились веселой первой зеленью. Надречные вербы распушили свои ласковые серебристые почки. Из подземных жилищ выползали соскучившиеся за зиму по работе трудолюбивые муравьи. Глухие боры и светлые лесные опушки наполнились щебетом вертлявых пташек, а на рассветных зорях - любовными песнями глухарей и тетеревов.
II теперь, когда притихли северные ветры, уползли и больше не появлялись седые, косматые тучи, а солнце сияло целый день, все на земле пошло преображаться на весенний лад еще быстрее. Вчера только лишь самые вершинки отдельных берез словно бы побурели немного, а сегодня уже повсюду трепещет молодая, клейкая листва и кладёт на дороги и тропы живые узоры. Еще вечером подснежники тянуло клонили к земле только серые шелковистые бутоны, а утром уже нет ни единого клочка открытого луга, где не качались бы их нежные фиолетовые колокольчики с золотыми тычинками в глубине цветка. Еще утром в мелком черном прутняке, разросшемся возле трухлявой валежины, не было ничего, кроме сухой прошлогодней травы и опавших осенью листьев, а к вечеру из этой травы и листьев уже свито круглое гнездышко, и в самой середине его лежит маленькое пестрое яичко.
В такие дни человека тянет в лес, в поле, к реке. Хочется петь, озорничать и, если было бы можно, реять, как птица в теплой голубизне весеннего неба.
Веру и Савву удержать в доме совсем невозможно. Надо было копать огород, делать грядки, налаживать парники. Агафья Степановна никак не могла одна справиться с этой работой. У лавочников цены на все росли чудовищно, крестьянского привоза не было почти вовсе. Подрядчики от интендантства шныряли по окрестным селам и скупали для армии последние запасы продовольствия. В городах начинался голод. Агафья Степановна большие надежды возлагала на огород. Все-таки, если своих овощей будет в достатке, па муку двое "мужиков" как-нибудь заработают. О мясе думать уже не приходится. Огород надо увеличить. На задах пустая, незастроенная усадьба, и городьбу своего двора свободно можно отодвинуть на несколько сажен. Никто и не заметит. Но для этого нужны мужские руки. Филиппа Петровича не допросишься. Заставишь пойти, _как с работы вернется, так он весь вечер тюкает, тюкает топором - глядишь, кол один вытешет. А время идет. Савва как вьюн. Пообедает и тут же исчезнет. То к товарищам убежит, то Веру подхватит и вместе с ней уйдет куда-нибудь, да до глубокой ночи. Правда, насчет городьбы Савве в упор Агафья Степановна ничего еще не говорила, а сам он не догадывается. Придется сказать.
Она хотела это сделать в среду - а Саввой зашел Порфирий и увел к себе на заимку. В четверг Савва с Верой выскочили из-за стола, даже не дообедав. Агафья Степановна была на кухне. Вышла, а молодежи и след простыл. Вернулись они потемну, сразу легли, но долго еще перешептывались через комнату. И как-то даже не поймешь о чем. Вообще нехорошо, что они часто шептаться стали. Бояться за Веру, конечно, нечего. Савва очень ее бережет. Да и что томятся они - тоже жалко, пусть бы лучше скорей поженились.
Разговор свой Агафья Степановна начала в пятницу до обеда. Собрала на стол, всех усадила, разлила по тарелкам суп и повернулась к Савве:
Дело есть для тебя, Саввушка. Тот весело отозвался:
Пожалуйста, Агафья Степановна. Сколько угодно, хоть сто пудов, как Могамбетов говорит.
Ста пудов от тебя мне не надо, Саввушка, а ты мне заднюю стенку двора сажен на десять - пятнадцать вглубь отнеси. А с Верочкой мы землю потом вскопаем. Картошки, капусты больше посадим. Видишь, как с ценами на базаре дело-то оборачивается.
Что ж, можно, Агафья Степановна.
Вот и спасибо. - И укоризненно сказала мужу: - Сколько я тебе, Филипп, долбила! Проку от тебя…
Это верно, Агаша, - дуя в ложку с постной лапшой, подтвердил Филипп Петрович, - чего-то никак городьба у меня не выходит.
Да что у тебя теперь, Филипп, выходит? Обедай, Саввушка, и с богом. Надо - так Филипп подсобит. Подсобить-то ты можешь, Филипп?
А чего же не могу? Могу, Агаша.
Савва посмотрел па Веру, положил ложку на кромку тарелки.
А если послезавтра, Агафья Степановна?
Послезавтра воскресенье, Саввушка.
Ну так что же?
Грешно.
Да я не боюсь. Возьму грех на свою душу.
Зато я не возьму, Саввушка. Почему ты не хочешь сегодня?
А в понедельник?
Агафья Степановна промолчала. Но по лицу ее Савва понял: очень она недовольна, что парень торгуется. Савва опустил глаза. Вера тоже сидела какая-то растерянная. Филипп Петрович, приподняв ладонью бороду, собирал с нее лапшу языком.
А завтра уже первое мая, - как бы про себя сказал Савва и покосился на Веру. Та шевельнула губами, хотела что-то возразить матери, но Савва ее перебил: - Ладно, сегодня сделаю, Агафья Степановна.
Саввушка, так как же… - начала Вера.
Успеем. Ладно, Веруся. Все! - И ударил решительно ладонью. - Кончено! А ты мне помогать сейчас будешь.
Помочь-то и я могу, черт его бей, - проговорил Филипп Петрович. - Посплю часок, а потом к вам подойду.
- А я всех вас за это в ужин пирожками накормлю. Агафья Степановна поняла, что разрушила какие-то
планы у дочери и у Саввы, и хотела им сделать приятное. Оба они очень любили пирожки. И хотя кусок мяса, купленный за дорогую цену, припасен был Агафьей Степановной к воскресенью, она решила его израсходовать теперь.
Пошли, Веруська.
Веселый перестук заполнил дальний конец двора. Савва тесал новые поперечные перекладины, Вера орудовала клещами и гвоздодером. Доски у нее под руками трещали, ржавые гвозди скрипели, старый забор рушился, как карточный домик.
Агафья Степановна, спрятав руки под фартук, поглядывала с крыльца, как быстро у "молодых" - она про себя только так их и называла, - как быстро у них движется дело. И все время хохочут, хохочут, озорничают.
Эх, и счастье же тебе, мать, далося. Такое счастье, - шептала Агафья Степановна, возвращаясь в кухню рубить мясо, месить тесто. Чего доброго, у молодых забор поспеет прежде, чем у нее ужин!
Она затопила плиту, нагрела сковороду, в шипящее говяжье сало опустила первые пирожки. Потянуло вкусным запахом жареного. Филипп Петрович за переборкой повернулся на постели, смачно пожевал губами. Ишь, сонный, и то небось учуял.
Филипп! - крикнула ему из кухни Агафья Степановна. - Хватит тебе дрыхнуть-то. Вставай да ребятам подсоби хотя маленько.
У? - воткнувшись носом в подушку, промычал Филипп Петрович. - Угу…
И снова сладенько захрапел. Агафье Степановне стало жарко у плиты. Опа распахнула створки окна, выглянула во двор. Звенят, звенят ручейком веселые голоса. Ну что за молодцы ребята! Уже дочиста разломали старую ограду, Савва копает ямки для столбов на новой линии, а Вера подтаскивает доски. Вот Савва отбросил лопату, выбрался наверх, выпрямил спину и потянулся. Вера - откуда только и подоспела? - столкнула его снова в ямку. Но он спроворился, успел поймать девушку за руку и уронить ее на сыпучий песок, набросанный горкой.
Ой, Саввушка, пусти! - верещала Вера, цепляясь свободной рукой за вершину песочной горки. - Пу-усти!
Проси прощенья. Не то сейчас в песок тебя закопаю. Будешь еще?
Буду!
Ах, так!
Он как-то изловчился и оказался наверху, а Вера - в ямке. Савва не давал ей выскочить, загребал ногами песок, ссыпал в ямку и приговаривал:
Вот и стой теперь вместо столба. Засыплю и притопчу. Говори: будешь еще?
Буду…
Агафья Степановна поглядывала на них из окна и добродушно улыбалась. Ну, молодежь, молодежь! И чего только не придумают! Дурачатся. Эх!.. Пусть дурачатся. Так веселее жизнь проживут.
Филипп! Да вставай же ты. Погляди, что там наша молодежь вытворяет.
У? - сонно отозвался Филипп Петрович. - Сейчас, Агаша, я уже сейчас…
И повернулся на другой бок.
Батюшки! - вдруг испуганно отшатнулась от окна Агафья Степановна. - Пироги-то мои…
От сковороды столбом валил синий дым. Ахая и вздыхая, Агафья Степановна сняла пригоревшие пироги, поставила тарелку на подоконник и стала ножом выскабливать сковороду. Повернулась - и снова ахнула. Тарелка исчезла с окна. С нею на огород улепетывала Вера.
Ты чего же это, негодница, делаешь? - закричала на дочь-Агафья Степановна.
Да они же все равно го-ре-лые, - издали откликнулась ей Вера. - А Савва любит угли есть.
Так, то озорничая, то принимаясь прилежно за городьбу, они проработали до сумерек. И почти до самых же сумерек Агафья Степановна никак не могла поднять мужа с постели. Он встал, зевая и потягиваясь, вышел на огород как раз к тому времени, когда Савва прибивал последние доски, а Вера уже собирала шабашки - обрезки.
Косо, - неожиданно заявил Филипп Петрович. Савва опустил занесенную было руку с молотком.
Да что ты? - с удивлением воскликнул он. - Чему тут косому-то быть?
А может, и нет, - слегка прищуривая глаз, согласился Филипп Петрович. - Черт его бей! Ладно, сойдет! Давай заколачивай, Савва.
Оп помог дочери сложить в кучу шабашки, одной из них - самой толстой- забил ямку под доской: "Чтобы соседские кошки не лазили", - и первым пошел домой.
Ну вот, Агаша, значит, мы и кончили, - доложил он, в отчаянной зевоте широко растягивая рот.
Первым он уселся и за стол и потянулся к пирогам. Впрочем, за ужином и молодежь от него не отстала. Агафья Степановна сварила еще молочный кисель - любимое блюдо дочери. Вера всегда ела этот кисель не спеша, смакуя, по пол-ложечки, чтобы как можно больше продлить удовольствие. Но тут она черпала полной ложкой, глотала, захлебываясь, и все метала взгляды на Савву. А тот успокоительно кивал головой. Агафья Степановна цвела, не понимая этих знаков.
Вкусно? - спрашивала она, оглядывая всех за столом.
Ой, и не спрашивай, мамочка!
Очень вкусно, Агафья Степановна.
Это точно, Агаша, - присоединился к молодежи и Филипп Петрович. - Есть можно.
Хорошо поработали и поспите всласть. Чаю хотите? Или намаялись, сразу спать ляжете?
"Ах, молодцы, какие молодцы ребята!" Агафье Степановне хотелось встать и расцеловать дочь, а Савве хотя бы растрепать лихие кудри. Да сдержалась - шибко баловать-то тоже не следует.
Так как же, на боковую? - повторила она.
А мы еще на воздухе маленько посидим, - сказал Савва.
Воздухом надышаться не успели? Ох, и беда мне с вами, - погрозила им Агафья Степановна.
А я-то, пожалуй, спать лягу, Агаша, - сказал Филипп Петрович.
Он и не понял, почему так дружно все засмеялись.
Савва отвел Веру в сторонку, что-то ей пошептал и вышел на крыльцо. Вера, мурлыча себе под нос песенку, лисичкой пробралась за спиной матери в кухню и стащила с полки калач. Савва тем временем слазал на дровяной сарай и сбросил оттуда не очень большой, но туго набитый мешок. Затем они оба вместе вышли за калитку.