Киреев пожал плечами.
Не знаю, Роман Захарыч. Девку, говорите, наняли? Может быть, тогда так называемые плоды и получите.
Ну-у, - протянул Баранов. - Вон ты куда. Это само собой. А лимоны?
Лимоны всегда есть у Могамбетова.
У Могамбетова всякий дурак купить может. А у меня будут свои. Барановские.
Чем же лучше свои-то, Роман Захарыч?
Э-э! Тем, что левая нога у меня их захотела. Понял? Ну, а у тебя что нового?
Киреев выложил ему свои соображения насчет Сухова. Баранов задумчиво пощипал жирные складки на шее.
Ты охотник за крамолой, с тебя ведь за воров или, скажем, за разврат в городе никто не спросит. А я и за это за все отвечай. Но вообще-то говоришь ты дело. Надо кучней нам держаться. И я от себя полицмейстеру тоже скажу. - Он подтянул Киреева за наконечник аксельбанта. - А у тебя, милочок, ни разу такие вот мечты не появлялись: каким-нибудь ядом всех этих смутьянов вытравить? Дочиста! А потом за каждым новым человеком, который родится, вот с этакого возраста, - он показал на аршин от земли, - в десять глаз глядеть. Чуть свихнулся - яду ему.
Мечтать не люблю, - сказал Киреев, отбирая у Баранова наконечник своего аксельбанта. - Я и без яду всех революционеров вывел бы. Надо добавить штаты. И войск прислать.
Казна у правительства тоже, поди, не бездонная.
Ну, а как тогда? Зубатов хотел стать предводителем у рабочих, так сказать, их первым защитником. Не увлек.
Так видишь ли, милочок, - уныло сказал Баранов, - тут увлечь было и трудно. Ты подумай сам: что за пара - жандарм и рабочий? Ей-богу, это все равно что кошку у мышей защитником сделать. Надо же, чтобы доверие было!
К Гапону так называемое доверие было. А что он сумел? Под пули две тысячи человек подвести. Вот и все.
Это один раз только можно, - еще более скучно заметил Баранов. - Гапон - балда. Он и от царя и от религии народ отшатнул. А те тоже дураки, что в людей при хоругвях стреляли. Во что тогда народу верить, если даже в святые хоругви можно стрелять? За Гапоном больше никто не пойдет.
Так и я полагаю. - Киреев погулял по залу, прислушиваясь к малиновому звону шпор. - Густав Евгеньевич рассказывал, в Петербурге теперь Союз русского народа задумывают.
- А это что за штука? Не слыхал я. Киреев скептически махнул рукой.
По-настоящему, так сказать, и сам Густав Евгеньевич еще не знает. Но будто бы в замысле - противопоставление действиям- революционеров. Эти, скажем, готовят манифестацию против самодержавия, те - манифестацию за самодержавие. Эти бомбами запасаются, те - другим оружием. Эти бастуют, те забастовщиков бьют. А суть и в том н в другом случае одинаковая - тан называемый народ.
Погоди, погоди, - оживился Баранов, - а вот тут я вижу смысл глубокий: народ против власти бунтует и сам же народ бунтовщиков за это лупит. Не царь, не правительство, а народ… сам себя. А? Это, милочок, здорово! Зря ты нос воротишь. Из этого прок может выйти.
Только в том случае, если в Союзе русского народа много окажется так называемого народа, - длинно и путано сострил Киреев.
Баранов не оценил его натужного остроумия и сказал совершенно серьезно:
Надо бы подумать насчет этого и у нас. Говоришь, много ли народу найдется? А почему не найтись, если поискать? Купцы, лавочники, трактирщики, мелкие хозяева… Годятся? Вполне. Кого - царя или бунтовщиков они любят? Царя. Народ они или правительство? Народ. Что, они не найдут, кому на водку полтину дать, чтобы с ними вместе пошли? Найдут. Там извозчики, дворники да, ей-богу, те еще, что по трактирам день и ночь сидят. Если все вместе сложить, большая сила получится. И главное: сам народ против народа, а власти в стороне. - Баранов радостно потер руки. - Представляю себе, сошлись две стены. Одна: "Мы царя не хотим". Другая: "А мы хотим". И - бац, бац! - друг друга в морды. Ах-ха-ха-ха-ха! А ваш брат при этом только наблюдай за порядком. Не понимаю - чем тебе это, милочок, не нравится?
Так, как вы нарисовали, Роман Захарыч, начинает нравиться.
Ну вот видишь!
А людей собрать?
Соберем. Я тебе даже в главари первого назову Федорова Луку. А что? Государя-императора любит, бунтовщиков ненавидит, скупой, а на святое дело и денег сотню-другую не пощадит. И приятелей таких же вокруг себя соберет. А?
Не спорю, Лука Харлампиевич для этого человек подходящий.
А я тебе и еще найду, - пообещал Баранов, - и особенно среди торгашей.
Иван Максимович? - вопросительно поглядел на него Киреев.
Василев… Ну, этот, во-первых, уже не столько торговать, сколько производить сам товары хочет. У него интересы посложнее, чем у Луки. А во-вторых, между нами говоря, Иван - лиса двухвостая. Он и за царя и против царя. Во всяком случае, морду свою подставлять ни за кого не станет. Но деньжат, если надо, от него на это дело получить можно будет. Хотя мне известно, что зимой в Иркутске на банкете Иван целых сто рублей отвалил по сути дела на революцию.
Не может быть, Роман Захарыч! - воскликнул задетый за живое Киреев. Это был укол его профессиональному самолюбию. - Откуда вам стало известно?
Да губернатор как-то в письме упомянул. Ну, а ты что взвинтился-то? - удивился Баранов. - Ты что, не в тюрьму ли за это посадить его собираешься? Ах-ха-ха-ха!
Не посадить… Нет… Но ведь, если это верно, - это так называемая измена престолу.
Фью! - свистнул Баранов. - На ком же ты тогда престол держать думаешь, милочок, если Василева записать в изменники? И за что? На сто рублей полной любви к государю у него не хватило? Да против царя - продли господь дни его жизни - Василев-то сотню отдал, а за царя отдаст десять тысяч! Понял?
Так для чего же…
Чего "для чего"? - Баранов хлопнул Киреева по плечу. - А может, ему просто царя на вершок ниже ростом иметь хочется? А? Мы-то с тобой это должны сознавать? Знаешь что, милочок, едем-ка сейчас к зятю моему, к Петру, на пельмени. Он как раз пару лошадей за мной пригнал. Может, и с ним насчет Союза русского народа потолкуем. Он "ура", как Лука Федоров, кричать не станет, а втихаря кого надо, так…
И Баранов выразительно стиснул в кулак свои жирные пальцы.
32
Володька сидел на козлах и гнал лошадей так, что они пластом вытягивались над землей. Знай каждый встречный, что сиреневская упряжка мчится! Тележка была с глубоким кузовком и на очень мягких рессорах, но тем не менее в ухабах бросало ее нещадно. Кирееву все время приходилось держаться за края. Баранов, жирный, грузный, сидел будто вмазанный в тележку, и только плечи у него слегка потряхивало. Разговор не получался - захватывало дыхание и лязгали зубы. Киреев кряхтел. Баранов его успокаивал:
- Нич-че-го, пусть и п-про-тряс-сет - п-п-пель-мен-ней б-больше в-вой-дет…
Гостей на крыльце встретила Настасья - так с первых дней после свадьбы стал звать жену Петруха, - сам же не вышел приветствовать тестя.
Вообще они оба словно старались перещеголять друг друга в пренебрежении к вежливости. Но у Баранова это получалось с наигранным оттенком вольности, позволительной высокопоставленному лицу, а Петруха просто грубил - дерзко и беззастенчиво. Он знал, что денег у него уже значительно больше, чем у тестя, и знал, что Баранов тому, кто с деньгами, любые выходки в доблести засчитывает. Настасья в доме мужа сразу стала полной хозяйкой. Командовала работниками ничуть не хуже самого Петрухи. У нее отцовский басок и прежде в голосе прорывался, а теперь она поругиваться уже вовсю начала. Ходила в шелковом платье и в сапогах, как бы желая этим показать: богата, но среди крестьян сама мужичка. Впрочем, обучение в институте все же пошло ей в пользу: она писала для мужа деловые письма, прошения, заявления. Петруха поощрительно говорил ей: "Взял тебя я, Настасья, не зря". Сбывалось у него и желание иметь ребенка: крестины предполагались в начале зимы.
Настасья обняла отца, поцеловала возле уха. Кирееву подала руку и неожиданно сжала ему пальцы так, что он дернулся.
Уже на крыльце крепко пахло жареным мясом, медом и облепихой. Настасья заметно располнела, вся как-то округлилась, и лицо ее, грубое и некрасивое, дышало самодовольством. Проводя гостей в дом, она на ходу крикнула в кухню стряпухе:
- Варвара, пельмени подавай через полчаса. Петруха, всунув ладони под узкий кожаный ремешок,
которым у него была подпоясана зеленая бархатная рубаха, стоял на пороге большой горницы. Он поздоровался с Киреевым без рукопожатия:
О! Гость неожиданный! - Пропустил его вперед, а Баранова хлопнул по плечу. - Все жиреешь, батя?
Тот в ответ ткнул Петруху пальцем в живот.
А ты? Разбойник!
Не собираюсь. Плохо толстому - тяжело поворачиваться.
Киреев обвел глазами горницу, сравнивая жилище Пет-рухи с домом Василева. Два соперника. Да, у этого не видно бронзы, картин, фарфоровых безделушек, нужных Василеву, чтобы подчеркнуть свою просвещенность, так сказать, соприкосновение свое с высоким кругом деловых людей. Здесь, у Петрухи, богатство лезет в глаза не своей красивостью, а грубоватостью, не тем, что на виду, на стенах, а тем, что в сундуках. И Кирееву подумалось, что связанный в шипы из крепких лиственничных досок и окованный железом простой деревенский сундук, задвинутый в угол и прикрытый дорогой шалью с кистями, - что этот сундук, наверно, доверху набит золотом. Словно бы даже пол чуть погнулся под ним! А рядом с сундуком - буфет из мореного дуба и дубовые же стулья, обитые ярким зеленым бархатом, все на заказ привезенное из Петербурга. Тоже и зеркало - в массивной, будто литой раме. К этим тяжелым предметам как раз под стать и походка хозяйки.
Настасья прошла к окну, крупной ладонью толкнула створки. Сразу ворвался ветерок, шевельнул простые мадаполамовые занавески, и по беленой стене пробежали солнечные зайчики, юркнув затем в потемки синих плюшевых портьер, повешенных у входа в спальню.
Милости прошу к нашему шалашу, - сказала Настасья.
На столе было наставлено столько всяческой закуски - домашней и городской, что Баранов плотоядно причмокнул и со свистом выпустил изо рта струю воздуха. Киреев незаметно под мундиром расстегнул на брюках крючок. За стеклянной дверцей в буфете видны были горка с серебром - приданое Настасьи - и рюмки, тонкие, высокие, с вытравленными на них узорами, но, усадив гостей за стол, Петруха щедрой струей, плеща на скатерть, стал наливать желтую облепиховую настойку в граненые стаканы.
Какого черта возиться с наперстками, - заметив, что Киреев смотрит на рюмки, сказал Петруха, - Правда, батя?
Дома приходится мне пить из рюмок, - неопределенно отозвался Баранов и потянулся со стаканом к дочери. - Чокнемся, Настя?
Она с готовностью ответила:
За твое здоровье, папа!
Обводя рукой со стаканом круг над столом, Киреев прибавил:
И за ваше, так сказать, тоже, Анастасия Романовна.
Настасья засмеялась:
За мое здоровье можно бы и отдельно.
Выпили за ее здоровье отдельно. Разговаривали коротко, только о еде. И опять пили и закусывали, не забывая, однако, что главное впереди. Оно появилось после четвертого круга выпивки: огромное блюдо пельменей, окутанное паром, словно под низом у него бушевало пламя. Хозяйка взялась их накладывать в тарелки гостям с той подчеркнутой щедростью, с какой наливал вино сам Петруха. Сваренные в жирном бульоне, крепкие тугие пельмени скользко вертелись и вываливались через края тарелок.
Сколько? - проникновенно спросил Баранов, показывая на общее блюдо. Это была любимая его статистика: подсчитывать потом, в конце обеда, какое количество придется на каждого.
Триста. Для начала.
И вскоре новое блюдо с пельменями, исторгая белые струйки пара, опять появилось на столе. Киреев и Настасья ели пельмени по-городски, поливая уксусом, Баранов топил их в сметане, а Петруха, густо перча, запивал молоком. Теперь разговор стал беспорядочным - прыгал с одного на другое. Каждому хотелось говорить только о своем, но никто еще не мог заставить остальных слушать одного себя. Настасья жаловалась на лентяев работников. Киреев пугал беспорядками на железной дороге и крестьянскими волнениями на Алтае. Петруха пытался высказать свои замыслы о постройке огромного, на всю Сибирь, кожевенного завода. А Баранов сбивал разговор на политику. Связного и последовательного ничего не получалось, отдельные фразы скрещивались и пропадали в беспорядочном галдеже за столом. Киреев и Баранов, невзирая на это, терпеливо повторяли каждый своё. Все были изрядно пьяны. Не настолько, чтобы не отдавать себе отчета в словах и поступках, но в то же время и вполне достаточно, чтобы опьянением прикрыть любую выходку.
А ты слыхал, Петр, ты слыхал, - пальцем долбя зятя в плечо, спрашивал Баранов, - ты слыхал: вся наша эскадра пузыри пустила в Цусимском проливе. Вот не везет!
Снявши голову, по волосам не плачут, - отмахнулся Петруха. - Моих там не было кораблей.
Это, так сказать, всенародное горе, - вскипел Киреев, - и поэтому следует жалеть о гибели эскадры каждому русскому человеку.
Петруха налитыми кровью глазами посмотрел на Киреева.
Не прискребайся, - сказал он, переходя на "ты", и наклонился к нему: - Крючок!
Киреев вскочил. Посуда тонко зазвенела на столе.
Это оскорбление! - выкрикнул он. - Я покидаю ваш дом.
Ешь, - сказал Петруха. - Сейчас еще принесут.
Вы оскорбили во мне чувства русского человека, - горячился Киреев, пошатываясь. - Я не могу здесь оставаться…
Садись, крючок, и ешь пельмени, - Петруха ухватил его за руку и заставил сесть, притиснув к столу. - Все равно уехать тебе не на чем. Лошадей не запрягут, пока ты под стол не свалишься.
Ему было приятно, что этот в серебряных погонах и увешанный аксельбантами жандармский начальник, которого боятся в городе все рабочие, а в селах мужики, здесь, у него, не только равный ему, а даже вынужден подчиняться. Сел он снова за стол? Сел. Будет теперь отзываться на "ты"? Будет. Станет просить лошадей? Попросит. И Петрухе стало весело от сознания того, что он оказался сильнее Киреева.
Пей, дура, - сунул ему Петруха стакан с вином. - Я Ведь по-простому, по-крестьянскому.
Подошла Настасья и, шепча мокрыми губами возле его уха, тоже стала уговаривать Киреева. Баранов, поставив локти на стол и подперев ладонями лоснящиеся щеки, заметил ему равнодушно:
- Зря ты взвинтился, милочок. И на кого? Все свои… Киреев мрачно бубнил:
- Почему он назвал меня крючком и дурой?
Плюнь ты на это. Настя! Вели сварить еще сотенки три. - Баранов потянул скатерть к себе, стремясь вместе с нею приблизить и зятя. - Слушай, Петр, ты слушай меня. В работниках своих ты крепко уверен и в мужиках вообще?
ЧВ чем?
Настасья поднялась и крепко прихлопнула дверь
на кухню.
Не спалят они тебя? На Алтае, вон рассказывал Павел, двоих спалили.
Петруха схватил вилку, зажав ее в ладони.
Пусть попробуют!
А ты, милочок, не рисуйся. Делом спрашиваю: могут спалить?
Говорю, пусть попробуют…
Ну вот, - грустно заключил Баранов, - значит, могут. Ты слушай: в Петербурге… - и он пересказал зятю суть своего разговора с Киреевым о "Союзе русского народа". - Ты понимаешь, какая это может выйти государственному строю защита? Где у него штыков не хватит - "русские люди" дрекольем сработают. А? Павел, скажи.
Не только дрекольем, - чуточку смягчившись, сказал Киреев, - и вооружить можно.
Главное - настроить, обозлить этот народ против бунтовщиков. Я и спрашиваю: могут, Петр, на тебя или там, к примеру, на приятеля твоего Черныха мужики покуситься? На имущество ваше, а не то и на жизнь? Могут. Ты сам подтвердил. А вот ежели с той стороны подойти, как в Петербурге, есть тебе кого и против врагов своих пустить? Надежно приготовленных.
Наберу. Все зажиточные со мной. На работников тоже надеюсь. Да и из простых мужиков… Хлеб, он, батя… Хлебом самого злого пса можно успокоить. Только уметь дать его. Я умею, - и ноздри у Петрухи вдруг раздулись. - А кому голову отвернуть? Первому - Фесенкову безногому! Он больше всех мутит…
Но тут открылась дверь, и вошел Володька. - Петр Иннокентьевич… - начал он. Петруха поднял руку.
Погоди. - Налил ему полный стакан вина, поднес, заставил выпить до дна. Обнял Володьку за плечи. -
Люблю! Для меня разницы нет: работник, хозяин. Свой брат: мужик!
Там из соседней деревни, из Идыкенской, приехали четверо, - сказал Володька, принимая от Настасьи кусок жареного гуся. - На посев семян пшеницы просить.
Ну, так дай, - Петруха сделал щедрый жест рукой, - дай, сколько им надо. И скажи мужикам: пусть другие тоже приезжают. В Идыкенской измельчали пшеницы, а у меня порода новая, урожайная.
А расчет? Зерном, осенью? - спросил Володька," прожевывая гуся.
На что мне зерно! Отсеются - пусть на лошадях отработают. Лесу нарубят, подвезут. За каждый куль - сорок бревен.
Володька поперхнулся.
Не много, Петр Иннокентьевич?
А ты втолкуй: пшеница у меня самая урожайная, а отработка - в затишное время, когда все одно па лошадях делать нечего.
Ты откуда себе семян пшеницы завез? - спросил Баранов, когда Володька ушел. - Не из Челябинска?
Петруха засмеялся.
Здешняя! Просто на новой земле у меня богатый урожай дает. А у них не вырастет - стало быть, посеять не сумели, землю не так обработали. - И с грубой откровенностью объяснил - У меня, батя, подход: сперва приласкать. А руку свою наложить потом. Объяви им: возврат зерном же. Два куля за куль не возьмешь, когда у них всего-то, может, сам-четыре вырастет. А бревнами… Подсчитаться - знаешь, батя, сколько я возьму? Пятнадцать кулей за куль - не меньше! Вот. А они и не заметят. Еще спасибо все время будут говорить…
Стряпуха Варвара внесла очередное блюдо пельменей, и Петруха снова заставил графин с облепиховой настойкой захлебываться пузырьками воздуха, а настойку - расплескиваться вокруг стаканов. И снова посоловели глаза у слегка протрезвевших было гостей. Петруха сидел сложа руки. Пил он не меньше других, а пьян почти не был. Киреев раздраженно разбрасывал вилкой пельмени, с таким видом, словно они чем-то ему угрожали. Настасья расставляла сладкое: пироги с вареньем, сдобное печенье, конфеты. Но все это было никому не нужно.
Наконец даже Баранов насытился. В истоме вытер потную шею платком.
Сколько?
Тысячу сто, папа, - сказала Настасья.
Киреева неудержимо тянуло под стол. Он сидел, широко расставив локти, чтобы не упасть.
Петруха рывком расстегнул ворот жаркой бархатной рубахи, подсел к Баранову и зашептал, наклоняясь к нему.
Я зачем тебя позвал, батя, - сказал он, возвращаясь к самому начальному разговору, который никак не удавалось развить. - Твоя помощь нужна.
Нету лишних финансов. Нету… Честно тебе говорю.
На черта мне твои деньги? Ты помоги мне кредит получить. - И, оглянувшись па Киреева, свистящим шепотом пустил через стол: - Миллион…
Баранов, без голоса, только всплеснул руками от этакой дерзости. Не с ума ли зятюшка спятил?
Ну, восемьсот тысяч. Не меньше. Согласен и не все враз, а с оттяжкой. Ты можешь, батя. У тебя губернатор свой человек. И другие связи в Иркутске. Не шутя веду с тобой разговор.
Петруха свои короткие фразы точно гвозди вбивал. И все большее удивление отражалось на багровом лице Баранова.