- Восемнадцать недавно, дядя Слава.
- А голос уже прокурила, - не удержался он от морали, хотя все был готов ей простить, лишь бы чаще слышать ее хрипловатое "дядя Слава". И привычная отчужденность от беременных исчезла: Алле все идет, у нее все иначе!
- А мне нравится. А то не голос был, а расстройство: как у пионерки. Да все теперь курят, чего ж я.
- Ладно. Занимаешься-то чем?
- Учусь на дошкольницу. На дошкольную воспитательницу. Хотела в Герценовский, да пролетела. А-а, все равно. Малыши, может, и лучше.
- А Зинаида Осиповна совсем не встает? Все на тебе?
- А чего делать? Три года. Был жив дед - на нем. Теперь на мне.
- Ловко устроилась!
Не хотел он говорить этого, да вырвалось само собой. Алла сразу насторожилась, высвободила свою руку, отступила на полшага.
- Она не устраивалась, она заболела. Перенесла столько!
Перенесла, оказывается! Тоже - переносчица! Ладно, скоро Алла сама узнает.
- Тебе ж учиться. А скоро - вон. Он кивком указал на ее живот. Но Алла отмахнулась беспечно:
- Тогда-то свобода - декрет!
- Смелая ты. Значит, приходи дневник читать. И просто.
- Ага, приду. - Она рассмеялась: - Ну, кино: здрасьте, я ваша дядя!
Он снова взял ее за запястье и крепко, по-настоящему поцеловал. И снова она толкнула его твердым животом - и даже приятно это может быть, оказывается.
На обратном пути он почти и не вспоминал о старухе- только в связи с Аллой. Совсем еще наивная, хоть и курит и говорит хриплым голосом: не понимает, что старуха ловко устроилась, превратила девочку в сиделку!.. И ребенок будущий… Что-то не чувствуется в доме мужчины, и обручального кольца нет. Готовится стать девушкой-матерью? В наше время ничего страшного, конечно: Вячеслав Иванович не раз слышал о женщинах, которые хотели ребенка, но решительно не хотели при этом замуж (во всяком случае, так утверждали вслух), - но обычно такое желание приходит позже, годам к тридцати… И Вячеслав Иванович тут же вознегодовал на неведомого ему соблазнителя. Родители живут себе на Камчатке, подкинули ребенка под присмотр эгоистичной старухе - и пожалуйста! Был бы раньше рядом он, законный дядя, он бы не допустил! Каким образом он смог бы не допустить - неизвестно, но - не допустил бы и все! Он и о сестре почтинедумал, так был поглощен Аллой. Словно сестра выполнила свое основное назначение: родила дочку - и больше не нуждалась в братской поддержке. Только когда уже пришел домой, подумал, "то нужно все-таки написать Маргарите туда, на Камчатку. Сразу же и написал.
За всю свою жизнь он никогда не писал родственных писем, но постарался, и получилось с чувством, как и нужно:
Здравствуй, дорогая сестренка Рита!
Пишет к тебе твой родной брат. Не сводный какой-нибудь, а родной по отцу и матери. Ты удивлена, но так оно и есть на самом деле. Нас разметала проклятая война, и из-за нее оба мы думали столько лет, что нет у нас ни сестер, ни братьев. Но такой удивительный факт, что мы родные. Я пересылаю тебе копию дневника нашей мамы, который она завела в самое страшное время, и где ты прочитаешь про себя, как мама вдохнула в тебя свою жизнь. А я уже познакомился с твоей чудесной дочкой, своей племянницей…
И еще на три страницы. И хорошо, что он переплатил за срочность и машинистка тут же при нем перепечатала и дневник мамы, и рассказ Сергея, - теперь сразу и приложил к письму. А сам про Зинаиду Осиповну не добавил ни слова: пусть сестра читает и судит. Там в дневнике написано про случай с шоколадом не очень понятно, но, если захочет, пусть сестра пишет и спрашивает.
8
Нужно было отвезти обещанную копию и Ракову.
Поехать на свежий воздух очень бы полезно и Алле, ну и вдобавок приятно с нею побыть, приятно и похвастать перед Раковым племянницей, - поэтому Вячеслав Иванович позвонил, позвал. Но Алла сказала, что и в училище своем занята, и бабушку не может оставлять надолго, - вот оседлала старуха! Пришлось ехать без Аллы, и сразу радость от поездки была испорчена. Хотя Алла и пообещала очень скоро зайти, это утешило слабо.
На этот раз он испек для Ракова вафельный торт с безе и орехами - все, кто пробовал, всегда говорят: Совсем как "Киевский"!", чем обижают Вячеслава Ивановича: он-то знает, что его торт лучше "Киевского"!
Входил он к художнику уверенно, чувствуя себя щедрым дарителем: ведь вполне мог и не снимать копию - взять себе дневник по законному праву, и все.
А ведь понимающий человек гордиться должен, если имеет такое! Ну а Раков как раз и есть понимающий.
Эрика он привязал на старом месте у крыльца и, не стучась, вошел в первую комнату с буржуйкой. Буржуйка топилась, но никакой кастрюли на ней не стояло на этот раз. Из мастерской слышались голоса. Вячеслав Иванович снял пальто и, как свой человек, уже раздетым постучал в мастерскую - и даже чуть усмехнулся, услышав мальчишеский голос хозяина.
В мастерской кроме художника оказалось двое гостей: маленькая очень энергичная женщина - ее-то голос и слышался больше всего через дверь - и при ней крупный мужчина, и высокий, и толстый, но рыхловатый.
Все повернулись к Вячеславу Ивановичу, и он гордо поднял коробку с тортом:
- Здравствуйте! Вот, как обещал: полная копия.
Он положил папку с копией дневника на печатный станок и рядом поместил торт.
- Ах, Иван Иваныч! - восхитилась дама. - Что за искусители ходят к вам! А я зареклась против сладкого. И Степе ни к чему.
- Он кудесник! - Раков произнес это с такой гордостью, будто это он сам - кудесник. - Знакомьтесь. Вот только не знаю, каким именем вас и представлять.
- Зовусь по-старому, чтобы не запутать знакомых. А настоящее храню про себя.
- И правильно! - сразу подхватила маленькая женщина. - И правильно делаете! Хотя не знаю, в чем дело, все равно правильно. Помните? "Молчи, скрывайся и храни и чувства и мечты свои…"!
- Не так, Люка: "Скрывайся и таи"- утомленно сказал мужчина.
- Будешь со мной спорить! Я же на всех вечерах декламировала. "Скрывайся и храни". И по смыслу.
- "Таи", - с грустным упрямством повторил мужчина.
- Иван Иваныч, скажите хоть вы ему!
- Мне жаль, но все-таки "таи". - Раков развел руками.
- Да ну, это у вас мужской заговор.
Вячеслав Иванович опасался, что сейчас спросят и его, а он знать не знал, что это за стихи и чьи, - а раз все так уверенно говорят, наверное, стихи известные и не знать их стыдно. Он уже приготовился как-нибудь перевести на музыку, на то, что Прокофьев одну и ту же тему использовал иногда два раза, но Раков вовремя прекратил спор:
- Да подождите, я же вас еще не назвал. Вот очень рекомендую: Людмила Ивановна и Степан Степанович.
"Очень рекомендую" - обычная фраза, а как звучит! Сразу понятно, что интеллигентный человек.
- Ах, Иван Иваныч такой чопорный, все ужасно официально! Все знакомые меня зовут Люкой. Это ужасно: если меня начнут звать вот так, я подумаю, что я стала старая!
- Люка, еще не родился нахал, который бы посчитал вас старой!
- Я ужасно старая, Иван Иваныч. Я ведь слышала Печковского. И сколько раз! Я была ужасная печковистка. С тех пор таких теноров и не было. Ни Монако не сравню, ни Марио Ланца. Господи, какая я была театралка! А потом, когда эти ужасные слухи про него… Я не верила, ну никак! Утешьте меня на старости лет, Иван Иваныч, скажите, что от него не зависело, что он не мог эвакуироваться!
- Зависело, - неохотно сказал Раков. - Ему предлагали не раз. Все тянул и дотянул…
- Ах, ну как сейчас судить?! Наверное, не верил, что придут немцы! Многие не верили… Нет, вы не представляете, какая я была театралка. Представляете, уже блокада, мороз, декабрь - и концерт в филармонии. Приползли дистрофики, сидят кто в шубе, кто в одеяле - но сидят! Фортепианный вечер, клавирабенд! Давал Каменский наш. Вот уж кто был душка. И всю блокаду выступал. Знаете, до войны он был огромный, толстый - больше Степы. А тут вышел - ничего не осталось. Восклицательный знак! Потом лучше, потом стали театры возвращаться. Первым - БДТ…
Надо было бы восхититься: в ту зиму эта женщина шла в филармонию. Но вместо восхищения Вячеслав Иванович раздражался: чудился ему в этом признак позорного благополучия, - уж не вторая ли шоколадница? В дневнике матери о музыке ни слова, маме было не до музыки!
А Люка все стрекотала:
-.. сорок третий год. Знаете, когда стало легче, не до всех дошло. Уже надо оживать, радоваться жизни, и вдруг идет навстречу фигура в каком-то обтрепанном капоте до пят, вся залита помоями, в продранных валенках, и обязательно сверху еще платок крест-накрест, а на руках одеяло сложено, как муфта, и авоська болтается. В зиму сорок первого мы все были примерно такие же, а через год их уже презирали и называли "моральными дистрофиками". Да вообще, "дистрофик" было ругательством… Да что я говорю, Иван Иваныч, вы это лучше меня помните. Вот разве что молодому человеку интересно… О чем я начала? Ах, да, о театрах! Еще был момент: мы со Степой пошли в Малый оперный на "Майскую ночь". И вот в антракте выходит администратор и объявляет, что по решению исполкома - или, может, Военного совета? - в Ленинграде отменена светомаскировка. Овацию ему устроили - как Печковскому до войны! И как дошли домой, я сразу вскочила на стол - и давай срывать эти ужасные шторы! Ой, этот синий цвет их!.. Сорвала, завернулась в них и давай отплясывать какой-то индейский танец! А Степа стоит посреди комнаты, как медведь, только руки растопыривает. Я так ужасно хохотала. И еще, помню, кричала: "Выжили! Дожили!" Тогда только дошло окончательно, что выжили, что все позади! Помнишь, Степа?
Это и Вячеслав Иванович помнил. Их детдом уже полгода как вернулся. Сначала синие шторы вызывали особенное уважение: настоящие ленинградские, на Кубани о таких не имели понятия; и хотя фронт уже был далеко и налетов не было, дежурные каждый вечер по два раза проверяли светомаскировку. Но потом эта игра надоела, и они тоже прыгали и кричали в тот день, срывая синие шторы…
Наконец открыл рот и Степа - и даже с некоторым флегматическим воодушевлением:
- Да, выжили. А я бы не выжил, если б не Люка. Она меня спасла. Я до сих пор никому не рассказывал. Мы пошли к ее родителям на проспект Обуховской обороны. В январе сорок второго. Пешком, другого общественного транспорта не было. Иду, переставляю каждую ногу отдельно - и вдруг почувствовал: не могу дальше, все! Лучше умереть. И не страшно. Идти - страшно, а умереть - не страшно. И сел. А тогда, кто на ходу садился, не вставал. Закон. И все знали, и шли мимо. Люка ко мне: "Ты что?!" А я: "Не могу, иди сама!" И знаете, она повернулась и пошла вперед. Оставила. Я ожидал, она будет кричать, плакать, а она пошла. Мне обидно - хуже смерти. Умирать не обидно, а это обидно: как же так, родная жена - и бросила?! Меньше года как поженились - перед самой войной. От обиды я встал и пошел дальше. И дошел. А там у родителей нас не только кипятком напоили, но и студня дали из столярного клея. Вот.
Вячеслав Иванович и не знал, что его разозлило больше: добровольный идиотизм Степы, уверенного, что жена его таким смелым способом спасала, или бесстыдство Люки, внушившей мужу, что она его вовсе не бросила, а лечила - как это… знакомый врач рассказывал про интересный факт в медицине: шокотерапевтизм. И он не выдержал, спросил с явной насмешкой:
- И вы все вычислили: что ваш муж встанет и пойдет?
- Да, представьте, молодой человек! Потому что я поняла: тут нужна эмоциональная встряска, потрясение! Тащить на себе я его не могла, сама едва шла, а он вон какой. Хоть и худой тогда, но рост-то тот же. А если начну молить, плакать, уговаривать, он только начнет больше себя жалеть - и не встанет. Только потрясение могло помочь! А когда Степа подумал, что я его бросила, это было потрясение!
- Да, потрясение, - важно подтвердил Степа.
- И вы не сомневались, что он встанет?! - Да, представьте, не сомневалась!
- А если бы не встал?
- Не мог не встать! Потому что как раз то потрясение, которого ему не хватало.
Вячеслав Иванович понимал всю бессмысленность своих наскоков - и не мог остановиться. Словно чужая воля управляла его языком:
- Не-ет, это вы потом придумали для объяснения. Или оправдания. А тогда вы просто пошли, без расчета. Потому что было все равно. В то время от голода было все равно.
Да что вы говорите?! Что вы понимаете, молодой человек?! Откуда вам знать?!
И Степа смешно забасил:
- Как вы смеете! Я не позволю! Вы не понимаете!
- Понимаю, - с превосходством сказал Вячеслав Иванович. - Сам все видел. Сидящих этих. Потом и грузили их сидя. Потому что не распрямить.
Наверное, он видел. Даже наверняка. Но вряд ли хорошо запомнил. Но после чтения дневника матери ему искренне казалось, что все понял и запомнил сам.
- Что вы видели?! Сколько вам лет?!
- Как раз достаточно: в ту зиму было пять.
- Что вы понимали в ваши пять лет!
- Понимал. Тогда год не за два шел, а за четыре, наверное.
Зачем было спорить о чувствах сорокалетней давности! Ну пусть бы Степа оставался при своем приятном самообмане. Но нет, Вячеслав Иванович ничуть не раскаивался в сказанном. Ему нравилось разрушать фальшивую иллюзию большого глупого Степы.
А тот все басил:
- Я не позволю! Пользуетесь, что не приняты больше дуэли, оскорбляете безнаказанно.
Господи, о чем вспомнил! Тоже нашелся - Онегин с Ленским.
- Пойдем, Люка, я не могу больше здесь находиться! Я не могу допустить быть под крышей, под крышей…
- Да не переживайте так, Степан Степанович! - В мальчишеском голосе Ракова тоже слышалась легкая насмешка. - Это же не оскорбление, а так - абстрактный спор. Человеческие побуждения - они неисчерпаемы, как строение атома, сколько ни расщепляй, можно идти еще дальше.
- Не надо нам ваших софизмов! - сказала Люка. - Чистые намерения - они всегда останутся чистыми. И не ожидала я, Иван Иванович, что вы станете заступаться за вашего молодого гостя, который пришел и сразу наговорил грубостей. Зачем? Поссорить нас со Степой? Не выйдет! Степа мои мысли знает, как свои, он во мне не усомнится!
- Не усомнюсь и повторю снова: ты меня спасла!
- Ну конечно спасла! - воскликнул Раков. - Он же сам говорит, что если бы не обида, не потрясение, он бы не встал! Кто же спорит! Наш молодой друг просто несколько углубился в психологию, указал нам на сложность мотивировок… Давайте лучше есть торт! Он нам доставит чувства вполне однозначные.
- Нет уж, после всего ешьте сами!
Люка близко прошла мимо Вячеслава Ивановича, нарочито его не замечая, и Степа проделал за нею точно такой же маневр. Раков вышел вслед за ними, на ходу подмигнув Вячеславу Ивановичу.
Оставшись один, он с удовольствием огляделся. Те же, что и в прошлый раз, рисунки изможденных и страстных лиц смотрели со стен, со стола - те же или такие же, они словно тоже участвовали в разговоре. И как не стыдно этой Люке при таких свидетелях?
В распахнутую форточку заглянула белка. Замерла, осмотрелась - и отпрыгнула назад. Увидела, что в комнате вместо хозяина кто-то чужой, - такая маленькая, а узнает, понимает.
Ничего не произошло, и вдруг Вячеслава Ивановича охватило ощущение полного счастья. Оттого что за окном мороз и солнце; оттого что есть на свете деревья и белки; оттого что сам он жив и здоров - хотя легко мог или вообще не жить, или влачить инвалидную полужизнь; от веселого сознания внутренней свободы и силы: сказал, что хотел, - и остался прав; оттого что больше не один на свете, что есть родная племянница, - да разве все объяснишь? Невозможно, да и не нужно. Просто вот выпадают вдруг такие минуты…
- Ну, заварили вы кашу, - сказал, возвратившись, Раков. - Зачем же так? До нас сказано: правда - хорошо, а счастье - лучше.
- А мне лучше правда! - В Вячеславе Ивановиче еще бродил задор спора.
- А что правда? Правда - что спасла Люка. А стала бы тормошить и причитать - большой вопрос, подняла ли бы.
- Но ведь не думала она, что потрясение, то и се!
- Ну и что? Важен результат. Результат получился… Ладно, пусть. Это ей за то, что говорит слишком много. Только со Степиным характером ее вытерпеть. У меня уже звон в голове… А я вас напечатал - все как обещал.
- На этом станке? Как Гутенберг?
- На этом, а как же. Но не как Гутенберг: печать с досок древнее. Гутенберг придумал наборную кассу.
Ах черт, опозорился! Ну ничего, зато приобрел интересный факт: что печатали и до Гутенберга.
Раков подтащил стул и полез рыться на верхнюю полку стеллажа. Много же у него рисунков! Интересно: все бесплатно или платят ему за портреты?
- Не вы… Не вы… Вот!
Он, будто и правда мальчишка, легко соскочил со стула, держа перед собой папку.
- Вот, можете посмотреть на себя в детстве.
На рисунке был маленький мальчик со старческим взглядом. Но никакой приметы, по которой можно было
бы утверждать, что это Славик Сальников. Приходилось верить.
- Это я такой был?
С таким же видом осторожные люди на рынке пробуют мед: подмешан сахар или не подмешан?
- Вы!
- Интересно.
Вячеслав Иванович приподнял рисунок: под ним точно такой же. И под ним, и под ним.
- Ишь, сколько одинаковых рисунков выходит.
- Не рисунки, а оттиски. С доски можно сколько угодно, хоть тираж.
Вячеслав Иванович сразу подумал об Алле: вот кому нужно подарить! Да и Рите неплохо бы.
- А можно мне два?
- Конечно.
- А три? Я же родных нашел, Иван Иваныч! Я сказать не успел, а нашел. Сестру и племянницу! Через дневник! Если бы не вы, не сберегли бы!
Так он уже сроднился с мыслью, что есть Алла, кровная племянница, что и не сразу сообразил, что Раков еще об этом не знает, что в прошлую их встречу Вячеслав Иванович был еще одинок!
- Можно мне три? Чтобы и себе, и сестре, и племяннице?
Сказал, и вдруг сомнение: а что, если у Риты остались детские снимки? И он на них не похож? Засмеет. Нет, у Риты не могут быть: раз Зинаида Осиповна скрывала настоящую семью Риты, не могла показать и снимков. У Риты не могут быть, а вот у самой Зисиповны могут!
Раков не заметил заминки.
- Конечно, и три! Я вас поздравляю! Вы счастливец - не всем удается. От души!
Художник отложил три оттиска - но много еще оставалось. И от множества оттисков сама собой пришла мысль, что и знакомых у художника должно быть множество. И нет ли среди них шахматиста?
- Спасибо. И за оттиски эти, и за все. А я тоже держу слово: сказал, что перепечатаю, - и пожалуйста! Вы сами-то хорошо ту тетрадку помните?
- Да вроде, - удивился Раков.
- На другой стороне там мой брат писал. Мама пишет, что про него хорошо отзывались в секции как о таланте, а я показал его дебют, который он нашел в блокаду, тренеру и мастеру спорта, и он говорит, что детство, что ничего нового. Нет у вас шахматиста, чтобы еще одному показать? А то все бывает: запомнит и выдаст за свой! Не зря же про брата говорили, что талант.
- Плагиата, стало быть, опасаетесь?
- Во-во, плагиата! Хорошее слово, культурное.
- Вряд ли. Ведь ему лет тринадцать было?
- Да, примерно.