- Я уже с ней договорился, - соврал он, чтобы не устраивать дискуссий по этому поводу. - Потом позвоню тебе. Ну, пока.
К одному он ее приучил, слава богу: что не выносит бесконечной болтовни по телефону! Телефон придуман для коротких разговоров: что-то нужно узнать, договориться, когда встретиться. А то в начале знакомства, если они не шли куда-нибудь вместе, она норовила взять свое тем, что устраивала на час телефонные излияния.
Не только с Ларисой ему не хотелось долго разговаривать - вообще. Не пошел с Эриком в Михайловский сад, чтобы не встречаться со знакомыми собачниками, - быстро погулял с псом около дома, вернулся и сразу лег.
…И наяву ли еще или на грани сна, но снова ожила память. Мальчик гораздо старше берет за руку (брат Сережа!) и говорит: "Пойдем к Баранову, он художник!" Дальше сразу огромная совсем пустая комната (мастерская? почему пустая? все сожгли в буржуйке?), и снова голос брата: "Где клей? Ищи клей! Должен быть клей!" (А почему нет самого художника? Уже умер?) Потом откуда-то ящик с луком. Наслаждение еды. Господи, наслаждение еды! В этом месте воспоминание достигло абсолютной отчетливости, иллюзии сиюминутного переживания: не картину Вячеслав Иванович видел перед собой, как бы проецирующуюся на внутренний экран, нет - он вспоминал пальцами, держащими грязные, с крошками земли луковицы; зубами, вгрызающимися в упругую, с треском разрывающуюся мякоть (как спрессованные стрекозиные крылья!); языком, нёбом, желудком! Вот миг счастья, и не нужно никакого другого! А потом женский крик: "Это не лук! Это тюльпаны! Цветы! Отравитесь!" Но не страшно, потому что нельзя поверить в отраву после пережитого столь несомненного счастья! Что дальше? Ругали их? Ели вместе с ними цветочные луковицы? Ничего больше не вспоминалось.
А как же все-таки правильно устроена память: прежде всего она вернула Вячеславу Ивановичу не мучительные дни и ночи голодного отчаяния, а миг редкого праздника - праздника тюльпановых луковиц!
3
В посудомоечной ресторана испокон веку работала Евгения Петровна. Впрочем, все ее звали тетей Женей, и Вячеслав Иванович тоже так звал. А фамилии ее не помнил или вовсе даже и не слышал никогда. Она сбрасывала объедки с тарелок, и потому Вячеслав Иванович заходил к ней за кормом для Эрика. Тетя Женя знала вкусы Эрика и отбирала ему то, что нужно: куски обжаренного жира от свиных шницелей. Их чаще всего оставляют на тарелках, а для Эрика самое лакомство.
Тетя Женя пережила всю блокаду. Говорила она об; этом редко, но Вячеслава Ивановича отличала, потому что знала, что ему тоже пришлось испытать всего. Ей-то единственной на работе хотел он рассказать про вчерашние события: тетя Женя поймет как надо.
Он забежал в посудомоечную после четырех, когда; спадает обеденный пик. Штабеля тарелок уже не заслоняли тетю Женю - а то, когда везут и везут, ставят и ставят, бывает, ее и не видно почти, а она покрикивает; в притворном ужасе: "Спасите! Замуровали!" Многие бы побрезговали такой работой: разгребать объедки! - а тете Жене, кажется, даже нравилось. Вячеслав Иванович ее не расспрашивал никогда - чего зря копаться в ранах! - но догадывался, что ей приятно прикасаться с пище и что осталось это с блокады, потому-то она всегда смахивала остатки руками, не признавала для этого никаких щеток, никаких тряпок. Догадывался, потому что сам не испытывал никакой брезгливости к надкушенным и брошенным кускам. Недоумение - да: как же ак - надкусить и бросить?! Но брезгливости - ничуть!
- Вот, набрала я твоему оглоеду! Пусть в два горла жрет.
Тетя Женя протянула переполненный полиэтиленовый мешок.
- Ну спасибо, тетя Женя. Гав-гав-привет!
- Чего там. Угощение-то даровое.
Вот и весь обычный разговор. Но сегодня Вячеслав Иванович замялся, не спешил уйти - встряхнул мешок, осмотрел зачем-то на свет, передвинул на оцинкованном столе стопу тарелок.
- Чего у тебя? Стряслось чего?
- Да такое дело: вспомнил я, где жил. Имена родителей раскопал.
- Ну и что? Люди-то хорошие оказались?
- Наверное, хорошие. Я ж еще не знаю про них. Нормальные.
- Тогда поздравляю. А то всякое бывает: найдешь и не обрадуешься. Ну и что теперь?
- Да ничего. Умерли же. Тогда и умерли. Но все-таки. Не Иван больше, родства не помнящий.
- Понятно. То-то, смотрю, ты не в себе. Пережить надо. А ты выпей слегка. За упокой души.
Тетя Женя не осуждала в людях такую слабость. Да и сама поддавалась ей каждый день, пожалуй. Не брезговала и из рюмок сливать. Объясняла при этом: "Я сразу вижу, какая после заразных губ, а какая чистая, как слеза младенца!" Но других своими коктейлями не угощала.
- Когда за плитой, не могу. Завтра пойду одну ихнюю знакомую искать - адрес узнал. Вот, может, с ней.
- Это как знаешь. Если можешь перетерпеть до завтрева. Умерли, значит, оба, а ты живой? Значит, правильные люди. А я, дура, спрашиваю, хорошие ли! Такой расклад я знаешь как называю? Сами под воду, а ребенка над головой… Зато я вот жива, а Виолетточка моя там. Там же, где твои родители. В марте родилась, в сорок первом, а в феврале - все. До годика не дожила. Мне бы совсем этого пайка не есть, все бы ей оставлять! Хотя что ее желудочку эта глина? У меня-то молока сразу не стало - сушь. Да ну… Всколыхнул ты меня, придется сегодня начать раньше. У меня уж отлита анисовая. Совсем нетронутая! Для баб берут, а те ломаются. Ты не думай, будто я остатки допиваю. Это Стешка про меня распускает. А я нетронутые.
Что тут скажешь? Не утешать же. Сам-то Вячеслав Иванович считал, что и в несчастье пить не обязательно. Алкоголики все оправдываются. Вот и тетя Женя: "Стешка распускает". Забыла, как сама же признавалась. Но хотя Вячеслав Иванович и осуждал слабость тети Жени, все же нравилась ему эта усталая женщина с мешками под глазами: за душевность, за то, что можно ей что угодно рассказать - и поймет…
Но сейчас он думал не о тете Жене, а о блокадной Тусе: как та его встретит? Какие у нее всколыхнутся воспоминания? Захочет ли рассказать?
Ну конечно, Вячеслав Иванович постарался, испек отличный торт, да еще с сюрпризом, торт из духовки, не картошка, что делается холодным способом, - а внутри мороженое! Вот фокус: как мороженому не растаять в духовке? Не хуже, чем живые голуби у царского повара Мартышкина! На дворе стоял мороз, так что по дороге мороженое в торте не должно было растаять, - конечно, нужно ехать не в метро, а взять такси. Были сомнения по поводу вина: может быть, взять коньяку? Шикарнее выглядит, особенно если "Двин" или "КВ". Дома стояло много бутылок - подарки к праздникам от заказчиков. И все-таки взял "Киндзмараули": такое он и сам пьет, и для женщины подходит, а в смысле престижа - его ведь тоже в магазине не купишь. Так неужели при таком торте и таком вине Туся Эмирзян не захочет рассказывать?! Какие бы у нее ни тяжелые воспоминания. Не может быть!
Огромный новый дом в Гавани, где жила теперь Александра Никодимовна Эмирзян, делал предстоящий разговор как бы чуть-чуть нереальным: новая жизнь кругом, можно сказать, совсем новый город - так уместно ли в нем вспоминать прошлое? Но Вячеслав Иванович шел бодро и был уверен, что своего добьется.
Из-за двери даже на площадку доносилось бойкое пение: оперетта по телевизору. Вячеслав Иванович перехватил коробку с тортом так, чтобы была на виду, чтобы сразу видно, что он не с пустыми руками (существовало и на этот счет у Вячеслава Ивановича сокращение: неспуками, - но он сам понимал, что не очень удачное: настраивает на неуместную веселость, тогда как умение приходить не с пустыми руками - дело серьезное, может быть, краеугольный камень современного человеческого общения), тем более что коробки под свои торты он всегда берет фирменные от "Северной Пальмиры", - и позвонил. Не робко звякнул, а подержал палец на кнопке секунды три.
Дверь открыл полный и словно чуть сонный мужчина в пижаме. Или Вячеславу Ивановичу показалось, что чуть сонный? Ведь прямо от телевизора человек, от оперетты! С тех пор как сам Вячеслав Иванович похудел, он стал испытывать недоверие, даже неприязнь к толстым людям.
- Можно видеть Александру Никодимовну? - спросил он, вдвигаясь в прихожую тортом вперед.
- Мамаша, к вам молодой кавалер! - с некоторой игривостью крикнул мужчина в пижаме.
Тотчас же из комнаты, из которой неслись звуки телевизора, вышла женщина - вышла так быстро, что почти что показалось, будто выбежала: совсем не худая, высокая, с крашенными хной волосами, - на вид ей вполне можно было дать не больше пятидесяти. Вячеслава Ивановича сразу обнадежило столь явное жизнелюбие блокадной Туси: наверное, и рассказывать станет охотно, без лишних вздохов.
Мужчина в пижаме не торопился уходить в комнату, - ну что же, Вячеслав Иванович вполне непринужденно заговорил и при нем. Слава богу, не стеснительный, - детдом на всю жизнь отучает от излишней стеснительности.
- Вы простите, Александра Никодимовна, что я врываюсь, но вы понимаете, какое дело: меня на ваш след навела Вера Николаевна Каменецкая. Или Каменская. Которая с Красной Конницы.
- Ах, Веруша наша! - Александра Никодимовна от радости старомодно всплеснула руками. - Веруша-копуша, Веруша-дорогуша! Каменецкая, вы правильно сказали: Веруша Каменецкая!
- Она сказала, вы многих помните с блокады. Понимаете, в доме двенадцать наша семья жила до войны. В шестьдесят седьмой квартире. Ну и в блокаду - пока не умерли. Сальниковы. А я вот остался.
- Сальниковы?! Петруша и Галка?! - Александра Никодимовна обрадовалась еще сильнее и стала прежней молодой Тусей, видно, вечной активисткой по темпераменту.
- Так если вы помните… Я ведь ничего о них не знаю, только имена да фамилии.
- Петруша и Галка! Чудесные люди! О, господи, и вы?..
- Да, я. Собственной персоной, можно сказать.
- Да раздевайтесь, раздевайтесь, что же вы! Пойдемте!
- Мамаша, говорить вы можете о чем угодно, но человек пришел с тортом, - с капризной игривостью вмешался толстяк в пижаме. - Так уж не забудьте про бедных родственников, которые хотя и голодать не успели, но тоже любят вкусненькое. Тем более когда "Северная Пальмира".
- Ну, тут кое-что получше, - не удержался Вячеслав Иванович. - Да еще…
Он показал толстяку бутылку и подмигнул.
- Тем более, - вконец обрадовался толстяк. - Это, мамаша, и вообще не для вас, зачем вам? В ваши годы вредно!
- Ты уж молчи про годы! Да не бойтесь, бедные родственники, на чай приглашу, не забуду. А пока разговоры наши вам ни к чему. Неинтересны вам. Мы пока в кухню, пока у вас там "Летучая мышь".
- Ладно-ладно, только не увлекитесь там наедине с тортом.
- Идемте, дорогой мой Сальников, не слушайте его. А на кухне у нас просторно: называется - улучшенная планировка.
В кухне Вячеслав Иванович сразу забеспокоился:
- Что у вас в морозильнике? Выкидывайте все и ставьте торт.
Туся послушно выгребла какую-то рыбу, сосиски.
Пристроив торт, Вячеслав Иванович огляделся. Почти все кафельные плитки были заклеены яркими переводными картинками, и дверца холодильника тоже - зверями, цветами.
- Дениска развлекается, внук. За каждую пятерку ему клеить разрешается. Как видите, успехи довольно скромные, если посчитать за пять лет. Ну садитесь, садитесь… Так значит, вы сынок Гали и Петруши? Вот бы не подумала! То есть, конечно, через столько лет, я понимаю…
Вячеславу Ивановичу было неприятно, что в нем сразу не обнаружилось разительного сходства с родителями; ему даже показалось, что блокадная Туся подозревает его в самозванстве, и он заторопился с доказательствами:
- Я понимаю. Я сам чуть помню, что отец был толстый, а я вот худой. Но это от спорта, а вообще-то я склонен.
- Не то чтобы очень толстый - нормальный. Но полнее вас, конечно. Распух он в конце: в ноябре, в декабре.
- Значит, тогда и запомнил… А я как вошел на лестницу, сразу все узнал! И во дворе. А скажите, госпиталь напротив был, на углу Суворовского? Он горел?
- Был, само собой! И горел три дня.
- Вот видите! А мне этого никто не рассказывал.
- Да что вы! Я же не к тому! Обиделись… О, господи! Вечно я ляпну… Так который вы сын? Старшего убило, Сереженьку… Такой был хороший мальчик. И вежливый, и умненький… Девочка - та совсем маленькая, не помню, как и звали… А вы, значит, средний? Постойте-постойте… Славик! Ну да, Славик!
- Правильно!
То, что блокадная Туся сама вспомнила его настоящее имя, показалось Вячеславу Ивановичу последним и решающим доказательством подлинности его происхождения. И он повторил, как поставил печать:
- Правильно: Станислав Сальников!
- У меня двоюродный брат тоже был Славик, только Святослав, вот и запомнила. А Петруша, отец ваш, любил смеяться: "А знаешь, Туся, что в старое время такой орден был: Станислав? Почитай Чехова". Он хотя и без образования, простой рабочий, а читать любил. А я ему: "Ты, Петруша, осторожнее про старые ордена. Вовсе ни к чему сейчас вспоминать!" А он смеется- веселый был… Да, вот не думала, что доведется повидать сынка Гали и Петруши, - и не гадала, что вы живы… Ой, опять я ляпнула, простите, ради бога!
- Да что вы! Я сам не думал. То есть в том смысле, что жил когда-то с таким именем и фамилией. Меня подобрали - фамилии не знаю, адреса не знаю…
- Да-да-да, вспоминаю: второй Галин мальчик после нее пропал. Куда, что - никто не знал.
- А что с самой младшей, с Маргаритой, не помните?
- Ну правильно: Маргарита! Они тогда зачитывались "Королевой Марго" - Петруша с Галей. Маргарита! Ее эта родственница взяла - как ее? Ее все не любили, вот и не помню. У меня такая память дурацкая: хороших людей запоминаю, а плохих - ну хоть убей!
- Совсем не помните?! Хоть что-то! Зацепку бы какую-нибудь!
- Попытаюсь. Только не знаю, что получится. Потому что лучше не вспоминать. Тетка она вам была или какая родня подальше - не буду врать. Но родня. У нее муж работал на шоколадном заводе. Вообще-то он был адвокат, а кому тогда адвокаты?.. Он и сообразил быстро, устроился на шоколадный. Ну и приносил домой, умудрялся. А жили в нашем доме, во флигеле, который во дворе, но бомбоубежище-то общее. Как сейчас помню: Галя сидит, мама ваша; рядом Сереженька братика занимает - вас, значит; у Гали маленькая на руках. И тут же эта - тетка ваша. Или не тетка, но родня. Сидит королевой! И вдруг вынимает шоколад и начинает жевать. При всех! Сереженька-то молчит, только видно, прямо спазм у него в горле. А братик его, выходит, что вы, руку тянете: "Тетя Зина, дай!"… Вот и вспомнила: Зинкой ее звали, стерву эту. Ребенок просит, родня как-никак: "Дай!" И маленькая за братиком: "Дай, дай!" А та отвернулась и жует молча. Галя, мама ваша, как закричит: "Славик, прекрати!" И потише, но слышно: "Запомни, никогда не проси чужое!" Ну скажите, кем надо быть?! Ну привалило тебе счастье: носит муж в дом. Так запрись, залезь с головой под одеяло - и жри. Жри! Но зачем же при людях? При племянниках каких ни есть? Сереженька ее ну прямо ненавидел!
Вячеслав Иванович даже не совсем поверил:
- Да как же?! А народ?! Что же, все и смотрели молча?! У нас бы в детдоме… Да за это темную! Закон железный: кто что достал - делить на всех. Если принес. На стороне - жри, а принес - коммуна: всем поровну. Ну, может, жрали тайком, но чтоб в открытую!..
- Там в бомбоубежище не детдом.
- Вот и плохо, что не детдом. И все смолчали?!
- Да. Отвернулись только.
- Ух, я бы ей! И молчальников тоже не люблю… Нет, я понимаю, что раз такая работа, а дома родная жена… Люди - не ангелы. Но при всех!.. Она и дура к тому же. Вот, значит, какой родственницей отоварился, И жива, наверное, - такие с голоду не помирают.
- Столько времени прошло - могла с тех пор и не от голода.
- Ага, наоборот, от ожирения. Это бы справедливо. Да, одна надежда, что от ожирения.
Вячеслав Иванович говорил с какой-то радостной мстительностью. Прислали бы ему сейчас приглашение на похороны этой подлой родственницы - все бросил бы и побежал с радостью: такие похороны - настоящий праздник. А блокадная Туся, видно, страдала оттого, что разговор принял такое направление.
- Ах, ну что мы о всякой гадости говорим! Давайте о хорошем. Вот у меня двоюродный брат, тоже Славик, как вы, он нам с передовой привез сухарей, так я всех соседей угостила в квартире, и жильцов через площадку тоже. До войны я их почти не знала, которые через площадку, а тут как родные сделались! Так как же их не угостить?!
Вячеслав Иванович кивнул машинально:
- Да-да, это красиво: всех угостили, со всеми поделились. Прямо как в кино… - Но думал он о своем: - Так получается, что эта же Зинка, эта же шоколадница взяла Маргариту?
- Да, она.
- Интересно! То отломить кусочек пожалела, а то совсем ребенка взяла. Интересно! Трогательно! Но ведь на ребенка карточка полагалась, так?
- Конечно. Иждивенческая.
- Иждивенческая, но все равно карточка. И выходит, она к себе сестренку, и она к себе ее карточку, так?
- Мы тоже думали, что не на карточку ли польстилась. Потому и не отдали ей сразу. Галя уже отмучилась, одна осталась маленькая, а мы ее той не отдаем: чтобы, если хочет карточкой попользоваться, - не выйдет! Пока сами кормили всем домом - уже чуть полегче, и думали в детприемник, но Зинка принесла бумагу, что эвакуируется. Говорит, зачем же ребенку здесь или по детдомам, пусть лучше уедет с нами, будет в семье. Тогда отдали. Вы сообразите сами: уже весна, апрель - стало полегче. Кто пережил - уже надеялись! А чуть полегче - люди меняются: в январе отвернулась, а в апреле могла поделиться. Тем более своих детей у них нет. Они же удочерили полностью: и фамилию сестре вашей сменили. Одно дело той Зинке чужую угостить, а другое - для дочки. Ну разве влезешь в душу. Но факт остается: взяли девочку. Но Вячеслав Иванович не торопился умилиться:
- Взяли! И она стала не Сальникова?
- Да, сменили фамилию.
- Были Сальниковы и кончились - при живой дочке! И как же она стала?
- Не помню. Вот вспомнила, что звали Зинкой, а фамилию - нет. Нет у меня памяти на плохих людей, что тут сделаешь!
- Напрасно! Их-то и нужно помнить. А то забыли их, а они и рады, живут себе, еще и в грудь себя бьют: "Мы - блокадники!"
- Вы узнаете, если хотите: жила в нашем доме, эвакуировалась с мужем в апреле, звали Зинаидой - узнаете. Но неужели вы ей прошлое припомните?!
- А почему ж нет? Почему прощать? Родственница! Может, маленькую бы помощь, и мать бы жива!.. Но главное мне - найти сестру. Жива ли сестра? Может, и за сестру придется с этой шоколадницы спросить! Найду! Подход я знаю через жилконтору. Спасибо.
- Да что, не много я вам помогла.
- Много, не много, а помогли! Главное, нить не оборвалась, нить есть, как говорят следователи! А вы мне еще про родителей расскажите, что помните. Как жили тогда?
Что можно вспомнить про его родителей в этой благополучной кафельной кухне? Словно нарочно, как раз в этот момент включился и деловито заработал холодильник.