- Да что вам сказать! Жили, как все тогда. Жили честно. Отец ваш ничего с завода не выносил, не как тот адвокат, Зинкин муж… - Блокадная Туся говорила про отца Вячеслава Ивановича, самого-то его она и не знала совсем, и Вячеслав Иванович прекрасно это понимал, а все равно показалось, что Туся намекает: дескать, отец твой был вон какой, а ты… - Нет, не выносил. Да и завод не тот. Что еще рассказывать… Такая была жизнь, что если вспоминаю - не верю, что это я была, что я все пережила. Не верю, вот хоть ты что! Что смогла, что вынесла. Будто смотрю кино про какую-то особенную героиню. Ведь я же обыкновенная, сама знаю, что обыкновенная, а для той жизни особенные герои и героини нужны!.. Знаете что, ведь после Гали же осталась тетрадка! Я к ней забежала, а она уже остывшая, и около на кровати тетрадка - в руке зажала, будто протягивает. Протягивает - я и взяла. Заглянула - ее почерком записанная. Не той же оставлять, не Зинке! Та тоже скоро прибежала, но про тетрадку и не спрашивала, ее не тетрадка интересовала, а вещи. Да какие вещи - если чего было немного, давно на хлеб выменяли.
Вячеслав Иванович вскочил, ударившись плечом о холодильник. От боли немного опомнился, снова сел… Как же эта женщина так долго молчала о самом главном?!
- Так это же!.. Что же вы молчите?! Так эта тетрадка - у вас?!
Блокадная Туся смутилась:
- Нет, я отдала…
Вячеслав Иванович снова вскочил, недослушав:
- Как же можно?! Какое право?!.
- Я отдала одному художнику. У нас в соседнем доме художник, он стал к концу войны собирать всякое- записи, стихи, вещи разные, которые теперь называют сувенирами. Вот я и отдала. Думаю, человек образованный, художник - пригодится ему… Или отдаст в музей. Не знала же, что вы вдруг…
- А как художника? Баранов?! - вырвалось невольно, а потом уже вспомнился сон про тюльпановые луковицы.
- Нет, Раков. Иван Иванович Раков.
- Ну и что же он?! Жив? Сохранил?
- Наверное, жив. Если бы умер, я бы услышала, - художник же. А хранит ли? Выбросить он не мог, это уж точно! Либо сам хранит, либо отдал куда-нибудь. Жил в доме четырнадцать, а по-прежнему ли там - не поручусь. Может, и переехал.
- Раков Иван Иваныч - ну, это нить, поищу. Художник, говорите… А в нашем доме не было художника? Баранова?
- Не Баранов, а Барабанов! Был такой Барабанов.
И это сходится! Как удивительно сходится!
- Ну и что же он?!
- Умер. В декабре, кажется. Знаете, с ним обидная история. Его жена занималась до войны цветоводством. Была прямо чемпионкой по цветам! У него, как у художника, дача - тогда, знаете, дачи реже, чем сейчас, у людей бывали, - и она на своем дачном участке чего только не развела. А больше всего тюльпанов. Обожала тюльпаны. А они, Оказывается, не из семян растут, а из луковиц. Я и не знала раньше. Так когда уж самый голод, этот художник Барабанов - не помню, как его звали, - ни за что не хотел их есть! Откуда-то он слышал, что они смертельно ядовитые, эти луковицы, - как грибы бывают ядовитые или волчьи ягоды. Кажется, он когда-то сам отравился грибами, едва откачали, вот с тех пор у него страх отравиться. Да тем более учтите, у нас в доме муж и жена от горчицы умерли. Вы не помните? Вдруг стали продавать сухую горчицу, и слух пошел, будто, если ее отмачивать две недели, горечь уйдет с водой, и можно из нее, как из муки, печь. Вот они и поели блинчиков - те муж с женой. Мало что умерли, еще и мучились. Тогда умирали тихо, незаметно, легко, можно сказать. Докторша старая с нашего участка, она и в блокаду по квартирам ходила, пока могла. Она и говорила мне: "Голод сначала мучает, а под конец легко; умирают- словно испаряются: выдохнул в последний раз облачко на мороз - и испарился…" Ну а те мучились после горчицы. За что же? Мало - умереть, так еще и мучиться! Барабанов и боялся. Сам не ел и жене не позволял. И умер над ними - так и не тронул. А она после него стала есть эти луковицы - и выжила. Только представьте: умер над ящиком с едой! Да, не отравись он когда-то грибами, да не история бы с горчицей - и выжил бы, наверное. От чего зависит жизнь человеческая!.. А почему вы про него спросили?
- Да мелькнуло смутно в памяти: "художник Баранов".
Рассказать подробнее Вячеслав Иванович не захотел. Ведь получалось, что они с братом забрались без спроса в мастерскую к Барабанову. И луковицы взяли без спроса. За себя Вячеслав Иванович не стыдился: нужда не знает закона! Да и не попробуй они первыми, может быть, жена художника так и умерла бы над ними, как сам Барабанов. Но предводительствовал-то старший брат, тот самый Сережа, о котором блокадная Туся вспоминает с таким восторгом, - зачем же омрачать хоть малейшим пятнышком его память? Очень хорошее есть выражение, в любом обществе уместно повторить, - жалко только, что Вячеслав Иванович не помнит, как произносится погречески: молчи, если не можешь сказать про мертвого ничего хорошего!
Ну а про себя Вячеслав Иванович торжествовал: ведь он получил еще одно доказательство подлинности своих воспоминаний! Пожалуй, самое бесспорное доказательство: пожар госпиталя видели все, кто-то когда-то мог ему рассказать, - про тюльпановые луковицы никто ему рассказать не мог!
А бодрая молодящаяся Александра Никодимовна между тем засуетилась - может быть, еще и от облегчения, что все наконец рассказала:
- Ах, да что же я вас баснями кормлю? Давайте-ка чайку! Да и мои там все уже, наверное, слюной изошли, глядя на ваш торт. Сейчас вскипит быстро. Идемте, я вас пока познакомлю.
Толстяк, открывший Вячеславу Ивановичу дверь, оказался зятем блокадной Туси. Тут же перед телевизором сидела и ее дочка - тихая, какая-то изможденная, почему-то не унаследовавшая материнской жизнерадостности.
- Давайте-давайте! - радовался толстяк. - Воздадим, так сказать, мирной эпохе… Мамаша наша нарассказала вам - я представляю. Она любит! Мы уже наслышаны, так она рада свежему человеку… Денис! Торт дают! Тащи большую ложку!
Тотчас явился Денис - типичный начинающий акселерат. Кажется, он в пятом классе? Ростом уже с отца.
- Где дают? За что?
- За бабушкины подвиги. Как пишут в газетах: награда нашла героя.
Александра Никодимовна не обижалась - привыкла, наверное, - сказала весело:
- Завидуете! Вам-то получать торты не за что! Дочка ее завозилась в буфете:
- Ты сядь, мама, я все поставлю.
- Да не могу я сидеть, и поставишь ты не так! Синие надо чашки, а ты что достаешь? Вы-то садитесь, Станислав Петрович!
Впервые к Вячеславу Ивановичу так обратились. Он в первый момент и не понял, что к нему. А когда понял, с тем большей готовностью уселся, взялся хозяйским жестом за бутылку "Киндзмараули", как бы утверждая этим новое свое имя. Приказал:
- Штопор выдай-ка, Денис Давыдов!
- Почему Давыдов? - обиделся было акселерат.
- Раз Денис. Какой еще Денис знаменитый? Поэт-партизан. "Жомини да Жомини, а об водке ни полслова!"- Единственная строчка поэта-партизана, известная Вячеславу Ивановичу, но сообщил он ее с таким видом, будто знал наизусть все избранные стихи.
- Рано ему про водку, - сказал толстяк, но без всякого осуждения.
- Я и сам водки не пью, просто поэзия.
- А что такое "Жомини"? Коньяк такой? - заинтересовался Денис, уверенно отыскав в буфете штопор.
- "Коньяк"! Генерал был такой! Наполеоновский маршал, - с удовольствием сообщил Вячеслав Иванович. Этот Денис наверняка учится в английской школе, а не знает ни про Дениса Давыдова, ни про Жомини.
Торт, конечно, произвел сенсацию. Первым разобрался тот же Денис:
- И мороженое внутри! Ну, класс!
- Где вы достали? - сразу сделал стойку толстяк. - Я в "Метрополе" знаю все торты. И в "Европе". И сами признались, что не "Пальмира".
Вот она - минута торжества Вячеслава Ивановича.
И с тем большей небрежностью постарался он произнести:
- Сам сотворил.
- Да вы волшебник! Не отпустим, пока не научите мамашу! Это же надо! Я всегда говорил, что наш брат готовит лучше. Это хобби у вас такое? На вид-то вы как научный работник.
Вячеславу Ивановичу было приятно. Он и сам знал, что не похож на типичного повара, - недаром и бегает, и ест мало: для здоровья тоже, но и чтобы выглядеть. И вовсе он не хотел выдавать себя за какого-нибудь физика, он не считал, что физики выше поваров, - нет, он своим видом постарался возвысить всю профессию: пусть видят, что и повара бывают интеллигентные! А то думают, будто они все - куски мяса ходячие.
- Нет, не хобби, я и есть повар-профессионал - Не удержался и добавил: - Шестого разряда.
Все как-то разнеженно заулыбались.
- Надо же! Видно, что мастер. Наверное, в хорошем ресторане?
- Да. В "Северной Пальмире".
- Отличная специальность! Вот учти, Денис, мотай на ус. Нынче все лезут в научные работники, а что толку? А повар, он повар и есть. От голода не помрет. И воровать не обязательно - достаточно пробовать. - Толстяк захохотал.
Вячеслав Иванович и сам думал точно так же, но последняя шутка толстяка показалась обидной.
- У нас такой же учет, как на любом производстве! - сказал он резко.
- А я что говорю! Но пробовать-то не запретишь, - снова захохотал толстяк. - И будто не знаете, что на любом. Какой учет! Унесут чего хочешь. Только если не на атомном заводе. Представляете, если на атомном?! Ха-ха. Разве что для тещи - подложить под подушку.
- Вася, - тихо сказала толстяку жена.
- Да я же не про мамашу. Мамаша у нас золото.
Вячеслав Иванович не считал, что обобщения толстяка как-то относятся к нему, - ну взял материал на торт, так это ж совсем другое дело! При том, сколько попадает в отходы. И все-таки приходилось как бы снова доказывать себе, что его собственные сумки, которые несет из ресторана, - это другое дело, это мелочь. И потому с удовольствием переменил тему. Взял бутылку, разлил.
- Ну давайте. Мы сегодня вспоминали с Александрой Никодимовной - многое вспоминали. Вот в память о тех. И чтобы никогда снова.
- Снова не будет, - с не соответствующей теме жизнерадостностью подхватил толстяк. - Не те времена, не тот прогресс! Нынче ахнут - и все в одной воронке.
Что тут возразишь? Верно по существу. А почему-то неприятно слушать. Может быть, нельзя хохотать, говоря такое?
- По краям воронки останутся, - сказал Вячеслав Иванович. - И с тех спросится - по блокадному счету.
- В блокаду, конечно, натерпелись, я ничего не говорю, - не мог остановиться толстяк. - Но тоже не все правда. Преувеличивают дорогие блокаднички задним числом. Вроде охотничьих рассказов. Я не осуждаю, я бы и сам приврал для складности, если б пережил. Потому что если б всё как рассказывают, то и никого бы не осталось, ни одного человека. Организм - он и есть организм человеческий: своего требует, законных калорий. И если бы все только по норме, по осьмушке этой… Знаете, как сейчас с зарплатой. Подсчитайте по средней зарплате, сколько лет нужно не есть, не пить, всё на машину откладывать! А едят и пьют, и очередь на три года. Так и тогда с калориями. Да ведь не во всяком виде желудок примет. Лось вон веники ест, а человек не может, - какая бы нужда, какой бы патриотизм, а веника кишки не переварят. Вон говорят, и мамаша тоже: "Клей, клей!" А какой мог быть клей? Сразу бы заворот кишок - и с концами.
- Ели клей, - тихим, не похожим на слышанный раньше голосом сказала блокадная Туся. - Столярный клей. За лакомство считали.
- Да ну! Скажите хоть вы, как повар.
- Человек все может! - зло сказал Вячеслав Иванович. - Чего никакой лось, а человек может! А столярный клей, как повар объясняю, на желатине, на котором желе и заливные.
- Но заливными мебель не клеят. Да чего, сговорились, ясное дело. Рыбак рыбака!
- Ну что ты, Вася, - тихо сказала толстяку жена.
- Хорошо-хорошо! - Толстяк поднял руки. - Сдаюсь. Все было честно и прекрасно… Ну, давайте по следующей. За нашего гостя, за вдохновенного творца этого торта. Чтобы все у вас хорошо. Я расслышал, вы справлялись про родственников? Так чтобы нашли богатых и честных родственников.
Вячеслав Иванович так резко отодвинул рюмку, что она ударилась о сахарницу и разбилась. Потекло вино по скатерти, а Вячеслав Иванович не смутился, а наоборот, был рад: и что рюмку разбил, и что залил скатерть красным вином - пусть теперь не отстирается! Жена толстяка бросилась вытирать, собирать осколки.
- Одна у вас пластинка! А мои родители хорошие люди были, понятно? Честные! Шоколад с фабрики не таскали!
- Ва-ася… - протянула блокадная Туся. - Остановись. У Станислава Петровича родители умерли в блокаду. И брат.
Толстяк пытался умерить жизнерадостность.
- Тогда извиняюсь. Тогда, значит, за светлую память. Да вам и ни к чему богатые: вы сами пробились в жизни, вас самого кто хочешь в родственники захочет.
- Опять ты, Вася, - тихо сказала толстяку жена. Вячеслав Иванович отвернулся от него, демонстративно обратился к одной Александре Никодимовне:
- Я в ваш дом пришел незваный, вторгся, как говорится. И к вам со всем уважением. Потому ссориться не хочу. Но объясните вы зятю вашему, чтобы не одним приварком людей мерить!
- Ой-ей-ей! - закричал толстяк. - Сейчас ударит в праведном гневе.
- Ударить не имею права, как мастер спорта! - презрительно отрезал Вячеслав Иванович.
Вообще-то известен случай, когда за сверхмарафон дали мастера: получил Олег Лось, повезло человеку. Норм на сверхмарафон до сих пор нет, дали просто так, за активность. Потому и Вячеслав Иванович не терял надежды. Тем более набегал за год больше многих мастеров, так что имел полное моральное право. Но, увы, мастером он все же не был. Но так хотелось сейчас быть, что он почти поверил, что стал уже настоящим мастером, и презирал толстяка сразу за все - за пошлость мыслей, за расплывшуюся фигуру - презирал с высоты мастерского звания. (Казалось бы, какое значение имел ярлык: "мастер спорта"? Тренированность, фигура - все при Вячеславе Ивановиче и без ярлыка, но нет, по-настоящему утвердить свое превосходство он мог только на прочном фундаменте официального звания, - как серебряная ложка не вполне серебряная, если на ней забудут отчеканить пробу.)
- Тогда сдаюсь! - Толстяк изобразил испуг. - И повар, и мастер, - я на лопатках! Мир прекрасен, и люди все праведники. Тут еще по капле осталось, выпьем за праведников!
- Просто за хороших людей, - сказала блокадная Туся.
- Которые ничего из себя не строят, - внезапно добавил Денис. Ему тоже налили полрюмки, он выпил и заговорил. - Не люблю, когда строят из себя!
- Правильно говоришь, молодой человек! - закричал Вячеслав Иванович, искренне не понимая, что реплику можно истолковать на его счет тоже: он-то строил из себя мастера спорта.
Потом завелся нудный разговор - о ресторане, что туда завозят, какие продукты. В другое время Вячеслав Иванович с удовольствием похвастался бы ресторанным снабжением, но сейчас, после недавних воспоминаний блокадной Туси, вдруг опять сделалось неприятно. Да еще вспомнилась предыдущая старушка, Каменецкая, гордившаяся тем, что в самый голод ее знакомые не унижались до пайковых разговоров. И он резко оборвал:
- Да чего там. Как говорится, лучше в рот положить, чем болтать всухую. Спасибо за все, я пошел, мне пора: еще пса вывести.
Хотел было объяснить, какой у него небывалый пес, но удержался - может быть, из-за реплики Дениса удержался.
Дочка Туси сказала тихо, прощаясь в прихожей:
- Желаю вам. Легче жить, когда знаешь, что родные - хорошие люди.
Толстяк говорил что-то бодрое, Денис снова замолчал, только покраснел почему-то, когда Вячеслав Иванович протянул ему руку, а Туся крикнула вслед:
- Вы теперь наш! Вот устрою блокадную встречу, позову непременно!
На улице ветер нес колючий снег. Ветер врывался сюда прямо с залива, он еще не успевал, запутавшись в каменном лабиринте, растерять весь свой задор и был не по-городскому холодным и стремительным. Вячеслав Иванович был хорошо одет, а все-таки ветер прорывался сквозь все одежки, и хотелось скорей в метро.
Каково же было им, тогдашним - выходившим из квартир, где замерзала в кастрюлях вода, шагавшим через весь город, потому что не было никакого метро, да и трамваи не ходили! Каково же было им, поголовным дистрофикам? Кто объяснит, если вот блокадная Туся, сама все пережившая, не понимает, как она смогла перенести, так что иногда чуть ли не сомневается: да с нею ли все это было?
Какой должен был быть особый настрой?
Но им есть что вспомнить, тому поколению. Чем ужаснее пережитое, тем горделивее воспоминания. И получается- странная какая-то логика, но никуда не денешься! - что те, кто тут все перенес, счастливцы? А дальше еще невероятнее: что время то, те девятьсот дней - высший взлет их жизни? Лучшие годы?
И другая невольная мысль: чего бы мы все достигли, если бы сохранился хоть наполовину тот настрой, если бы жили хоть в половину того напряжения, той безжалостности к себе?! Чтобы было что вспомнить, чем гордиться, о чем сказать: "Я это пережил!"
Но тут Вячеслав Иванович не мог удержаться от некоторого самодовольства: он не раз выкладывался до конца, испытывал и силу, и волю; пробежав до Москвы, он имеет право на гордую фразу: "Я это совершил!" Вот только… Вот только бег имеет три стороны: как спорт, как самоцель - раз; как оздоровитель - два; но и три - как тренировка, как подготовка к тому моменту, когда сама жизнь потребует выложиться до конца. Если потребует…