Александр, конечно же, знал, что такое бытовка - специальные помещения с индивидуальными шкафчиками для каждого работающего в цехе, чтобы в них хранить одежду, всякие иные личные вещи, завтрак, если кто приносит его с собой из дому; помещения, где те, кто не ходит в столовую, закусывают домашними припасами и пьют чай; помещения, где есть душевая, отделанная кафелем, где даже есть ванны. Сюда заходят перед работой, сюда заходят в перерыве и после работы.
В цехе № 42 бытовка была отличная. Если на заводе у Александра, на старом, построенном ещё до революции заводе, место для нее было выкроено значительно позднее, чем возник цех, и притом место небольшое, тесное, то здесь бытовку, в ее ослепительном современном виде, так и планировали. Она явилась полноправной частью цеха № 42. В ней было светло, просторно, вентиляторы нагнетали очищенный, летом - охлажденный, а зимой - подогретый, свежий воздух. В ней были соллюксы и кварцевые лампы для насыщения атмосферы ультрафиолетовыми лучами в пасмурное зимнее время года.
В ту минуту, когда Суходолов, Булавин и Александр переступили порог бытовки, в помещении со шкафчиками оказались три девушки. Две из них быстро исчезли, а третья замешкалась. Она никак не могла справиться с рассыпанными по плечам волнами волос удивительного цвета, которые она собралась было расчесывать перед зеркалом. О цвете ее густых волос можно было сказать, что это цвет белого золота: они были и как бы золотистые, и вместе с тем светло-льняные.
Девушка взглянула из-под них своими голубыми глазами, мгновенно покраснела, сказала: "Извините", - и тоже исчезла за перегородкой.
- Майя! - позвал Булавин. Но никто не откликнулся. - Вот дикие девчонки! - воскликнул он. - Это они вас стесняются, нового человека. - Он посмотрел на Александра. - А так-то, вообще, народ у нас бойкий, не теряющийся. Эта Майя - одна из лучших аппаратчиц. Года три назад окончила десятилетку, пришла к нам и отлично освоила свою профессию.
Обойдя цех, все осмотрев, Александр и Суходолов вернулись в директорский кабинет.
- Ну, как? - спросил Суходолов, раскачиваясь в своем кресле за столом. - Ничего комби-натик? Не я начинал его. Его заложили давно, сразу же после войны. Но я завершал стройку. На последнем, так сказать, этапе. Четыре года сижу в этом кресле. Обратно в Ленинград не рвусь. Хотя сердце иной раз и поднывает. Ведь я там родился, Шура. На Английском проспекте. Он теперь проспектом Маклина называется. Знаешь? От Мойки идет, пересекает канал Грибоедова, затем на Покровку… то есть на площадь Тургенева выходит. Там был такой "Дом-сказка", весь в картинах из цветной керамики. Занятный домище. На углу улицы Декабристов. Его разбило бомбой в блокаду. Может быть, даже он и горел - не помню. Мы как раз возле него жили. Не с улицы, правда, не с проспекта, а далеко во дворах, на задах, как говорилось. С последнего года прошлого столетия там жили, Шура. До чего же давно это было!..
Сняв очки, Суходолов прикусил одну из роговых дужек вставными зубами и, щурясь, задумчиво смотрел мимо Александра в окно. Может быть, бежали перед ним в те минуты картины его нелегкой жизни, картины жизни сына рабочего и санитарки из психиатрической лечебницы Николая Чудтоворца, что была неподалеку от Английского проспекта, на Пряжке. Как родители его, он тоже был рабочим, затем бойцом гражданской войны, позже рабфаковцем, ещё позже инженером, вновь солдатом, но уже войны Отечественной, и вот стал директором крупного предприятия. Таковы главные вехи жизни. А сколько было всякого между ними! Рассказать бы кому или стенографистке продиктовать, роман мог получиться. Жизнь Семена Давыдова, жизнь Жана-Кристофа… Но, может быть, кто знает, и жизнь Николая Су-ходолова не менее интересно выглядела бы в книге, - жизнь одного из типичных представителей поколения, которое и в революцию шло, и социализм строило, и неоднократно защищало его…
- Так!.. - сказал он, как бы просыпаясь. - О чем, значит, мы говорили-то?
- У меня вопрос к вам, Николай Александрович.
- Ну, ну, давай, давай твой вопрос!
- А детский сад есть при комбинате? Суходолов посмотрел на Александра изумленно-теплыми глазами.
- До чего же ты нежный папаша, Шура! Мы такими, прямо скажу, не были. Черствее были, жизнь к тому вынуждала. Да, есть детский сад, и не один, а целых два. Устроим твоего Павлушку. Если, конечно, отец с матерью разрешат.
- А я их разрешения и не спрошу. Павлушка мой. Я и решаю.
- Ну давай, ну давай! - Суходолов встал. - Вот тебе моя рука. Все, что надо, она для тебя сделает. Отец укатил, значит? Мамаше привет. И тетке твоей. Как там она?
Вновь Александр ехал в автобусе по асфальтовой широкой дороге, проложенной между городом и комбинатом. В голове была путаница жизненных вопросов. Оставлять Ленинград или нет? Переезжать сюда или не переезжать? Диссертация… А разве здесь она невозможна? Отличное, передовое предприятие. Цех № 42 подобен первоклассно оборудованной научной лаборатории.
Сквозь сплетение этих мыслей проступили большие, испуганные, голубые глаза девушки с ее золотисто-льняными волосами. Они светились одно мгновение. Затем и их, и все иное заслонила собой возникшая перед Александром Сашенька. До встречи с ним ее тоже называли Шурой. Сашенькой она стала только потому, чтобы не было путаницы из-за двух Шур в одной семье. Они и Павлушку поначалу хотели назвать Александром, Шуркой, чтобы одновременно и в честь отца и в честь матери. Но одумались, дабы не давать повода для дешевых острот. И правильно сделали, что одумались: отличное имя - Павлушка.
"Исторический музей" - увидел Александр надпись славянскими накладными буквами из меди на фронтоне двухэтажного длинного здания, должно быть, ещё александровских времен.
Проехав следующую остановку, он посмотрел на часы. Не так уж и страшно, если Юлия ещё с полчасика повозится с Павлушкой. Решил выйти из автобуса, вернуться назад, к музею, и заглянуть к матери.
Он отыскал Софию Павловну в одном из залов. С деревянной указкой в руках, София Павловна на французском языке рассказывала толпе обвешанных фото и киноаппаратами иностранцев о том, что было на месте Старгорода полторы тысячи лет назад; она указывала на внушительные черепки глиняных корчаг, возраст которых определялся двумя, тремя и более тысячелетиями, демонстрировала свинцовые княжеские печати средних веков, покоившиеся в витринах под стеклом. Бывалые экскурсанты в дымчатых очках, прошедшие, должно быть, без малого все страны мира, молчаливо жевали резинку. Они видели камни римского Форума; из любопытства, вместе с богомольцами, они прикладывались к истертой губами католиков ступне бронзового апостола Петра в ватиканском соборе; со всех сторон фотографировали они пирамиду Хеопса и загадочно, много тысяч лет подряд смотрящих вдаль каменных сфинксов; они кормили бананами священных обезьян в сумрачных пещерных храмах Индии; во Дворце Дожей касались любопытствующими пальцами лезвий мечей, которыми в Венеции рубили крамольные головы; так же, жуя резинку, в церкви Санта Мария деи Фрари стаивали перед красочным полотном Тициана, на котором изображено телесное вознесение Мадонны на небо. Удивишь ли их черепками того, что осталось потомству от предшественников древних славян на старгородских землях?
Но вот София Павловна всю эту толпу равнодушных повела за собою в один из боковых гале-рееобразных длинных залов, со стен которого смотрели то суровые, то хитро-усмешливые, то добрые лики бесчисленных святых. Это было драгоценное старгородское собрание древних русских икон.
- Работа Феофана Грека, - говорила София Павловна. В такой-то мере и Александр мог понять ее французскую речь. Пришедшие в волнение, оживившиеся, иностранцы защелкали аппаратами, стараясь получше запечатлеть на пленке обросшего белой гривой и белой струистой бородищей, темноликого, с резкими, меловой краской прочерченными морщинами святого старца.
- Работа Андрея Рублева! - И вновь треск затворов, чтобы на этот раз повезти домой на фотопленках доброе, озаренное золотистым светом лицо Спаса.
Один из иностранцев что-то сказал. София Павловна перевела Александру:
- Говорит, что это гениальная кисть. Иностранец ещё что-то сказал. София Павловна снова перевела:
- Такие, - говорит, - человечные глаза он видел только в Дрездене, у Сикстинской мадонны Рафаэля.
Проводив посетителей, София Павловна позвала Александра к себе в тесную комнатку со старинными сводами и узким церковным оконцем. Комнатка была загромождена всякой всячиной, которой ещё не нашлось места в музейных залах.
- Ну что, сынок? - спросила она, садясь на стул возле стола. - Присядь на эту скамеечку. Где был, расскажи? Как надумал зайти ко мне?
- Мама, ты разве здесь экскурсовод? - спросил и он ее.
- Это особый случай, Шурик. Это очень важные капиталисты. Среди них, кажется, даже искусствовед есть, есть корреспондент крупной газеты. Наши девочки могли бы и растеряться от не слишком-то доброжелательного вопроса. Так как не ты надумал меня навестить?
- Я был у Николая Александровича, мама.
- Да? И что же?
- Не знаю. Ничего я, мама, не знаю. Комбинат у него отличный. Но что из того! Отличных химических предприятий в стране не одно.
- Что же, Шуренька… Ты не спеши. Ты думай. Как папа советовал: по-мужски.
Дома он застал все в полном порядке, - Юлия свое обещание выполнила.
- А ты сомневался? - удивилась она. - Ты, Шура, во мне никогда не сомневайся. Кстати сказать, будь я на твоем месте, я бы женилась на мне. Разница в несколько лет - чепуха. Зато лучшей жены ты бы никогда не нашел во всю свою жизнь. Слышишь? Убежал, чудак!
10
Когда спускались по лестнице, Артамонов взял Василия Антоновича под руку.
- Неплохой доклад, сосед, сделал. Мысли интересные.
Выйдя из подъезда ЦК, они не спеша добрели до площади, на которой возвышался памятник Дзержинскому, постояли, посмотрели на памятник. Было начало шестого. Впереди - бесконечно длинный вечер. Уезжать домой ещё нельзя: на завтра и на послезавтра множество дел - и в самом ЦК, и в Совете Министров, и даже в Академии наук, где Василий Антонович хотел договориться о переводе в Старгород одного из многочисленных институтов, какими ведает Академия. У Артамонова тоже были дела в Москве, тоже, надо полагать, раньше, чем послезавтра к вечеру, домой не соберется.
- Ну, что будем делать-то? - спросил Артамонов. - В "Детский мир" зайти, что ли? Внучатам игрушку поискать. У тебя внуки есть, Василий Антонович?
- Да вот один завелся.
- А у меня их целых три! - Артамонов сказал это не без гордости. - Два парня и одна девчонка. Старшему уже седьмой год.
В "Детском мире" была толкотня и было очень жарко. Отдуваясь, протискиваясь в толпе, добрались до первого попавшегося прилавка, попросили завернуть несколько смешных заводных зверушек, из которых одни играли на скрипках, другие плясали и подпрыгивали.
Василий Антонович ходил за Артамоновым Почти механически. И игрушки он покупал только потому, что так делал Артамонов. А сам ничего не видел и не слышал. Он все ещё переживал свой доклад, сделанный сразу же вслед за докладом Артамонова. Артамонов взял цифрами, показателями, размахом. Артамонов много насеял, он собирается за один год чуть ли не в два раза увеличить поголовье крупного рогатого скота в области, почти в три раза превысить плановое задание по продаже колхозами мяса государству. Сообщение Артамонова было сообщением большого хозяина, отлично знающего, как и что надо делать.
Доклад Василия Антоновича, плод коллективного творчества бюро обкома, по цифрам был значительно скромнее артамоновского; он не был таким эффектным и категорическим, но в нем содержалось немало серьезных раздумий, и внимательный слух секретаря ЦК, который вел бюро, кажется, уловил в словах Василия Антоновича даже некоторые сомнения; и если рассказанное Артамоновым приняли безоговорочно, - то о докладе Василия Антоновича было немало разговоров и споров. Василий Антонович больше половины своего времени посвятил перспективам повышения культуры в области и улучшению в связи с этим партийной и пропагандистской работы. Все три дня совещания он беспокоился о том, не перекосил ли так доклад, не ушел ли в нем от главного? Но сегодня, подводя итоги совещанию, секретарь ЦК сказал добрые слова и о выступлении Артамонова, и о выступлении Василия Антоновича. Василию Антоновичу показалось при этом, что секретарь ЦК даже как-то больше опирался на него, чем на Артамонова. Секретарю ЦК явно понравилась та перспектива, какую наметили стар-городцы, понравились их широкий взгляд, их волнение и беспокойство за будущее, их мысли о неразрывности экономики и культуры.
Василий Антонович ходил за Артамоновым, глубоко раздумывающий. Его толкают со всех сторон - и в бока, и в спину, бьют по коленям сумками, как на грех такими увесистыми, будто в них утюги. Одна ошалелая бабуся с ходу таранила его головой в живот, а пышная гражданка, опорожнившая на себя, должно быть, целую бутылку духов "Красная Москва", уперлась ему в спину своим железным пальцем, да так и движется, не отставая. Он сносит все безропотно. У него отличное настроение. Люди вокруг даже и не подозревают, как хорошо и радостно у него на душе, им совершенно неведомо, какой он переживает внутренний подъем. Может быть, они полагают, что секретари обкомов хулу и похвалу приемлют равнодушно? Нет, секретари обкомов так же радуются доброму слову о себе, о своей работе, как токарь радуется доброму слову о его работе, как радуются пахари или трактористы, птичницы или доменщики, директора магазинов или пилоты воздушных кораблей, как школьники, наконец, когда их труд, их старания замечены и отмечены.
С коробками и свертками в руках вновь выбрались на площадь и дошли до гостиницы "Москва".
- Посидим у меня, - предложил Артамонов.
Василию Антоновичу хотелось побыть одному, хотелось вновь попереживать пережитое за эти три дня. Но и обижать Артамонова не следовало. Зашли в номер к Артамонову, в две его большие комнаты; за окнами одной из них, угловой, были видны Кремль, Манежная площадь, улица Горького и Охотный ряд. Время было вечернее, по улицам мчались потоки автомашин, нагретый летний воздух входил в распахнутые окна.
Решили закусить, вызвали официантку, попросили принести еду в номер.
- Ты совершенно прав, - сказал Артамонов, в ожидании, когда официантка появится с кушаньями. - Насчет культуры… Совершенно прав. Я тоже вот раздумываю: в каждой области должен быть свой мощный культурный очаг. Без ученых, без писателей, без композиторов и художников - без крепкого ядра интеллигенции мы в делах культуры будем только топтаться на месте. Учитываешь? Я даже, знаешь, на что пошел? Я из Москвы, из Ленинграда, из других областей приглашаю к себе творческих работников. Даю хорошую квартиру, создаю все условия. У меня уже есть один писатель из Москвы. Один из Сибири переехал. Из Ленинграда композитор… Хорошие песни пишет.
- А что, своих-то разве у вас мало?
- Мало. В том-то и дело. И даже очень мало. Да потом, такие они, знаешь, областные… Без всякой известности. У тебя, скажем, Баксанов есть. Евгений, кажется, если не запамятовал? Я его роман "Половодье" читал. Хорошая книжка. Ну вот, у тебя - Баксанов. Его читатели знают. О жизни села пишет ярко, умно. А у меня? У меня Баксанова нет. Ищу. Да… И найду! - Артамонов сказал это с твердой уверенностью. - Не я и буду, если не найду такого. Ничего не пожалею. Особняк хочешь? Получи. Дачу тебе надо? Будь здоров, вот тебе дача. Такую построю, что иранский шах позавидует. Только работай, прославляй область, прославляй ее людей. Добьюсь в Центральном Комитете, - журнал учредим. Толстый. Ежемесячный. "Высокогорье", например. Хорошо? Вокруг него актив сколотится. Есть у меня планы, Василий Антонович, много планов!..
Артамонов расхаживал по номеру на своих крепких, прочных ногах, внушительный, массив-, ный, шевелил черными бровями и ерошил седую плотную шевелюру, Глаза его светились живым, беспокойным огнем.
"У него Дело идет, - размышлял Василий Антонович. - Здорово оно идет у Артамонова. А у меня как? Идет ли? По-настоящему ли? Или так - аппарат функционирует? Сводки, ведомости, планы…" Припомнились недавние поездки по области, встречи с людьми в колхозах, в совхозах. От воспоминаний на душе теплело. Нет, все-таки что-то делается - какие могут быть сомнения! Не так, как хотелось бы, не с той интенсивностью, какая бы нужна, но делается, делается. Василий Антонович сожалел, что нет рядом с ним Лаврентьева, нет Сергеева. Вместе бы порадовались успеху доклада, словам секретаря ЦК, сказанным на прощание: "Передайте привет старгородцам. Бюро ЦК надеется, что они ещё себя покажут. Народ у вас боевой".
- Насчет импорта кадров… - сказал он, поддерживая разговор. - По-моему, мы уже миновали то время, когда надо было нажимать на импорт. На местах растут свои замечательные кадры.
- Я и не говорю, что их нет. Только сочетать это надо - рост и импорт. Для ускорения процесса. Помнишь, в свое время: и сами налаживали машиностроение, отечественное, и одновременно завозили станки, прокатные станы, оборудование из-за границы. Для ускорения. И кроме того, не вслух будь сказано и никому не в обиду, - в Москве, к примеру, творческие кадры покрепче, порешительней, чем, допустим, у меня, наши, доморощенные. Москвич напишет роман или повесть - шум на всю страну. У него размах, широкий горизонт. А наши ребята стараются-стараются, напишут, выйдет тысяч десять - пятнадцать экземпляров в областном издательстве, и потолок. Как в народе говорится: от яблоньки - яблочко, а от елки - шишка.
Официантка принесла заказанное, уселись за стол.
- Может быть, коньячку по стопке пропустим? - предложил Артамонов. Он вытащил из чемодана пузатую темную бутыль. - Вчера сходил в Столешников, купил пару таких. Французский.
Год назад Василий Антонович, по приглашению ЦК Французской компартии, ездил во Францию с партийной делегацией. Побывал в Бордо, в Шампани. Французские хозяева угощали гостей хорошими винами. Память о них ещё не выветрилась. Он порассматривал бутыль, прочел название фирмы.
- Не из лучших, - сказал. - Так, средненький коньячишко. Хорошие у них чертовски дорого стоят.
- Попробуем. - Артамонов достал из кармана нож со штопором.
- Не открывай, - остановил его Василий Антонович. - Свези домой лучше. Мне не хочется, да, говорят, и нельзя. Холестерину в крови много.
- Поменьше думай о болезнях. - Артамонов отставил бутылку. - Лечиться только начни, а там и конца этому не будет. Как часы… Хороши до первой починки.
- Да уж начал лечиться, - сказал Василий Антонович. - Вчера заехал в Сивцев Вражек, к глазнику. Дома не мог собраться. Тут собрался. Прописали очки. Хватит, говорят, сопротивляться. Все равно возраст свое возьмет.
- Сколько единиц-то определили тебе? - Плюс ноль семьдесят пять.
- Ну, у тебя ещё все в порядке! А я, когда работаю, уже плюс два с половиной ношу. Между прочим, учти, очень важно правильную оправу выбрать.
- Моя жена тоже говорила, что неудобная оправа переносицу утомляет.