Крестьяне сходились на собрание неторопливо, небольшими группами, и Степа с приятелями дважды обегал деревню и напоминал мужикам, что их ждут в школе.
Наконец собралось человек сто.
Люди забили класс до отказа: стояли в проходах, сидели на подоконниках, толкались в коридоре. Горелов занял место за столом, залпом выпил стакан воды и встряхнул колокольчик. Тот зазвенел так, что сидящие на первых скамейках зажали уши.
- Хорош звоночек! - одобрил Горелов. - В самый раз горлопанов глушить. Так начнем, граждане!.. - Но тут председатель заметил в дальнем углу класса скромно притулившихся друг к другу Митю, Степу, Шурку и Нюшку. - Да, один вопрос в порядке ведения... Имеются на собрании несовершеннолетние. Полагаю, что им пора на нашест. А ну-ка, ребята, марш по домам!
Ребята умоляюще посмотрели на Матвея Петровича.
- А мы дежурные, - нашелся Степа. - Скамейки таскали.
- Да-да, они дежурные, - подтвердил учитель. - Даже звонок принесли.
- Пусть остаются, - махнул рукой Егор Рукавишников. - Выгоним - все равно под окном торчать будут.
Горелов без всякой нужды еще раз потряс колокольчиком и зычным голосом объявил, что доклад о колхозе и о новой жизни сделает их земляк и учитель товарищ Матвей Рукавишников.
Одетый в новую синюю сатиновую рубаху, с зачесанными назад, слегка смоченными водой волосами (на "политзачес", как говорили ребята), Матвей Петрович подошел к столу. Аккуратно разложил перед собой какие-то книжки и брошюры с хвостиками бумажных закладок, открыл толстую клеенчатую тетрадь, потер руки, налил стакан воды.
- Как поп к обедне готовится, - раздался сзади шепоток. - Только дьячка с кадилом не хватает.
- А чем он не поп! - ответил другой голос. - Сейчас всего насулит: и манны небесной, и кущ райских.
- Эй, вы! У меня чтоб не мешать! - строго прикрикнул Горелов. - Зараз выводить буду! - И он погрозил пальцем в угол, где какой-то старичок устраивался на лавке подремать. - И не дрыхнуть раньше сроку! Здесь не заезжий дом.
Матвей Петрович строго оглядел собрание. Лицо его было чуть бледное, напряженное, на скулах проступили тугие желваки, белесые усики, казалось, топорщились. На занятиях Степа никогда не видел его таким.
Наконец Матвей Петрович заговорил. Но слова шли у него тяжело, учитель часто оговаривался, не находил нужных выражений.
"Волнуется... все же не перед ребятами", - подумал Степа, стараясь оправдать учителя.
Матвей Петрович вдруг схватился за спасительную книжку с закладками и монотонно принялся читать.
В классе послышались зевки.
- Цитирует... Когда доклад делаешь, это так полагается, - шепотом пояснила Нюшка матери, довольная тем, что на днях узнала новое слово. Аграфена вздохнула:
- Матвей Петрович, да что ты как псаломщик бубнишь! Свои-то слова у тебя есть?
Учитель умолк, вытер ладонью взмокший лоб и потом, словно сообразив, что лез до сих пор через глубокий сугроб, тогда как рядом вьется торная дорожка, заговорил проще и мягче. Рассказал о кубанских колхозах, о распаханных межах, о выгодах артельной жизни, о тракторах, что скоро сплошным потоком пойдут с конвейера Сталинградского тракторного завода и двинутся на колхозные пашни.
Потом, выискав глазами кого-нибудь из мужиков, он оборачивался к нему лицом и разговаривал с ним так, как будто остался один на один.
Вот у порога, прислонившись спиной к стене, в лохматой бараньей шапке, похожей на грачиное гнездо, сидит на корточках бородатый Хомутов. Здравствуй, Василий Силыч! Матвей Рукавишников хорошо знает твою жизнь. Ты - великан, силач, умеешь работать за троих, способен поднять за грядку телегу со снопами. А много ли ты нажил богатства за свою жизнь? Завел, правда, придурковатую кобылу да худоребрую коровенку, которая больше съедает корма, чем надаивает молока... Да вот еще какой уже год строишь новую избу, вкладываешь в нее все свои сбережения, экономишь каждую копейку, отказываешь во всем ребятам, а конца стройки так и не видно. И даже страшную баранью шапку и дремучую бороду, которыми все привыкли пугать в деревне малых ребят, ты носишь не от больших достатков. Забросил бы и шапку, сбрил бы и бороду, если бы в кармане завелся лишний рубль. Так вот и бьешься всю жизнь как рыба об лед. Где ж тебе, Василий Хомутов, развернуться, как не в артели, объединившись с такими же, как ты сам, маломощными середняками!
Или вот ты, Игнат Хорьков!
И тебя Матвей Рукавишников знает неплохо. Веселый ты мужик, Игнат Трофимович, затейливый, неугомонный. И где только не носило тебя по белу свету! Работал ты и на железной дороге, и сплавлял лес на Каме, и пас чужой скот, пока наконец не потянуло к земле, к родному дому. Начитался ты, Игнат, книжек по агрономии и недолго думая решил одним махом поправить свое хозяйство. Засеял турнепсом и брюквой полосы в поле и думал, что с корнеплодов корова зальет тебя молоком. Но турнепс уродился плохо. Тогда переметнулся ты на птицу. Накупил уток, гусей, индюшат - и опять вылетел в трубу. Птица наполовину передохла, наполовину разворовали. Сейчас ты носишься с жеребцом. Лошадь, конечно, на загляденье, одно имя чего стоит - Красавчик, но что будет дальше?
Зимой без овса она у тебя отощает, летом заездишь ее на пашне да бороньбе, и станет Красавчик самым захудалым конягой. А ты уже и сейчас в долгах, как в шелках. Бегаешь к богатеям за пудиком хлеба, выклянчиваешь мешок сена. А ведь нового урожая еще ждать да ждать! Нет, Игнат Хорьков, и тебе без колхоза жизни не видать!
В классе одобрительно зашумели. Ловко же учитель раскусил Игната и Василия!
- Прямо на лопатки уложил! - восхищенно шепнул ребятам Шурка. - Теперь зараз в артель пойдут!
А Матвей Петрович обращался все к новым и новым мужикам, поговорил с молчаливым, стеснительным Дорофеем Селиверстовым, со вдовой Карпухиной, высказал немало горьких слов Прохору Уклейкину и Тимофею Осьмухину. Потом очередь дошла до Нюшкиной матери.
- Меня уговаривать не надо! - перебила Аграфена учителя. - И слов не тратьте! Насиделась без хлеба в своем закутке. А на миру, говорят, и смерть красна. Только от нашего дела кулаков подальше держать надо. - Она поднялась и, взмахнув рукой, крикнула Горелову: - Открывай список, председатель! Первая пишусь...
- Вот это почин! - обрадовался Горелов, вытаскивая из портфеля лист бумаги.
И Степа уже представил себе, как сейчас вот всколыхнется все собрание, мужики повалят к столу, станут в очередь. Он даже привстал со скамейки, чтобы не пропустить этого торжественного момента.
Но собрание почему-то молчало.
Мужики полезли за кисетами, усиленно задымили самокрутками, бабы сдержанно зашептались, кто-то перебрался с передних скамеек на задние.
- Подходи, граждане, не робей, записывайся! - приглашал Горелов.
А шепот все нарастал... Так бывает летом, когда издали с глухим шумом приближается тяжелая, плотная завеса дождя.
Первыми нарушили тишину женщины. Они поднялись сразу в двух или трех местах и, перебивая друг друга, высокими, звенящими от раздражения голосами закричали о том, что как это можно совместно пахать землю и сеять хлеб, когда испокон веков их деды и прадеды сидели на разделенных межами полосках и работали каждый сам на себя, за свой страх и совесть, кто как мог и как умел. И как можно поравнять разных людей, заставить их дуть в одну дуду, если каждый привык жить на свой лад и манер: один степенный, трудолюбивый, встанет до зорьки, ляжет по-темному, а поле свое уходит, как невесту к свадьбе, а другой - сумятный, ленивый, на работу идет, как на каторгу, думает об утехах да удовольствиях, и в голове у него сквозняк и ветер.
Да что там люди - скотина и та разная. Одна корова только и знает, чтобы боднуть кого рогом да сбежать из стада, другая - золотая удойница, покладистая, тихая, сущий клад в хозяйстве. Про лошадей и заикаться нечего.
Аграфене Ветлугиной - той легко говорить: своего добра не нажила, а лезет в артель с четырьмя детьми на всё готовенькое, на чужое. А каково-то им, бабам справным, хозяйственным, когда каждая вещь в доме полита потом, кровью, выстрадана всей жизнью?
К женщинам присоединились мужчины. Размахивая руками, они кричали на Аграфену, что она корыстная и расчетливая, зарится на чужое добро и потому первая хочет пролезть в артель.
- Да что вы! Мужики, бабы!.. - Аграфена растерянно озиралась по сторонам. - Я же всем добра хочу... вместе работать будем.
Горелов тряс колокольчиком, стучал стаканом по графину, требовал тишины и порядка, но в классе уже ничего нельзя было разобрать.
Собрание бурлило, как река на перекате.
Игнат Хорьков схватился ругаться со своим соседом, с которым вот уже какой год враждовал из-за межи на усадьбе.
Василий Хомутов, потрясая своей бараньей шапкой, наступал на Прохора Уклейкина и кричал ему, что лучше пойдет по миру, а не станет работать в артели на лодырей и бездельников. Он так сильно размахивал шапкой, что даже зацепил "молнию". Лампа закачалась, огонь в стекле вытянулся, заморгал, и Горелов угрожающе потряс колокольчиком.
Степа никогда не думал, что мужики и бабы могут так галдеть, свирепо ругаться и оскорблять друг друга.
"И чего им надо, чего надо? - с недоумением и обидой думал он. - Матвей Петрович все объяснил. Понятно, толково, как на уроке. В артели им только лучше будет..."
К полуночи все устали, охрипли, сипели, как простуженные, и, ничего не решив, начали расходиться по домам. В чадном, прокуренном классе остались только кольцовская беднота и актив.
Горелов, запарившийся, с расстегнутым воротом гимнастерки, запихал в портфель бумаги, надавил на него коленом и, щелкнув замочком, с досадой сказал:
- Ни к чему вы, Матвей Петрович, с мужиками душевный разговор завели! С ними пожестче надо... И припугнуть не мешало бы...
Учитель с удивлением посмотрел на Горелова.
Савин тоже осуждающе покачал головой и нравоучительно сказал, что артель - дело добровольное, но при этом заметил, что кольцовский мужик, как видно, еще не созрел для новой, колхозной жизни и с собраниями придется повременить.
- Да ну ее, артель эту! - устало отмахнулась Аграфена. - Только-только забрезжило, а уж измолотили меня, как сноп на гумне. От одних слов кости болят...
- Молотьбы еще на наш век хватит, - сказал Матвей Петрович. - В колхоз пойти - не в рощу за грибами сбегать, не дров нарубить. Тут вся жизнь переворачивается, до самого корня. Вот крестьянин и размышляет.
- Справедливые слова, - согласился Прохор Уклейкин. - Как говорится, семь раз примерь, раз отрежь.
- Куда там, поднимай выше! - усмехнулся Горелов. - Сейчас наш мужик семьдесят семь раз примеривать будет.
Из-за стола поднялся Егор Рукавишников.
- А все-таки нам, бедноте, не годится так, - заговорил он. - Без нас артель зачинать некому. Хотим новый дом строить - закладывай фундамент. Потом и стены вырастут, и крыша.
Егор взял чистый лист бумаги, оглядел собравшихся, громко сказал:
- А ну, граждане! Тронулись! И тут он заметил Степу.
Мальчик, встав коленями на заднюю скамейку и держась за Шуркино плечо, смотрел на всех настороженными, ждущими глазами.
- Иди-ка сюда, коммунар! - Улыбаясь, Егор поманил к себе Степу и протянул ему лист бумаги: - Садись за стол и записывай: у кого-кого, а у тебя рука должна быть счастливая.
Степа на мгновение замер, но отказаться от столь заманчивого поручения не мог. Он присел к столу, схватил ручку, почистил о рукав пиджака перо и придвинул поближе к себе чернильницу. От волнения его бросило в пот.
- Готов, писарь? - спросил Егор. - Пиши теперь. Только чтоб чисто, без мазни. - И он принялся диктовать: - "Список членов сельскохозяйственной артели деревни Кольцовка. 1929 года, 27 октября". Написал?
- Очень вы быстро, дядя Егор! - взмолился Степа.
- Экий ты, право! Ну, так и быть, повторю... - Егор продиктовал еще раз. - Слушай дальше. Ставь цифру один.
- А какую - римскую или арабскую?
- Это уж ты сам смекай. Главное, чтоб в списке видно было нумер первый. Кто у нас впереди-то пойдет? Пожалуй, ты, Ветлугина... твой зачин был.
- Пиши, - вздохнула Аграфена. - От других не отстану, буду держаться.
Степа словил Нюшкин взгляд и с удовольствием написал: "Ветлугина Аграфена..." - и запнулся. Никто в деревне тетю Груню по отчеству не знал, не помнил этого и Степа.
- Сер-ге-ев-на, - подсказал Егор и, уперев ладонь в стол, сказал: - Ничего... Поживем, на ноги станем, будут и нас по батькам величать... Теперь нумер два. Рукавишников Егор Петрович.
Потом пошел номер третий, четвертый, пятый. Мужики и бабы вставали с места или поднимали руку, как школьники на уроке, и называли свою фамилию, имя, отчество. Степа еле успевал записывать и с опаской поглядывал на строчки - как бы они не стали загибаться книзу. Был у него такой грех. Но строчки на этот раз ложились прямо и аккуратно.
- Номер тринадцатый, - объявил Степа. - Кого записываю?
- Ой, чертова дюжина! Не будет нам проку! - вскрикнула высокая, краснощекая вдова Карпухина, но все же назвала себя: - Карпухина Марья Власовна.
- Ты раньше времени не каркай! - нахмурился Егор и сказал, что они на "чертовой дюжине" не задержатся. - Где тут Прохор Уклейкин?
- Выдуло Прохора, - сказала Аграфена. - Смотался под шумок.
- Интересно, каким это ветерком выдуло! - пробурчал Егор и потянулся к Степе за списком.
- Дядя Егор, - вполголоса сказал мальчик, удерживая список, - а меня в члены нельзя записать? Четырнадцатым... Тогда и чертовой дюжины не станет.
В классе засмеялись: если писать всех малолетних, то в артель больше и звать никого не надо. Кто-то спросил, велико ли у Степы хозяйство.
Но Егор не засмеялся.
- Тут дело особое... - сказал он. - Мальчишка уже пожил артельной жизнью. Другой у него и быть не может. Да и сирота он... Вот школу кончит, мы его по всем правилам в члены примем. - Егор обратился к Степе: - А пока считай, что ты наш питомец... молодой артельщик.
Вздохнув, Степа отдал Егору список.
- Ну что ж, граждане... С колхозом вас, с новой жизнью! - улыбнулся Егор. - Запись мы не заканчиваем. Зовите народ, убеждайте... Двери всем открыты.
Он бережно сложил список и сунул его за пазуху, в нагрудный карман.
ХЛЕБ
Начались затяжные осенние дожди. С утра из-за леса наползала серая хмарь, затягивала небо, и мелкий, точно просеянный сквозь частое сито дождь припускал на целый день.
Повсюду хлюпало, чавкало, журчало, земля раскисла, стала податливой и скользкой, все канавы и колдобины наполнились мутной водой, стены изб потемнели от сырости, крыши курились паром, словно их снизу подогревали.
Березы, липы и клены сбросили последние листья, и только ивы, усыпанные бисерными каплями дождя, продолжали хранить свой зеленый наряд.
В один из дождливых вечеров, когда в доме Ковшовых все уже легли спать, Илья Ефимович услышал троекратный стук в боковое стекло. Стук был осторожный, но властный и требовательный.
Илья Ефимович вздрогнул, набросил на плечи полушубок, зажег фонарь и вышел на крыльцо.
У окна он увидел Савина. Мокрый брезентовый дождевик с капюшоном стоял на нем коробом, высокие охотничьи сапоги были густо заляпаны грязью.
- Потушите фонарь! - приглушенным шепотом приказал Савин.
Ковшов покорно привернул фитиль, язычок огня раз-другой моргнул и погас.
- Стряслось что-нибудь? - встревоженно спросил Илья Ефимович.
- Не в гости же я заявился по такой погоде, - сухо ответил Савин.
Он коротко объяснил, что сейчас на собрании бедноты шел разговор о хлебопоставках. Было решено обложить пять крепких хозяйств твердым заданием - Еремина, Шмелева, Глухова, Зеленцова.
- А пятый кто же?
- Пятый - вы, Илья Ефимович! Новенький, так сказать...
- Я? Твердозаданец? - Ковшов, тяжело опираясь на перила крыльца, сошел вниз. - Кто же это поусердствовал?
- Советская власть поусердствовала - сами должны понимать. Ей сейчас без мужицкого хлеба не прожить. И городу он нужен, и Красной Армии... Только вот взять его не так-то просто... - усмехнулся Савин. - А на собрании, между прочим, о вас многие говорили. Особенно Ветлугина. Все ваши посевы вспоминала и урожай подсчитала. И братья Рукавишниковы ее поддержали.
- Вот откуда ветер подул! Беднота голову поднимает, руку заносит. Ну, погоди ж, Грунька!.. А Горелов чего молчал?
- Выступал и председатель. Говорил, что вы культурный крестьянин, аккуратный налогоплательщик. Но это мало кого тронуло. Все сошлись на том, что вы имеете излишки хлеба и можете сдать государству сотню пудов.
- Сто пудов! - ужаснулся Илья Ефимович. - Да они что, голота, к кулакам меня приписали? А то, что я землю по-культурному, по-научному обихаживаю, почетные грамоты да дипломы от Советской власти имею - это все насмарку пошло, паршивому псу под хвост?
- Туго вы соображаете, Илья Ефимович, - сказал Савин. - Кончилось ваше золотое времечко. Дипломы да грамоты вас больше не вывезут.
- Как хотите, Федор Иванович, - Ковшов с силой рванул перила крыльца, - а моего хлеба им не видать! Лучше я амбар подпалю или в навоз зерно втопчу...
- А может быть, в яму закопаете, как вот Еремин в прошлом году? - перебил его Савин. - Глупо и вызывающе. Яму найдут, зерно конфискуют, а вас под суд... Ну что ж, если вам это улыбается, испробуйте.
- Так что же делать? - растерянно спросил Ковшов. - Подскажите!
- Жить надо по-другому... Умом пораскинуть.
Савин вполголоса изложил свой план. Извещение о сдаче хлеба Илья Ефимович получит через несколько дней. Так пусть он не теряет времени и завтра же вывезет все сто пудов на приемный пункт. При этом Ковшову не мешает сказать хорошие слова о том, что он осознает трудности с хлебозаготовками и от души желает помочь Советской власти.
- Так ведь хлеб-то как в прорву канет! - взмолился Илья Ефимович. - А я ж его по́том, кровью...
- Можете не говорить. Я-то знаю, как он вам достается, - перебил его Савин.
В переулке, хлюпая тяжелым выменем, показалась корова. За ней с хворостиной в руке плелась Таня.
Илья Ефимович заслонил Савина спиной и спросил девочку, где ее носило до сих пор.
- Пеструха от стада отбилась! - пожаловалась Таня. - Еле нашла в озимях. Совсем избаловалась корова.
- Все вы избаловались! - буркнул Илья Ефимович. - Загоняй скотину - и спать...
Таня прошла мимо. Илья Ефимович и директор школы завернули за угол дома.
- Надеюсь, вы меня поняли, - сказал Савин. - Потеряете сто пудов - выиграете больше. Вы не школьник, и повторять вам больше незачем. - Он спрятал голову под капюшон и скрылся в темноте.
Постояв немного у дома, Илья Ефимович прошел переулком к амбару. Это была добротная постройка на четырех высоких столбах, с дубовой резной дверью и двумя замками: один деревянный, с "секретом", другой - железный и тяжелый, как утюг.
За прочными стенами в высоких сусеках лежало сухое, провеянное зерно ржи и пшеницы. Хлеб, который дороже всяких денег, который дает власть и силу!
Попридержи его до весны, и на базаре за каждый пуд заплатят втридорога. Нужно тебе прибрать к рукам человека, сделать его преданным и услужливым - и хлеб поможет тебе!
А вот теперь Илью Ефимовича хотят лишить этой всемогущей силы. Но есть своя правда и в словах Савина.